Александр Бойм.

[email protected]

Летние истории.

история вторая.

Провинциальная.

Глава I

Творческая

Вспыхнувший огонек зажигалки опалил красным кончик сигареты, зловеще осветив небритое лицо. Начинающий и очень неплохо беллетрист и переводчик - Евгений Вульф, задумчиво поскреб щетину и, щелкнув выключателем компьютера, глубокомысленно затянулся.

Направив бессмысленный взгляд в окно, отделявшее его от слезящейся петербургской ночи, Евгений задумался, ища, куда поместить почти готовый сюжет, неизбежно возвращаясь в летний месяц, проведенный в любимом прибалтийском городке.

Таинственная тишина тамошнего курорта, опустошенного границей и визами, шуршание ветра в верхушках сосен, ласковость прибоя на бесконечном пляже - все это просилось стать декорацией романтичной истории.

Но смертельно не хотелось ему писать знакомых людей в знакомом пейзаже, заменяя чудо рождения живых и объемных персонажей банальным описательством. Отлично зная, что вот так, наскоком, ничего путного не выдумает, он все же напряженно старался.

Что, если, скажем, так:

Послевоенная обшарпанная коммуналка. Голодный студент - комиссованный лейтенант. Исторический факультет.

Сосед, безногий герой, алкоголик и орденоносец.

Соседка, холодная мегера, отравляющая окружающим жизнь и наводящая ужас на всех обитателей квартиры, не исключая и героя-орденоносца, боящегося ее до панических судорог.

Студент остается без карточек (вытащили в переполненном трамвае). Он, с радужными голодными кругами в глазах, прокрадывается на кухню и хлебает наваристый борщ соседки-мегеры. Мегера заходит на кухню и разогревает остекленевшему от ужаса студенту борщ. Смотрит, как он ест, и глаза ее наполняются слезами - у нее не вернулся с войны сын-ровесник.

Вульфа, с трудом подавив тошноту, торопливо забыл про борщ вместе с героическими алкоголиками.

Породив еще парочку подобных шедевров, он обреченно потер высокий лоб и наконец решился, клятвенно, впрочем, пообещав себе населить избранный интерьер новыми людьми.

Следующим шагом надо было выбрать имя главного героя, что всегда давалось ему с трудом. Вульф протащил глаза по книжным полкам; взгляд его остановился на потрепанном собрании сочинений в синих обложках, и он произнес вслух, словно пробуя на язык, имена: Антон, Павел... Тоша, Паша, - сказал он неожиданно язвительно.

Тьфу... не то: к этим именам лепились физиономии категорически не годящиеся под рождающийся образ.

- Так, еще раз, - сказал он, хотя никакого другого раза еще не было, - рефлектирующий, тонкий, чувствительный, профессия, надо полагать, артистическая... какой тут к черту Паша, Леша.

Теперь он смотрел на вдрызг истрепанный том: Федя, Миша... - нет, нет, не то...

О! Родион Романыч, - неплохо, хотя Родион, пожалуй, как-то старорежимно, а вот Роман - это то, что надо.

Однако в этот момент лицо у него скривилось: Тоже не фонтан - Рома... Ладно, бог с ним, Рома так Рома.

Теперь фамилия, Роман, Роман... - он силился подобрать что-нибудь созвучное, - Роман Полянский. Это сочетание ему понравилось, но он с отвращением вспомнил, что ленивое воображение выцепило его из киношных титров.

Мысли продолжали крутиться возле фамилий на ий, глаза Вульфа шарили по полкам, безжалостно коверкая фамилии.

Вересаевский, Чеховский, Лермонтовский... добравшись до Сэлинджеровского, он пришел в легкое исступление, ощущая, что продолжение в том же духе грозит тяжкой душевной болезнью.

И тут же от ярости он придумал фамилию, взявшуюся неизвестно откуда, но точно не с корешков, и показавшуюся ему вполне достойной. Страдзинский. Роман Страдзинский... могло бы быть и лучше... ладно, придумаю что-нибудь получше - поменяю.

Вульф, разумеется, превосходно знал, что стоит только герою обзавестись каким-нибудь именем, как он немедленно к нему прирастет, и не будет на свете силы, могущей их разъединить, но подобные утешения исключительно благотворно действуют на нервы.

Смущало его и явное польское происхождение... но, в конце-концов все мы интернационалисты, пусть будет поляк.

Кроме того, поляком мог быть его дедушка, тоже Роман Страдзинский, в честь которого он и был назван. Да, именно дедушка, видный хирург... нет, известный пианист... или нет, скульптор... да, точно, скульптор-реставратор, отличившийся после войны при восстановлении Петергофского парка, главный реставратор статуй в Летнем саду, лауреат Госпремии и ордена Красного Знамени.

Так не рожденный еще герой обрел почтенного и ответственного дедушку, умершего лет за восемь до описанных событий от рака легких, вызванного неумеренным курением Беломора.

За дедушкой последовала дача, производная успешной карьеры, но тут в дело вмешалась бабушка, обладавшая досадной привычкой торчать на ней все лето и мешать развитию сюжета.

Вульф движением головы отогнал бабушку в клетчатом переднике, подающую на стол салат из огурцов и вкусные эстонские сосиски с поджаристой цветной капустой. Она была немедленно и безжалостно похоронена по соседству с дедушкой, на Охтинском кладбище, оставив в наследство среднему сыну и отцу Романа три уютные комнатки и веранду с большим круглым столом, крытым выцветшей клеенкой веселенькой расцветки.

Как весело бывало за этим столом, когда собиралась за ним большая и шумная семья, а по вечерам к дедушке приходил Григорий Ефимович Эпильман, профессор русской филологии Тартуского университета, и над верандой шелестела неторопливая под преферанс беседа, наполненная старым, исчезнувшим Петербургом, подразумеваемыми, но теперь забытыми аналогиями и даже легкой, скользящей картавостью.

Вульф представления не имел, откуда взялся этот профессор, но знал уже наверное, что звать иначе его не могли ни в коем случае и что был он маленький, быстрый, с клиновидной бородкой и острым языком.

Легкость появления на свет все новых лиц вызвала счастливое, ни с чем не сравнимое ощущение обрастания голого скелета сюжета живым мясом образов и персонажей.

Итак, закурив очередную сигарету и зажав ее в уголке рта, морщась от лезущего в глаза дыма, Евгений Вульф азартно пробежал пианистским движением по клавишам.

Начал он так:

Роман Страдзинский, расправляя тело, затекшее от долгого сидения в автобусе, и ожидая водителя, возившегося с замком багажника, скользнул взглядом по соснам, долгожданным соснам Юрьевской косы, признаться, даже снившимся ему иногда зимними ночами.

Неожиданная детская улыбка мелькнула на очерченном крупными линиями лице, некрасивом, но с внятно читавшейся породой. Густая курчавая поросль, покрывавшая длиннющие конечности, резко контрастировала с бритой наголо по-летнему его обыкновению головой.

Роман повернулся к распахнувшемуся багажнику, сверкнув золотым колечком в ухе, и легко забросил сумку на плечо...

В этот момент Вульф остановился, опознав самого себя, и поскреб в заросшем затылке. Убедившись, что наивная попытка снабдить Страдзинского сережкой решительно ничего не меняет, он обижено вытянул губы дудочкой и, безжалостно правя написанное, застучал разозлившимися пальцами с утроенной частотой.

...скользнула по красивому лицу. Темные и пышные волосы, спадающие обычно до плеч, были собранны в хвост, отчего становилось заметно, что голова, пожалуй, маловата даже для его хрупкого телосложения.

Увы, Роман не дотягивал и до метра семидесяти, да и тренажерный зал ему явно бы не повредил. Впрочем, все это скрадывалось ловкими движениями, выдающими сноровку бывалого теннисиста и танцора.

Страдзинский был способным художником, успевшим, несмотря на свои двадцать пять лет, оформить несколько детских книг. Однако карьера художника-иллюстратора не составляла предел его мечтаний, мультипликация - вот что влекло Страдзинского по-настоящему, и именно туда он молчаливо пробивался с еще непотрепанным упрямством.

Рома повернулся к распахнувшемуся багажнику, сверкнув золотым колечком в ухе, и с тяжелым вздохом пристроил сумку на плечо. Но даже предстоящий двухкилометровый путь не мог испортить счастливое предвкушение трехнедельного безделья.

Снова закурив, Вульф откинулся в кресле с довольным видом плотно позавтракавшего питона - Страдзинский удался. Хотя при желании в нем и можно было рассмотреть двух-трех приятелей автора, однако, смешав их черты в должной пропорции и добавив нескольких любовно придуманных штришков, он получил вполне новую и добротную физиономию. Немного смущала Евгения сережка, он даже закрыл глаза, стараясь понять, будет ли она на месте в смутном еще облике, но, так и не поняв, решил, что к финальной правке Роман сам определится с этой чертовой сережкой. Но главное, главное - Страдзинский ему нравился.

Вульф снова потянулся к клавиатуре, но тут лицо его исказилось, и он почти плюнул в ничем не повинный монитор, Евгений обнаружил, что начал совершенно не там.

В самом деле, - здраво рассудил он, - не мог же Страдзинский, едва забросив сумки домой, немедленно пуститься в приключения. Ни один кретин, кроме меня, - самобичевался Вульф, - на это не способен. Потом, это просто не убедительно, чтобы человек в первый же день... нет, нет, такого в жизни не бывает, ему надо дать хотя бы дня три осмотреться там, туда, сюда...

И о чем мне писать, пока этот козел осматривается? Совершенно не о чем. Ладно, - слегка поостыл Вульф, - описание я потом куда-нибудь вставлю, а начать можно скажем отсюда...

- Тебе чаю еще налить? - спросила Светлана.

- Ага, - ответил Роман, наблюдая за темной заварочной струей, - покрепче если можно. Нет, нет! Сахара не надо, - остановил он ее.

- Ах, да, извини - я и забыла совсем.

- Вот так и забывают друзей детства, - ответил Страдзинский, лениво скользнув в ироничность тона.

За окном темнел беззвездный июльский вечер, о котором так мечталось в бесконечные зимние месяца, мечталось о полусветском трепе, о сладостном безделье.

И пусть низкое и темное небо не предвещает желанного поворота к пляжному валянию, но все же, все же... ах, эти дачные вечера, ах, эти разговоры ни о чем.

Их было на веранде человек шесть, знакомых с самого туманного и раннего детства, ядро компании, наезжавшей сюда каждое лето.

Может быть, из-за этой самозабвенной дружбы их и тянуло так неодолимо сюда каждый год, хотя зимой они, как водится, виделись мало, вернее сказать, не виделись почти вовсе.

За годы знакомства выработался даже некоторый этикет зимних встреч. Москвич, бывая в пасмурно-дождливой недостолице, должен был стараться встретиться со всеми, давая, кстати, и петербуржцам повод повидаться. Разумеется, в обратной ситуации необходимо было проделать все то же самое.

Что до звонков, то на Новый Год можно было и не звонить, а вот с днем рождения поздравить следовало, хотя приглашения и случались не часто. Весь этот церемониал не доставлял присутствующим особенных неудобств, а напротив, отправлялся естественно и с удовольствием.

Скажем, Рома, приезжая в Москву, с удовольствием останавливался у Бори, с не меньшим удовольствием он звонил Светке пощебетать или селил у себя Аню, приехавшую с подругой, погулять на белые ночи.

Вульф остановился, раздраженно потеребил щетину и выдернул из носа волосок.

Получалось тяжеловесно и даже очень. Даже то, что из всех, собравшихся на веранде, можно было опознать разве что Свету (или Марину, если обратиться к жизненным реалиям) не слишком его утешало.

Он ощутил опасность утонуть в бесчисленных нюансах, неизбежно возникающих при пятнадцатилетнем знакомстве, - ну, кому, ей богу, интересно, что Боря с Ильей не слишком-то дружили, рассорившись когда-то вдрызг из-за некой Жени.

Эту историю он придумал с ходу и, отчетливо понимая, что при таком долгом знакомстве их будет не один десяток, решил попытаться оставить при себе.

Побродив по квартире, помахивая рукой в такт бессвязному бормотанию, выпив несколько чашек кофе и выкурив еще больше сигарет, Вульф, наконец решившись, продолжил:

Впрочем, к чему слова?

Довольно того, что все они любили друг друга. Да и как могло быть иначе?

Ведь здесь, именно здесь, выкурена первая сигарета и выпита первая рюмка, именно тут, на Юрьевской косе, они в первый раз поцеловались и в первый раз пришли домой под утро, тут они разбивали носы, носясь на велосипедах и сражаясь на теннисных кортах...

Как можно не любить после этого Косу?

А любя ее, они еще больше любили друг друга, неизбежно связанных с ней, отчего любили Юрьевское еще больше...

Так являлся свету банальный замкнутый круг, разорвать который оказалось не под силу ни визам, ни границам, ни даже переименованию во что-то лифляндское, непроизносимое.

Давно осталось позади деление на детские компании, когда такую неодолимую преграду выстраивали год или два разницы, стерлись влюбленности неразделенные и уже почти позабылись разделенные, с последующими изменами, ссорами, а после, разумеется, враждой, не выжившей в тесноте дачной компании.

Немыслимо было отделаться от магии здешних мест, и везде: и на влажном Кавказе, и в сухом Крыму, и на Крите, и даже в экзотике каких-нибудь Фольклен или Канар, безнадежно тянуло их сюда - к величественным соснам и холодному дыханию Балтики.

И они понимали уже, что никогда им не найти другого места на этом свете, где бы так же радостно кружила бойкая мошкара у ласкового света лампы и так же добродушно поднимались клубы пара над раскаленным спокойствием чашки горячего чая.

- Ребята, дайте сигаретку, - попросил Илья.

- Лови, - приподнялся с дивана Боря и пачка, перелетев через комнату, опустилась в ловко подставленной руке.

- А Илька как всегда без сигарет, - улыбнулась Тоня.

- Традиция священна, - ответствовал он, прикуривая.

- Ты что, столько куришь? - озаботилась Света, - ты же только сегодня покупал.

- Да вы и расстреляли, - недовольно бросил Илья, чьей широкой безалаберности претили мелочные расчеты сигарет.

Как в капле угадывается океан, а в песчинке пляж, так и его натура отражалась в приезде без сигарет в Лифляндию, где пошлины и акцизы вздувают их цену втрое.

Он был чуть выше Страдзинского и заметно шире его в плечах, со скучно очерченным лицом, но веселыми глазами и обаятельной улыбкой.

Илья полагал себя фотографом и даже где-то иногда печатался, но, увы, Москве (псевдобогемно-светско-тусовочной) был гораздо более известен в качестве мелкого ЛСД-дилера. Он занимался этим еще не вполне серьезно, но уже в пугающих друзей масштабах, хотя, признаться, другое занятие, каким Илья мог преуспеть или хоть бы заработать, выдумать непросто. Был он феноменально ленив и феноменально же необязателен (по слухам Илья опаздывал и манкировал даже свиданиями), так что, с трудом можно понять, как он хоть этим снискал хлеб насущный.

Совсем не из таких происходил Боря, хотя и возлежащий сейчас на диване совершенным обломовым. Трудолюбиво и целеустремленно торил он дорогу в гранитном мире шоу-бизнеса, добравшись, правда, пока только до клубов средней руки и разогрева перед популярными командами, но дело явно продвигалось, и Боря каждое лето приезжал все более известным.

Честно говоря, некоторое опасение вызывала его музыка, сложноватая для эстрады, тем паче отечественной. Зато внешностью он обладал великолепной - в придачу к отменному росту и отлично сложенному, раздающемуся в стороны мускулами телу, в наследство от родителей ему досталось лицо, исполненное той некрасивой и решительной мужественности, что становится только лучше с годами, достигая пика мужской привлекательности годам к сорока пяти, когда оно становится вполне употребимо в рекламе американских сигарет и даже в героическом кино для роли героического борца с мафией или героического подпаска (на случай, если вестерны за двадцать лет снова войдут в моду).

После этих слов Вульф, яростно кусая фильтр, откинулся назад и, делая странные пасы руками, неразборчиво и возмущенно бубнил, силясь материализовать еще оставшихся на веранде.

Кстати, хотя Вульф и производил теперь впечатление законченного неврастеника, это было не совсем верно: вне литературных священнодействий, Женя пребывал в неизменно добродушном и спокойном до флегматичности настроении, выносившем без заметного ущерба даже критические замечания друзей, оценивающих новую рукопись.

Непонятное оживление на улице заставило его выглянуть в окно. Запущенная комнатушка, обозванная в приступе мании величия кабинетом, выходила на тихий переулок, чья тихая жизнь была, к вульфовской радости, окончательно придушена дорожными работами.

Напротив располагалась школа, и опаздывающие школьники оглашали воздух частым стуком торопливых ног.

Да, школа, школа... живой памятник десятилетних мучений, пропитанный удушливым запахом угнетения и скуки. Он вспомнил свою оскорбительную бездарность, вызывавшую легкое презрение математички и унизительное сочувствие физика, вспомнил дешевое фрондерство и ненависть исторички, вспомнил он и обожание литераторши, стыдливо подумав:

Надо бы ней зайти, давно не был... - и тут же без связи, - вообще-то девять уже... пора спать...

Вульф переместил себя на кровать и добрый час не мог заснуть, видя в полудреме своих героев, додумывая Стаса и Свету, сызнова измышляя некоего Павлика, но наступил наконец тяжелый сон, в котором величественные прибалтийские сосны сменялись пряничными домиками старого Таллина.

Глава II

Самоутверждающая

I

...на подоконник Стас и, выпуская дым в темноту, заговорил:

- Да, кстати, Бориславский в мае был в Питере.

- Чего мне не позвонили? - удивился Страдзинский.

- Ром, мы чего-то тебя так и не поймали, то занято, то никто не отвечает

- Да? Странно... А! Я наверно в Москве был... Ну, и как он?

- Прилежный студент, без пяти минут магистр.

- Серьезно? - весело изумился Илья.

Бориславский, могущий соперничать в непутевости даже с ним самим, несколько лет назад эмигрировал по явному недосмотру государственного департамента в Калифорнию.

- Ага, говорит там даже выпить не с кем, приходится от нечего делать учиться. Зато здесь он оттянулся, первым делом купил во такой пакет травы, - Стасик развел руками, демонстрируя объем, достаточный для приведения в невменяемое состояние всех первокурсников самых престижных московских вузов и еще достало бы полному составу петербургского Рок-клуба в лучшие его годы.

Стас продолжил свою историю, причем особенный восторг у него отчего-то вызывали свои же провалы в памяти, поглотившие половину визита Бориславского.

Стасик, самый старший из собравшихся на веранде, был славным пареньком, добродушным, открытым, всегда готовым помочь, ну, разве что, чуть простоватым и инфантильным.

Отъезд Бориславского, с которым они были неразлучны, положительно пошел ему на пользу - их совместные кутежи вызывали ужас не только у родителей - даже Илья участвовал в них не очень охотно, правда, не столько из-за порочности, сколько из-за отупляющей тоски однообразия.

Сам по себе Стас не так чтобы любил выпить, но получив предложение, приходил, приносил и напивался с удовольствием, если же предлагали покурить, понюхать или проглотить, то он и здесь не отказывался, обладая, однако, неким врожденным благоразумием, не позволившим ему зайти слишком далеко.

Теперь, лишившись постоянного собутыльника, бывшего, что, надо полагать, очевидно, ведущим в их тандеме, Стасик поуспокоился и даже в каких-то четыре года переполз со второго на пятый курс. Папа еще в преддверии диплома пристроил его в звучно именуемый банк, где он и трудился не без успеха последние года два.

Кстати, возможности папа простирались заметно дальше, и Стас, единственный из них, мог не думать о заработке и будущем, оставив эти скучные заботы Владимиру Ивановичу, происходившему из породы крупных советских директоров.

Одна только здешняя его дача говорила - жутковатое дворцового типа строение - безошибочно указывала на социальное положение владельца, вызывая мысль, что место ей где-нибудь не далее чем километрах в тридцати от одной из столиц, были у него, впрочем, хоромы и там, даже, кажется, еще и лучше.

Владимир Иванович, ходивший раньше дома в длинных сатиновых трусах, а теперь в ярких штанах от спортивного костюма, поверх коих свисало все более внушительное брюхо, Владимир Иванович любитель вкусно пожрать и крепко выпить, а выпив, поучить молодежь, если придется в гостях у сына, жизни...

Ну и довольно, его нельзя не узнать.

Хозяйкой веранды и прилегавшей к ней, но малозначной для сюжета дачи была Светка, милая и домовитая пухленькая барышня, прикончившая в этом году юрфак, и уже нашедшая хорошее место.

Была она сделана из того теста, что дает свету законопослушных граждан и добросовестных налогоплательщиков, но всеми силами тщилась изображать роковую женщину, и, полагая в себе художественные таланты, пробовала петь и рисовать.

О ее вокале мы из милосердия говорить не станем, а что до живописи, то даже Рома, тактичнейший Рома, не мог согнать блуждающей ухмылки, просматривая бесчисленные кошачьи глаза и охру, размазанную пальцем.

Ну вот и осталась одна Аня, милая Анечка, чудный ребенок, маленькая девочка и общая любимица, хотя, в сущности, учитывая подкатывающее восемнадцатилетие и второй курс чего-то там экономического, пора бы было заметить, что она давно уже взрослая, привлекательная девушка.

Но, нет, непобедима сила привычки - Анечка по-прежнему считалось маленькой, над ее увлечениями мило подшучивали, забывая о тех крупномасштабных страстях, что кипели здесь в их восемнадцать.

Свою роль тут играла и одна история, случившаяся как раз в те времена почти шекспировских страстей. Анечка была безумно влюблена то ли в Илью, то ли в Борю, в кого именно теперь, за давностью лет, выяснить не просто.

Забывшийся объект любви, получив от нее романтическое послание, отчетливо отдававшее недавно прочитанным Онегиным, от большого ума и сильной взрослости продемонстрировал письмо всем остальным, доставив своим, таким же умным, как и он сам, приятелям и подружкам немало веселья, а несчастной девочке множество горьких слез.

- Понимаешь, у герыча совершенно другое действие, - проводил Илья сравнительный анализ наркотиков. - От кокса человек становится таким... ну, знаешь, такой бодряк ловишь, чувствуешь себя просто кинг-конгом, а от германа, наоборот, человек в себя уходит, его, вообще, в народе скучным называют. Причем от кокса приход бывает, ну, буквально минут на десять-пятнадцать, а от герыча на весь вечер.

Как и почти все люди, чересчур увлекшиеся наркотиками, Илья любил повитийствовать на эту тему.

Кстати сказать, тем же грехом нередко страдают и гомосексуалисты всех мастей и полов. Можно подумать, что поклонники модных увлечений, так нелюбимых обществом, ощущают потребность оправдаться, но ведь и нудисты, невинные нудисты! иной раз не могут говорить ни о чем, кроме как о естественности голого тела.

Судя по всему, они ощущают себя членами эдаких закрытых, привилегированных клубов. Иногда это перерастает в совершеннейшую манию, и человек теряет способность связно интересоваться чем-либо, кроме предмета своей не всегда осознанной избранности или, что, в сущности, то же самое, ущербности.

Как все же чудовищны порой пути самоутверждения

Впрочем, Илья обладал этим пороком в самой легкой форме и разглагольствовал хоть и охотно, но с явной подачи любопытствующей Анечки.

- Илька, а что сильнее кокс или герман? - спросила Аня, уверенно овладев жаргоном терминологии.

- Что значит, что сильнее? От них совершенно разный приход.

- Я в смысле, к какому больше привыкание?

- Конечно к герычу, кокс - это вообще детские игрушки.

Ого, - вздрогнул Страдзинский. Имея некоторый опыт, он отлично знал, какой недобрый знак, называние кокаина игрушками. Сам Рома наркотиков всегда сторонился, но, разумеется, подобных бесед наслушался сотнями и теперь вполуха ловил обрывки разговора, отмечая привычные вехи.

Его примеру следовал Борис. Проведя несколько лет в московской музыкальной тусовке, уж он-то точно знал, чем героин отличается от кокаина.

Света, всеми силами изображая много повидавшую светскую даму, впитывала, тем не менее, каждое слово. Не без интереса вслушивался и Стас, никогда в своих упражнениях не доходивший до отравы такой силы.

- Илька, а как героин колют, он же в порошке?

- Ну, вообще-то разводят, но, знаешь, его уже давно никто не колет.

- А как?

- Нюхают...

Ну, началось, - подумал Рома, - сейчас расскажет, как вредно колоться.

- ...вены уходят... дороги... - донеслось в подтверждение.

А сейчас, что без разницы, как германом травиться.

- ...что нюхать, что ширяться, ну, будет приход на десять минут попозже...

А теперь, что ширяться дурной тон, - подумал Страдзинский, но не угадал: Илья перешел к каким-то другим тонкостям наркологии. Обидевшись, Роман повернулся к Боре и от тоски завел приглушенную беседу о вышедшем наконец альбоме.

- Илька, а ты часто герман нюхаешь? - наивно и несколько бестактно поинтересовалась Аня.

- Нет, не часто, - очень сухо ответил Илья, замыкаясь.

Сам он, иной раз, рассказывал о себе такое, что и вправду лучше бы было промолчать, но от прямых вопросов уходил, словно вспомнив, какими животрепещущими и яркими словами описывает его увлечения уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации.

Назревшую заминку добродушно пресек Стас, вообще не любивший заминки и умело их гасивший. Он напомнил, что, пожалуй, пора идти, и все, слившись в миролюбивом единении, стали подниматься, преувеличено громко переговариваясь и слишком сильно грохая стульями, отчего неловкость только набрала силу, вымахав с корабельную сосну.

Однако не прошло и пяти минут, как тон стал естественен, и над пустынной дорогой, иссеченной перекрестьями бесконечных теней, воцарился негромкий и дружеский треп.

Странно было видеть, как они, избалованные ночной жизнью столиц: шумной питерской и невероятной московской, шли, старательно приглаженные и надушенные, в единственную на Косе дискотеку.

Только по субботам шумела она до утра многолюдьем, и каждую субботу они собирались тут с неправдоподобной пунктуальностью. Рома, с каждым годом все неохотней и реже выбиравшийся в петербургское ночное веселье, ощущал странное возбуждение, двигаясь в провинциальный танцзал.

- Мы сейчас с друзьями решили делать кино.

Достойных размеров пауза обрамила это заявление, дав Илье простор для продолжения.

- У нас есть интересная идея, - он изложил идею, - мы хотим пока попробовать просто на видео, - сумел остаться в рамках реальности Илья, - не хотите поучаствовать?

II

Зал в преддверии близкого рассвета пустел. Отчасти протрезвев, Рома, уткнув нос в бокал, раздумывал, куда же подевались все те девицы, что так весело плясали с ним всю ночь.

- Ну что красавец? - шлепнулся на диван напротив вальяжный, подшофе, Борис, - скучаем, обломавшись?

- А где твоя подруга? Смоталась? - мстительно спросил Рома.

- Коллега! не надо завидовать, подруга наводит глянец в сортире. Мы уходим.

- Ве-еселых тебе палок! - не рассчитав, громко выкрикнул Страдзинский.

- Фи!.. хотя, за искренность спасибо. Кстати, я тебе не говорил главного правила ночных клубов? - подозрительно светским тоном осведомился Боря.

- ?

- Танцуя с третьей девочкой или заказывая пятую текилу, привыкай к мысли, что спать будешь один.

- Тьфу на тебя.

- Но, неся, как старший товарищ, за тебя некоторую ответственность, замечу, что за твоей спиной, в дальнем углу, мается с выводком юрьевских девиц Илья.

Рома бросил через плечо внешне небрежный, но весьма старательный взгляд.

- Там их всего две.

- Тебе мало? А та, в шортиках, осталась?

- Да, - голосом берущей след собаки сказал Страдзинский.

- Рекомендую. Где, кроме райцентров русской Лифляндии, найдешь такую вызывающую красоту и волнующую свежесть.

Боря говорил это, небрежно опуская руку на плечо своей вернувшейся самочки, - она, жеманно скривив смазливую мордашку, прилипла к нему всем телом. Рома представил их сегодняшнюю горячую и одноразовую любовь, Борину вздутую буграми мышц спину, ритмично двигающуюся над гортанными вздохами и летающим по подушке лицом.

Брр... мне определенно нужна женщина.

И потянул сигарету из краснеющей на столе пачки.

- Ты ж бросил.

- Ладно, одну можно, - сказал Рома сакраментальную фразу - губительницу мудрых решений.

- Ты смотри, так оно все и начинается.

- Оу, бомонд.

К ним двигалась прощаться с детства нелюбимая парочка. Павлик, (имя Паша ему не нравилось) красавец необыкновенной элегантности, и Ляля Рачкова, теперь уже его жена, дочь кинорежиссера, широкого московского хлебосола.

Малоизвестно, чем именно занимался теперь Рачков-старший, но, определенно, кино он не делал уже лет десять, хотя и мелькал бесперечь в ящике. Вернее всего, именно благодаря ему Павлик с Лялей вели с недавних пор музыкальную передачу на небогатом московском канале.

Она была красивой женщиной, очень красивой - высокой холодной блондинкой, эдакой Снежной Королевой в постановке провинциального ТЮЗа, но вместе с тем исключительно глупой, хвастливой и болтливой девицей, вызывавшей после получаса общения отвращение почти физическое.

Рома всегда утверждал, что умей Рачкова пореже открывать рот, она была бы очень и очень...

Блудлива Ляля была поразительно, причем не из внутренней потребности, а из странной убежденности в артистичной природе блуда. По выражению своей отдаленной подруги, она ходила в обе стороны, но все равно, в распутстве была скорее вычурна, чем оригинальна.

Не спал с ней, кажется, только Боря, да и то трудно сказать наверное. Во всяком случае, в их присутствии он с трудом удерживался в рамках светских приличий, диктуемых двадцатилетним знакомством. До Ромы доходили смутные отголоски какой-то скверной истории, где Павлик с Лялей серьезно его подвели.

III

Рома и девочки ждали Илью, зацепившегося языками со старым приятелем, дискотечным охранником. Багровое солнце не показалось еще из-за верхушек сосен, и в лучах серого рассвета их лица казались болезненно бледными.

Воздух, холодный и влажный, поднимался от невидимого моря, и только шумные порывы ветра, сливаясь с прибоем, нарушали тишину. После зала, разрываемого оглушающей музыкой, после лихорадочного веселья, после шампанского и танцев стало удивительно покойно и славно. Говорить не хотелось, но Страдзинский автоматически рассказывал одну из тех забавных баек, что скапливаются у каждого во множестве, отшлифованные бесчисленностью повторений.

Они сдержанно улыбались, и та из них, что была его, достала из сумочки дешевые местные сигареты. В пачке оказалось как раз три штуки, и Рома обреченно задымил, с тоской подумав, что едва ли продержится две недели.

- Закурить не найдется? - прозвучал хрестоматийно хриплый голос.

Страдзинский резко повернулся, скользнув быстрым взглядом, - знакомых было не видно. За спиной у спрашивающего, невысокого здоровяка, маячило еще двое; один из них, не сводя с Ромы злобного взгляда, шепнул что-то другому, сверкнув выщербленным дракой зубом.

Страдзинского били всегда. Его били на улицах и дискотеках, в барах и в метро, в Крыму и в Москве, с целью ограбления и просто так, за девочек и даже как-то раз по ошибке за мальчика.

Но только после того как в Вене, в тишайшей Вене, трое озверелых арабов, отнимая последние четыреста шиллингов, сломали ему нос, он наконец понял - это судьба.

Собственно, его били не вполне верно. Со временем Страдзинский приобрел известный навык, что важно, и уверенность, что гораздо важнее, и нередко выходил из потасовок победителем.

Вот и сейчас он раздумывал: а не заехать ли попросту здоровяку?

Он, судя по всему, был вожаком, и удачный апперкот мог избавить Рому от дальнейшего... а мог и не избавить.

- Нету больше, - ответил он и тут же подумал, что звучало, пожалуй, грубовато.

- Извините, - огорченно бросил крепыш, отходя.

Илья, выплывший из дискотеки, оправдывал свое отсутствие жизнерадостным трепом, на какой был большой мастер. Страдзинский, стараясь вспомнить имя, вглядывался в отведенную ему девушку.

Она напоминала ему подружку, имевшую место года три назад, такую же хрупкую и сдержанную в движениях, но та была на голову ниже, и за ее негромкой сдержанностью таилось презрительное разочарование. Абсолютное равнодушие к окружающему придавало ей какую-то странную, извращенную сексуальность, притягивавшую Рому неодолимо.

Они прожили вместе полгода, после чего расстались очень тихо и дружелюбно. Ему даже казалось, будто она испытывала к нему нечто вроде легкой симпатии, несравнимой, впрочем, с теплым чувством, питаемым ею к своей собаке - огромной, тупой и злобной дворняге.

Ну, похожи, и что? Ей же лет семнадцать, не больше, а той было... - Страдзинский зашевелил губами, зажимая пальцы, - двадцать три?.. двадцать четыре?.. во всяком случае, не меньше двадцати трех.

Черт, как же ее?.. Лена?.. Люда?..

Рома, подозвав таинственными пасами Илью, указал на нее глазами, Илья, нимало не заботясь о последствиях, громко ответил:

- Люба.

- Уже забыл, - улыбнулась она через плечо.

- Да я не об этом. Помню, конечно. Люба, а, если не секрет, сколько тебе?

- Девятнадцать.

- Да? Я думал меньше.

- Все так думают, мне даже как-то раз сигареты отказались продавать.

- Серьезно? Давно?

- Да нет, этой весной. Я так разозлилась, что даже за паспортом сбегала.

Вдоль дороги, по пояс в тумане, стояли удобными ориентирами взметнувшиеся в последние годы особняки.

...знаешь, напротив того, четырехэтажного, с готическими башенками.

По мере приближения петляющей дороги к дому нарастало романтичное оживление, вдохновляемое Ильей. Роме оставалось только бросать поддерживающие реплики, но, несмотря на это, он отчего-то не ощущал себя в роли второго плана, может быть, от искусства Ильи, а может, и от общего усталого добродушия.

- Рома, - вдруг, обратился он к Страдзинскому, кивая головой на свою подружку, - интересная фактура, правда?

Рома, с видом знатока фактуры, опустил набок голову, сдержанно изображая интерес и удивляясь Илье, перешедшему к таким дешевым приемам.

- Да, в самом деле... - начал он и осекся.

Черт, как же я не заметил, - на него смотрел лик богородицы - равнодушная доброта с повернутыми внутрь глазами. Страдзинский всегда полагал такие лица выдумкой богомазов, традицией, чем угодно, но только не человеческими лицами.

Такое вторжения выдуманного в реальное заставила его задуматься: может быть, вся евангельская история, подразумеваемая как нравственно-филосовски-эстетическая метафора, происходила в самом деле? Если бывают такие лица, то почему бы не случиться и остальному?

Но тут, решив, что хватил, пожалуй, слишком далеко, ушел по касательной:

А если и не было? что с того?

Главное - могло быть. В самом деле, кто более реален: Раскольников, которого я понимаю больше, чем Илью, или случайный сосед в трамвае?

От несуществующего соседа его отвлек крепко стоящий на земле Илья.

- Барышни, а что если нам продолжить веселье? Можно зайти ко мне, посидеть... Вы спать не хотите?

Его барышня, Маша или как там ее, скомкав свое библейское лицо, неуверенно, но утвердительно мялась, бросая красноречивые взгляды на Любу.

- Ребята, может, лучше завтра? - вопросительно приподняла подбородок Люба.

- Да уж давно завтра, - Страдзинский указал улыбкой на свою глубокую порядочность и полную безопасность.

- Девчонки будут волноваться... ну и вообще...

Несмотря на неуверенность позиции, дальнейшие уговоры не дали нечего, и спустя пять минут, когда настойчивость грозила обернуться непристойностью назойливости, молодые люди, окунувшись в плохо скрытое разочарование, двинулись провожать их домой.

Прощание было долгим. Илья отводил Машу в сторону, говорил ей слова и целовал, но явно безуспешно. Рома уже понял, что ничем это сегодня не кончится, и хотел только одного - спать. Он стоял, обнявшись с Любой, беседуя полушепотом, когда она вдруг неуверенно спросила:

- А я тебе нравлюсь?

Он ответил так, как только и можно ответить на такой вопрос, ощущая разрушение с когдатошней подружкой аналогии.

IV

Отойдя за несколько шагов от калитки, Илья обстоятельно закурил и, шутливо сверкнув злобными глазами, начал:

- Страдзинский! Ты - мудак! Ты сорвал мне...

- Ребята! - прервал его возглас.

Илья, собиравшийся сказать нечто вполне конфиденциальное, от неожиданности присел.

- Вы спать не хотите?

- Не-ет. - Уверенно протянули они хором, предвкушающе оскалясь.

- Погулять не хотите?

- Да-а.

Они гуляли. В небольших русских городках пошловатая идиома гулять с кем-то наполняется конкретным и грозным звучанием.

Страдзинский, окончательно протрезвев, дозрел до верного прогноза и злился теперь бесперспективности, зато пьяненький Илья, питавший явственные и наивные грезы, повышал ему настроение.

Ветер, пронзающий и утренний балтийский ветер, продувавший насквозь ведущую к морю улицу, не впустил их на пляж. В сером свете лениво наползавшего дня волны набегали мутным киселем на коричневый песок.

- Боги, боги, и при луне мне нет покоя! - театрально провозгласил Светкин голос.

Вышагивая сценической походкой и горделиво подняв голову, она близилась к ним, держа под руку зрителя своей, даже превосходящей обычную, артистичности.

- Ужасно тесная штука этот мир.

Света внимательно посмотрела на говорившего, королевским движением приопустив вбок подбородок и вздернув брови; Страдзинский начал кусать губы, сдерживая веселье.

- Познакомьтесь, это Калью, - сказала она тоном светской леди, вынужденно представляющей четвертого мужа опустившимся друзьям детства.

Страдзинский, глубоко вдохнув, протянул руку. Калью, высоченный красавец-шатен лет двадцати опустил глаза и секунду непонимающе рассматривал руку с видом наследника престола, получившего предложение переехать из Букингемского дворца в однокомнатную хрущовку. После чего, заметно снизойдя, сунул ему вялую ладошку. Рома слегка разозлился, но развеселился все же больше.

- Вы обратили внимание, какие интересные краски сейчас на море? Так жаль, право, что у меня нет с собой ничего для работы. Не правда ли, обидно упускать подобную красоту? - спросила Света, аристократическим движением коснувшись кончиками пальцев тыльной стороны кисти Страдзинского.

- А мне вот нисколько не жаль, - заговорил Илья патетическим голосом. - Когда я вижу подобную красоту, мне хочется только одного! - лишь знакомая и совсем не присущая ему серьезность выдавала его.

Он продолжил с надрывом:

- Только одного, спросить: почему, почему люди не летают как птицы!?

- Ну, это из Чайки, - пренебрежительно повела плечами, злобно сверкнув взглядом, Света.

- У нас в Ревеле, - заговорил Калью с анекдотным акцентом, - Чехова теперь не ставят.

Ну, столичная штучка, держись, - подумал Страдзинский, увидев огоньки, забегавшие в глазах Ильи. Тот явно забыл обо всем: о Свете, Роме и даже Маше.

- Боже мой! Не может быть! - все лицо Ильи светилось искренним интересом. - А что же теперь у вас ставят!?

Калью пыжился под градом вопросов. Назвав пару перевранных фамилий, он скис, но услужливый Илья пришел ему на помощь, сыпя именами только что придуманных авторов и названий пьес, он восхвалял каких-то лифляндских режиссеров, причем один из них (это Роман знал точно) был полным тезкой водителя автобуса Юрьевск-Ревель.

Страдзинский попробовал подыграть, но без особого успеха - соперничать было немыслимо, чего стоил один только великий английский драматург Уильям Макобер, автор пьесы Рeмбо уходит в небо. Правда, иногда Илья впадал в грубость: все же пьеса Маты Хари Простак, или как он был баобабом была перебором.

Но эти доверчивые чухонские глаза, этот важный вид, с каким слушал его Калью, кивая головой и вставляя мудрые замечания, могли спровоцировать и святого.

Чувствовалось, что театроведческие познания у него не залежатся, и множество людей получит наслаждение, выслушав его глубокие соображения о судьбе сегодняшнего театра.

- Удивительная штука кровь, - продолжал Илья, теряя уже всякое чувство реальности, - ну, ты, Калью, знаешь, конечно, что Мата Хари происходит по прямой линии от Чингисхана?

Страдзинский развернулся и, двигаясь как на шарнирах, понес каменное лицо к соснам, стоявшим в ряд между последним забором и пляжем.

- Да, конечно.

- Так вот, оказывается, она по материнской линии потомок Аттилы. Представляешь?

Страдзинский ускорил шаг. Обхватив сосну, он затрясся бесшумным по возможности хохотом. Минуты через три, найдя в себе силы вернуться, Страдзинский увидел Любу - отвернув лицо от Калью, она беззвучно смеялась. Маша улыбалась загадочно и равнодушно.

Утомленный искусством Калью и злая Света искали ухода от темы, и Калью его нашел, причем на редкость удачный. Безо всякой связи с предыдущим он объявил:

- Очень не хочется уезжать обратно в колледж.

- Калью учится в Англии, - ненавидящим голосом сказала Света.

- Охуительно! - давясь от экстаза, восхитился Илья, - то есть вот так просто возьмешь и поедешь!? Нет, серьезно!? А как он называется?

На английском, в придачу к неистребимому акценту, Калью мял слова и гнусавил. Разобрать, что он говорит, Роме не удалось, да это было и не нужно.

- Серьезно!? Так это же знаменитый колледж!

Калью робко удивился осведомленности Ильи в вопросах британского просвещения.

- Ну, конечно, слышал! Это же один из трех лучших колледжей: Итон, Оксфорд и этот... - Илья явно не знал, как называется третий лучший колледж, - ну, этот... ну, твой, в общем. Конечно, слышал!

Разъяренная Света чуть ли не силой уволокла упирающегося Калью, собиравшегося к всеобщему удовольствию, разъяснить, что Оксфорд - не колледж, а университет.

Заметно потеплело, и на улицах показалась уже кое-какая жизнь, особенно вялая ранним воскресным утром. Под обсуждение доверчивого студента Страдзинский шествовал, не то чтобы раздираемый (долой штампы), а наполняемый миролюбивой кучей противоречивых ощущений.

Прежде всего, ужасно хотелось спать, во-вторых, зверски болели ноги, а в-третьих, Страдзинский ощущал себя необыкновенно глупо. Удручающе подростковые гулянья под луной с отнюдь не блистательными пейзанками никак не составлялись в целое с рисовавшимся ему образом многообещающего художника Романа Страдзинского.

Однако в то же время он ощущал, что можно быть собой и не нужно играть ранимого человека искусства - роль, удававшаяся ему чаще всего, или молчаливого самца-меланхолика, или веселого и циничного мерзавца - самая выигрышная, но и реже всего дававшаяся.

В то время как Рома, будучи собой, развлекал Любу негромкой беседой, Илья окружал Машу настоящим эверестом слов. В отличие от Страдзинского, он ограничивался всегда одним амплуа, отшлифованным зато до почти безотказного блеска.

Но сегодня его героические усилия натыкались всё на ту же безразлично витающую улыбку и односложные ответы. Правда, Страдзинский начинал подозревать, что это и есть максимальное проявление ее чувств.

В подтверждение тому, Люба, угадывая в мельчайших нюансах настроение подруги, думала, что та, похоже, завтра в Юрьевск не поедет. Самой же Любе нравился спокойный, симпатичный парень с идущей ему сережкой, она не чувствовала своего обычного с мужчиной, тем паче малознакомым, смущения.

Гуляя, они набрели на открытый киоск. Живительная пивная струя оживила впадающие в похмелье сонные Ромины мозги, и он обнаружил, что Илья, уже минут десять рассказывающий занимательную байку, рассказывающий увлекательно, с хорошо поставленными артистическими паузами, несет полную ахинею.

Кроме того, что Илья никак не мог выбрать в каком лице: первом или третьем ему рассказывать, в байке решительно невозможно было уловить никакого смысла, там присутствовали неисчислимые персонажи, все мыслимые виды наркотиков, какой-то московский клуб, названия дюжины российских и европейских городов, а вот смысла не было.

Было очевидно, что веселье пора заканчивать, и оно закончилось.

V

Страдзинский разлепил левый глаз и, приподняв бровь, прополз им по комнате, затем, осмелев, распахнул и второй - похмелье не подступило - день начинался удачно.

Натянув джинсы и рубашку, Страдзинский по привычке похлопал по нагрудному карману, ища сигареты, но, вспомнив, что бросил еще два месяца назад, двинулся вниз, шлепая босыми пятками по ступенькам.

Дом, старый добрый трухлявый дом, с заедающими рамами, запущенным садом, скрипучими лестницами, облупленной плитой, верандой, переплетенной желтыми и белыми стеклами когда-то в шахматном, а теперь безо всякого порядка, таз с потеками под умывальней, сломанный, но не выброшенный и не починенный холодильник, лет пятнадцать обживающий угол табуретной тумбочкой, метина на прожилчатом дереве стола, оставленная маминой сигаретой, скатившейся с пепельницы, абажур с выщербленным им же самим треугольником - следствие практики пластиковым и зачем-то ярко-красным мечом...

Придя в упадок после смерти деда, дом стал выказывать еще больше характера: запахи, знакомые с детства, стали сильней, лестница скрипела громче и музыкальней, а развалившаяся стремянка валялась под кривенькой яблонькой, дыша многолетними историями.

Страдзинский воровато, но с раздражением скосился на веранду, где тюбики, коробочки, перья, кисточки и многосвечная лампа в образцовом порядке уже неделю ожидали старательного работягу.

В общей сложности Рома провел за работой едва ли час. Собственно, в Юрьевском так бывало всегда. Каждый год приезжал сюда Страдзинский, исполненный боевого задора, уверенный, что в этот-то раз он... и каждый раз уезжал домой с пустым этюдником.

В сущности, право на безделье Страдзинский заслужил двухмесячным каторжным трудом над одной милой сказкой для совсем маленьких, из тех, где на страницу приходится красочный рисунок и два-три крупношрифтовых (не стоит утомлять родителей) абзаца. Заказ на нее счастливо достался ему в венском издательстве, и теперь измученный дотошными австрияками, но довольный Рома собирался в Юрьевском лениво просмотреть все еще раз, может быть, что-нибудь набросать, тем более, что настроение одного-двух рисунков казалось ему несколько выбивавшимся из общего, но как-то...

Под взглядом дедушки, осуждающе глядевшего с выцветшей огоньковской иллюстрации, зачем-то утвержденной на стене лет двадцать назад, нерадивый внук поежился и неожиданно подумал, что, если снять теперь фотографию, на поблекших обоях обозначится яркий прямоугольник.

Страдзинский тряхнул головой, распахивая холодильник, и, почесав в затылке, решил, что готовить сегодня лень (так он решал два раза из трех). Здешние ресторанные цены могли придавить кулинара в ком угодно.

Здоровенный дом, выстроенный Стасиным папашей, стоял через дорогу белокаменной махиной. Рому передергивало каждый раз, когда он видел это вычурное чудовище.

Кривые лесенки, винтом взлетающие к крыше, многоуровневые залы, узенькие наглухо зашторенные окна, дорогая мебель того сорта, что уместен исключительно в офисе...

За распахнувшейся дверью обнаружился карамельной расцветки халат. Слепя бордовыми цветами на лазоревом фоне, он бессильно пытался прятать под складками обильное тело.

- Ромочка, заходи, - сказала Галина Петровна, приоткрывая щелку между собой и косяком, - ты еще не обедал?

Ромочка, сглотнув слюну, отказался - он обедал у них только вчера. Наскоро поздоровавшись со Стасом, Страдзинский попросился в душ - неоспоримое преимущество обогащения этой семьи.

После душа, чая и жалоб на Стасино разгильдяйство Страдзинский, соблазнив наследника дармовым пивом и роскошью интеллектуального общения, отправился с ним в Поплавок - единственный здешний бар, где еда не извлекалась из микровэя с обязательным приложением желудочных расстройств.

В серой безнадежности неба появились голубые проруби. Обсудив прогнозы, приметы и вообще особенности здешнего климата, они решили, что пляж станет доступен на днях.

В уютном окружении тяжелой мебели и вычурных ламп, Страдзинский, с аппетитом хлебая солянку, старался не допустить сползания разговора в область искусств. Стас отчего-то чрезвычайно любил излагать ему свои каннибальские суждения о живописи.

- Кстати, Стас, а кто вчера Анечку провожал?

- Я, - Стасик, отведя глаза, приступил к заинтересованному изучению стены, кажется, даже покраснев.

В паузах, оставляемых скверной отечественной эстрадой, было слышно, как шуршит песком набегающая волна.

От неловкой паузы их спас подсевший бомондный красавец. Рома, не зная, что сказать, опустил взгляд на цветастый спортивный костюм Павлика.

- Симпатичный костюм, - ткнул он пальцем.

- Да... старье. Я иногда его надеваю для тенниса.

- Так ты с тенниса!? Кто там из наших?

- Боря подошел.

- И как сыграли? - злорадно поинтересовался Стас.

- Никак, он пришел, а я что-то проголодался... - не отрываясь от меню, буркнул Павлик.

Ну да, такой он дурак с Борькой играть, - улыбнулся Страдзинский, заметив явное разочарование Стаса.

- Это съедобно? - брезгливо ткнул Павел в поджарку. Отсутствие в меню устриц явно его уязвило.

- Вполне, - выплюнул Стас, поднимаясь, - подходите в бильярдную.

Молча уплетая мясо по-милански, Рома посматривал на Павлика, с высокомерной презрительностью ковыряющего поджарку. Каждый кусочек он, кривясь лицом, тщательно и всесторонне осматривал, клал в рот и медленно пережевывал, подозрительно вслушиваясь в ощущения.

А ведь он несчастный, в сущности, человек, - подумал Страдзинский, - Вечно кислая рожа, вечно он фыркает, презрительно щурится и недовольно кривится. Я ведь ни разу не видел его не то что счастливым, но даже довольным!.. Как он живет?.. Всегда изображать, что все вокруг тускло, мелко, пошло, совсем не так, как в его другой, несуществующей, жизни, да еще и жить с этой...

- Hi! - подошел к столу потный, с огромными мускулами, вываливающимися из майки, Боря. Шумно опустив свои без малого девяносто в кресло, он зычно гаркнул сока, и только тут обнаружился источник хихиканья.

- Борька! - упала рядом с Павликом Ляля, попутно проводя по его руке, отчего тот недовольно отодвинулся, - Борька! Я с тобой больше не играю! 6:0 6:1! Мог бы и поддался девушке!

Боря потянулся, хрустнув чем-то в глубине мышечных наростов, и буркнул: я и поддался.

Ляля захрюкала и тут же начала глупейшую историю, сводившуюся к утверждению ее знакомства с очень известными людьми, именуемыми фамильярно и ведущими себя почти заискивающе:

- ...и тут забегает к нам Сашка, а Пашка...

Неглупый Павел, злившийся до того молча, обнаружив повод, вскипел:

- Я тысячу раз просил не называть меня Пашкой! Пашки на рынке!

Разразилась безобразнейшая семейная сцена, невыносимая, как и всегда, для посторонних.

- Ну ладно, ребятки, вы тут ссорьтесь, а мы пойдем, в билик сгоняем, - не стерпел Рома, - Аллочка, сколько там с нас?

Выйдя из кафе, Боря улыбнулся:

- Как говаривал один мой знакомый: Я был в Каннах и писал с Антониони в соседние писсуары, а потом мы вышли из сортира, и он остался Антониони, а я остался собой, - потом задумался и добавил: ну, это, конечно, если б она говорила хотя бы на четверть правду.

- Как раз на четверть, думаю, так и было.

- А-а... какая разница: было, не было... все равно вранье.

- Никогда не мог понять: зачем это? С Пушкиным она на короткой ноге Не весу же она в наших глазах набирает?..

- Логичное следствие болезненного самолюбия и убогого интеллекта. По сути, Рачкова счастливый человек - помещает себя в мечту и в ней живет. А какая реальность сравнится с мечтой?

- Вот кого мне жалко, так это Павлика.

- Вот уж кого мне совершенно не жалко, так это его! Если уж он во столько себя оценил, то может...

- Да я не об этом ему же от своих комплексов первому и достается. Ты его хоть раз видел в хорошем настроении?

- Слушай, я не Фрейд, чтоб в его комплексах копаться. Если он самоутверждается, строя из себя Байрона, то это его проблемы, и гори он синим пламенем.

- Не любишь ты его, - улыбнулся Рома.

- Господи, а за что же мне его любить!? Павлик своей кислой рожей портит мне отдых уже лет десять, и, ей богу, удави его кто, я бы огорчаться не стал.

- Боб, если честно, чем он тебе так насолил?

- Да... так... Даю три шара форы и по червонцу. Идет?

- Речь о талерах? - Рома решил не настаивать. - Кстати, а где твоя подруга?

- Понятия не имею! - раскатисто громыхнул Боря, обрезая и эту тему.

VI

Страдзинский, молниеносно спустив тридцать талеров, задумчиво пил пиво, не оборачиваясь на стук шаров. Стас забрался на соседний табурет и кивнул бармену:

- Дим, отвертку, пятьдесят на пятьдесят.

Дима - вертлявый парнишка, собиравший с них четыре пятых выручки, преувеличенно тщательно и торопливо смешал апельсиновый сок с водкой.

- Ну как? - спросил Страдзинский.

- А-а! - безнадежно махнул тот рукой, - с Борькой сегодня дело иметь невозможно.

- Откуда ты прелестное дитя? - обернулся Рома на запах шампуня, смешанный с чуть слышным ароматом юного тела.

- Из пенного прибоя, - ответила Анечка, сверкая черным блеском волос и помахивая пакетиком туалетных принадлежностей, - я принимала ванны в сем отеле скромном, где за пять монет есть телу путника усталого отрада.

- Зачем же ты, прекрасная Венера, свои стопы... - Стас замялся, - э-э-э... в обитель гордую достойнейшего графа? - скромно указал он на себя.

- Неудобно как-то, - отказавшись от гекзаметра и отчего-то потупившись, чуть ответила слышно Анечка.

Ага! - подумал Страдзинский, неподдельно заинтересовавшись содержимым своего бокала.

- Черт знает что!!! - к стойке близился озлобленный Илья. - Привет! - бросил он Анечке, - черт знает, что такое!!! Не столы, а дерьмо! Я берусь на любом пристойном столе в Москве закатить десять из десяти таких свояков! Дима! - набросился он на бармена, - Дима, какого хрена вы не меняете эту рассохшуюся дрянь!?

- Так денег же нет.

- Денег нет! Ну и что с того?.. Налей-ка мне баккарди с колой.

- Ребята, может, еще? Даю всем три шара, а Ромке даже четыре, - приблизился, покручивая кием, Боря.

- Изыди бес!

- Может в покер?

- Не, братцы, - покачал головой Стас, - я лучше с Анечкой в биль покатаю, - он заботливо склонился над ней, - может быть, тебе взять чего-нибудь?

- Да нет...

- Может, мартини?

Илья бросил быстрый взгляд, а Боря изогнул левую бровь.

Боря, влипнув стритом в Ромин фул, причмокнул, глядя как тот подвигает к себе его сорок талеров.

- Слышь, Страдзинский, давно хотел тебя спросить: вот ты художник, а беретки не носишь. Оригинальничаешь?

- Тут, Боря, видишь ли, все от таланта зависит, все от таланта... с моим можно носить виртуальную, мне свое ремесло подчеркивать незачем.

Илья тем временем поглядывал на парочку, негромко переговаривающуюся через бильярд. Собственно, угощать и развлекать Анечку было занятием общепринятым, да и в покер Стас просадил уже изрядно. (Каждое лето, приезжая полным радужных надежд, Стас проигрывал несколько сотен и, объявив их мошенниками, больше благоразумно не играл.) Мучаясь загадкой, Илья все же больше склонялся к нет. Боря, напротив, склонялся к да, не слишком, впрочем, заинтересованному. Что до Ромы, то он задавался только одним: да или совсем да?

Играли все трое виртуозно - многолетний совместный и многозимний раздельный опыт породил недюжинное мастерство.

Однако даже на таком фоне Страдзинский все же выделялся. Он играл осторожно, расчетливо, но в то же время непредсказуемо, едва ли не каждый раз оставаясь в выигрыше. Борю подводило излишнее пристрастие к блефу, а Илье (и не только в покере) мешала страсть к дешевым эффектам.

Лет семь-восемь назад, в начале их картежных баталий, через стол, случалось, проходили весьма чувствительные тогда суммы - теперь же проигрыш или выигрыш затрагивал скорее самолюбие, чем бумажник. Ну и, во всяком случае, и покерные, и бильярдные прибыли, в конечном счете, с избытком оседали в Диминой кассе.

Света и Калью разделились у входа в бар. Он, высокомерно кивнув, двинулся к стойке, она, улыбаясь, (видимо, умело задрапированной полноте) подсела к ним.

- Светлана, только один вопрос, - прочувственно заговорил Илья. - Ты не могла себе найти любовь постарше?

- Ребята, я вас прошу, не трогайте его.

- Без проблем, кому он нужен.

- Здравствуйте. Во что вы играете? - Калью сжимал в руках два бокала с изумрудным ликером - сладкой и липкой пустяковиной.

- В покер, - с тоской ответил кто-то.

- Вы что играете на спички? - указал он на разбросанные палочки разноцветных головок.

- Нет, это фишки, - терпеливо разъяснил Боря.

- А у нас в Ревеле играют настоящими фишками.

- Да ну? - несколько иронично отозвался Страдзинский.

- Послушай, Калью, - вступил в беседу Илья, - а правду говорят, что Ревель теперь культурный центр Европы?

- Это еще не вполне совсем так.

- Калью, а не хочешь с нами сыграть? - Боря, как и всегда, лишних слов не тратил.

- Конечно.

Да, парень, выйдет тебе это в талеров двести, - подумал Рома.

- Ну, смотри, - ласково сказал он, стараясь не встречаться глазами со Светой, - меня, кстати, Боря зовут.

- Очень приятно.

- Взаимно. Так вот, смотри: с коричневыми головками по талеру, с зелеными по пять, с фиолетовыми по десять, обломанные по двадцать пять. Начальная ставка и минимальный шаг - талер.

- Это очень мало. Давайте хотя бы по пять.

- Без проблем.

Пятьсот.

- Ты, я смотрю, всерьез за нас взялся, - покачал головой Илья.

После того как Калью попросил напомнить ему порядок комбинаций, Света окаменела лицом, а Рома поднял изумленные брови: Штука.

Первая же сдача вышла оглушительной: азартный прибал поменял три карты и полез вверх как одержимый, Илья, купивший к паре третьего туза, понимая, что у Калью, почти наверное, тройка, закрыл его на трехсот. Лифляндец, заливаясь идиотским смехом, выложил королевское каре.

Через пятнадцать минут перед ним было навалено спичек талеров на восемьсот. Страдзинский злился, не понимая, - сам он проигрывал не больше сотни, но происходящее его раздражало.

Калью играл не то, что плохо, а так, что хуже некуда. Его карты были очевидны после первой же ставки; он даже не утруждал себя следить, сколько другие меняют карт, однако, несмотря ни на что, продолжал выигрывать.

Неужто? - Страдзинский стал незаметно вглядываться в руки Светиного ухажера, но тасовал тот также неуклюже, как и играл, - притворяется? неужели действительно такая пруха? или...

Калью глядел начищенным чайником, сверкал и искрился высокомерной радостью, тщательно раскладывал спички, ежеминутно и громогласно объявлял их проигрыш, словом, являл все признаки жлоба в выигрыше.

И в ту самую минуту, когда он уже окончательно признал свое фантастическое везение резонным следствием многовекового культурного превосходства, логика, разум и теория вероятности, пробудившись от получасовой дремы, жестоко развернули течение спичечных потоков. Калью занервничал, задергался и даже попробовал блефовать.

Надо полагать, и лошадь, пусти ее кто-нибудь за стол, он обмануть бы не сумел. Можно ли, в самом деле, надеяться, что тебе поверят, троекратно громыхая всей отпущенной мощью: Я не меняю! - лучше, ей богу, прямо сказать: я изображаю стрит, поверьте мне, пожалуйста!

Обошлось ему это недорого, всего талеров в полтораста. После неудавшегося блефа Калью стал отыгрываться (он уже смотрел на уходящие спички, как на свои кровные), потеряв остатки осторожной прижимистости хуторянина.

С каждой минутой их затея нравилась Страдзинскому все меньше. Когда же Калью, проиграв пятьсот талеров, с шиком поменянные перед игрой, извлек, трясясь рукой, вторую розовую бумажку и прозрачные бусинки заиграли на невысоком лбу, отороченном светлой челкой, Роме стало противно и уже хотелось только, чтобы все это быстрее закончилось.

Проиграв половину второй бумажки, бледный Калью поднялся, обещая вернутся через минуту.

- Светик, что-то твой кавалер плохо выглядит.

Но Света выстроила губы в линию и шутить была не намеренна.

- Заткнись! Вы ведете себя, как три бляди! Все! Хватит! Вы вскрыли его уже на семь сотен! Все! Кончайте!

- А в чем собственно дело? Взрослый, самостоятельный парень решил сыграть с провинциалами...

- Иля, не пизди! Сколько там вашим мокрощелкам? семнадцать!? восемнадцать!? Ты понимаешь, что, издеваясь над ним, вы издеваетесь надо мной!?

- Фью-ю... круто, - присвистнул Боря от такого напора. - Ладно, мужики, закругляемся. А ты, Светик, все-таки, как бы... ну, следила за речью, что ли...

- Иди ты! Просто, как свиньи... - немного остыла Света и, закурив, взахлеб затянулась, - почему обязательно надо взять и испоганить все настроение?..

- Свет, ты только помоги нам, уведи своего горячего парня.

- О`кей.

Спасению прибалта от финансового краха способствовало появление Любы и Маши. И вот, едва закрылась дверь за Калью, Светой и его побитыми глазами, как из бара были торжественно извлечено шампанское, игриво вскипевшее за славную победу. Глядя в пузырящийся бокал, Страдзинский ощущал легкую неуютность, не то чтоб ему было жалко или, тем более, стыдно, но как-то...

VII

Страдзинский, взгромоздившись на подоконник, пускал сквозь распахнутое окно дым в заросший сад. Солнце покрывало его резной тенью огромной и дряхлой одичавшей яблони. Хотя день катился к шести и вечерняя прохлада уже вступала в свои права, ощущалось, что хорошая погода все же пришла.

На плечах у него развязно болталась красиво выцветшая джинсовая рубаха, решительно ничего не скрывавшая в своем циничном распахе. Зажимая сигарету ртом и щурясь от лезущего в глаза дыма, Рома сплел уже расчесанные волосы в хвост.

Опять курить начал... надо хоть что-нибудь приличное купить...

- С добрым утром!

- Привет, - улыбнулся он через плечо. Она не слишком нравилась ему теперь, как не понравилась и вчера вечером. Отчего-то в дискотеке Люба казалась много симпатичней. Покоробил вчера Страдзинского и ее наряд, слишком явно отдававший барахолкой.

- Было очень хорошо, - сказала она, перекатившись на спину и подложив под голову руки, - просто здорово. Мне ни с кем не было так хорошо.

- Да?

- Правда-правда.

Интересно, а что я сейчас должен сказать? Это замечательно? или Я очень рад? или Крошка, ты еще и близко не знаешь на что способен старина Хью?

- А тебе?

- Мне тоже, - покорно брел Страдзинский в единственном русле, ему оставленном.

- Мне даже не верится, что я! я! На второй же день - с мужчиной!

По комнате потянуло затхлым запахом добродетели.

- В первый.

- Что?

- Мы с тобой занялись любовью, - сверкнул Рома пафосом, - менее чем через сутки после знакомства.

- Действительно, - улыбнулась она, - а у тебя было много женщин?

- Восемь или десять, - ответил он без запинки, как отвечал уже лет восемь, и можно уверенно утверждать, что какое-то время это было правдой.

- А у тебя?

- Теперь трое.

- Небогато.

Люба начала рассказывать тем же бесстрастным тоном, от какого не отказывалась никогда, рассказывала ли она что-нибудь трогательное или, напротив, по ее мнению, смешное. Рома вдруг подумал, что этот разговор был бы естественнее в постельной полутьме на таинственно приглушенных тонах.

Первым был одноклассник. Была ли это обычная школьная страсть, обоюдно признанная любовью, или любовь, обостренная девственной страстью, - бог весть. Зато доподлинно известно, что, дойдя до кульминации, любовь вылилась в неумелые после уроков хрипения, где и пробуксовала несколько месяцев. Девственности он их, в конечном счете, таки лишил, но Любе каждый раз было больно до крови, и она стала уклоняться от послеуроковых соединений.

Он же, лишившись целительного для чистой юношеской любви наркотика, вскоре обнаружил, что более ее не любит.

Когда Люба рассказывала это, даже ее почти лишенный модуляций голос задрожал еще не забытой болью.

Год провела Люба в сумрачном страдании, пока другой одноклассник, а после уже выпускник, не произвел зеркально те же эволюции. Более искусные, но столь же неудачные.

Она осталось в убеждении, что истории о радостях тела, если и не легенды, то ей, во всяком случае, недоступны.

Страдзинский был удивлен: вчера, после некоторой стартовой заминки, ее оргазмы нанизывались, как бусинки на четки. Он почувствовал легкий прилив гордости, тут же им стыдливо подавленный. Нелепо самоутверждаться сомнительным постельным превосходством над провинциальным школяром, наверняка, по-плебейски грубому и неумелому в своем торопливом почесывании гипертрофированного либидо.

- Так странно, - сказала она, подрагивая нежностью, - мне кажется, будто мы знакомы много лет.

Страдзинский резко повернулся, поймав взгляд. Ой, знал он этот взгляд... Ой, знал.

- Эй, не надо на меня так смотреть.

- Как?

- А вот так, как ты на меня сейчас смотришь. Не смей!

- Почему?

Роман замялся, нельзя же, в самом деле, было сказать, что ему хочется веселого дачного развлечения, а не плаксивых романтических страстей, что вышел он из возраста романтических страстей... Даже не то чтобы вышел, а просто представляет их теперь совсем иначе, чем она. И, в любом случае, не та она женщина, с какой это возможно. Сказать подобное было немыслимо, и Страдзинский, соскочив с подоконника, прошелся

по комнате в поисках продолжения:

- Видишь ли, ты считаешь, что поступила нехорошо. Тебя, наверно, мама так воспитала. ПОРЯДОЧНЫЕ ДЕВУШКИ В ПОСТЕЛЬ С МАЛОЗНАКОМЫМИ МУЖЧИНАМИ НЕ ЛОЖАТСЯ!!! - отчеканил он, - да?

И продолжил, не дожидаясь кивка. Какие уж тут, к дьяволу, кивки, что он сам не знал, что ли?

- Стремясь остаться порядочной девушкой, ты начинаешь придумывать любовь. Тебе кажется: если любовь, то можно и без правил, тогда не стыдно. Я прав?

- Не знаю... - она вдруг распахнулась ему навстречу улыбкой, - ничего я не знаю, я такая дурочка, - постаралась она свести разговор в шутливость.

- А ты ведь ничего плохого не сделала. Мы поступили так, как нам хотелось, и все получилось замечательно. Так что уж, пожалуйста, не придумывай ты ничего, не усложняй нам жизнь!

- Хорошо, я постараюсь.

- Тогда вставай, - улыбнулся он, - пойдем завтракать.

- Ой... - протянула она, - давай не пойдем...

- Ну, как бы, кушать хочется.

- Может, здесь чего-нибудь придумаем? Или, может, попозже? - попросила она.

- Ну, давай... - неохотно протянул он, ложась на кровать.

Ей нравилась темная полоска бегущая вниз от пупка, нравился красивый голубой отлив выцветшей джинсы, нравилась легкая волна, забранных в косичку волос. Забытый на виске одинокий завиток вызвал у нее прилив непереносимой нежности, и она, не удержавшись, провела по нему ласковым пальцем. Рома повернулся, вопросительно улыбнувшись, и под попавшим на лицо лучом проявились черные пятнышки утренней щетины, умилившие Любу еще больше.

Хорошо бы она сейчас ушла, - подумал Страдзинский, подкладывая под голову руку, - притормозилось бы все на пару дней или, еще лучше, вообще закончилось... что, кстати говоря, и в ее интересах, даже в первую очередь в ее.

Но вот как это проделать, как отправить ее домой, и не на час или до вечера, а насовсем, он категорически не представлял. Способ, конечно, был и нехитрый - секунд в общей сложности на двадцать. Способ в теории, вне всякого сомнения, безукоризненный, но вот только на практике, господа, на практике надлежало сейчас, непосредственно в эту самую секунду, бросить железобетон слов в тянущуюся к нему кротость, а после наблюдать, как она, выпятив беззащитные лопатки и просяще на него поглядывая, будет медленно, очень медленно одеваться, а потом... брр, нет! Ни за что!

Но было и другое, хуже, о чем Страдзинскому думать не хотел - ему нужна была женщина, не она - женщина вообще. Два месяца в Вене, до этого еще месяц в Питере... ему нужна была женщина.

VIII

- Светик, а где твой красавец? - спросил Боря, поднимая глаза на нее, неожиданно одиноко вплывшую в бильярдную.

- Глаза мои б его не видели. Такой зануда... Вчера чуть не плакал. Ненавижу жадин.

- Вот видишь, если бы не друзья, он мог разбить всю твою жизнь.

- Ну, спасибо тебе большое. Кстати, надо бы нам организовать игорный притон. Я буду заманивать кавалеров, а вы их обыгрывать. Между прочим, где моя доля? Полагаю, на выпивку я заработала?

- Га`сон, шампанского даме!

- Илья, а ты почему без подруги? - спросила Анечка.

- Она уехала сегодня.

- Маша, как я поняла, из Юрьевска?

- Как бы, да.

- Собственно, как бы - это интеллигентный аналог короче, - вставил замечание Боря.

- Как-как?

Боря повторил.

- Неплохо! - оценил Илья.

- А вы, - продолжила Анечка, - будете встречаться? Она будет к тебе приезжать?

- Не исключено.

- Илья, а где второй счастливый влюбленный? - заинтересовался Боря.

- Я к нему заходил - он встретил меня завернутым в полотенце и сказал, что страшно занят.

- Боже мой! - перекатился Боря в ироничный пафос, - так он же, наверно, предается плотским утехам.

- Боюсь, что так, - хохотнул Илья.

- Какой позор!

- Боря, ты на себя бы посмотрел, - горячо заговорила Аня, - где твоя субботняя девица!?

- Так это ж субботняя, а у меня с понедельника неделя борьбы за нравственность. Кроме того, совершенно не с кем играть в покер. Стасик, - сказал он вкрадчиво, - не хочешь с нами?

- Ну вас к лешему. Разденете как этого как его?

- Калью.

- Вот-вот.

- Илька, вдвоем скучно. Может сходим, вытащим его?

- Оставьте человека в покое, - снова загорячилась Аня, - обойдетесь без него один вечер!

- Эх... - тяжело вздохнул Боря, - остается биль. Даю два шара.

- Ну-с, - потянулся Илья, - давненько я не брал в руки шашек!

- Знаем, как вы плохо играете! По червончику?

- По двадцатке.

- Принято!

Биток, скользнув по пирамидке, с треском лег в лузу.