Иван Баласихин надумал жениться. Четверть века прожито. Погулял, пора и своим домом обзаводиться. Роста Иван был среднего, упитанный. Маленькие светло-карие глаза глубоко прятались под мохнатыми бровями. Щёки тугие, налитые, казалось ткни их - кровь брызнет. Нос большой, хрящеватый. В общем, ничем особо примечательным не отличался. Разве только способностью виртуозно играть на балалайке, да неиссякаемым юмором. В разговоре сыпал такими шутками-прибаутками, что вокруг все заражались его весёлостью. Может быть поэтому девчата не обходили его своим вниманием и любая, посватайся он к ней, вышла бы за него замуж.
Жил Иван в богатой семье за батрака, как многие считали. Однако это было отнюдь не так. Пятнадцатилетним пацаном, потерявшим всех родных, после долгих скитаний, он голодный и оборванный прибился к этому дому, где его приютили, накормили, обласкали. Так он и остался в этой семье. Ел, пил за хозяйским столом, одевали его, обували. Хозяйка была вдовая с четырьмя малыми детьми. Хозяйство большое, мужского пригляда не хватало. Иван, не по летам, взрослый, оказался как нельзя кстати. Он управлялся со всякими хозяйственными делами не хуже любого взрослого. В хозяйской конюшне был за главного. Лошадей любил самозабвенно. Уж он их кормил, поил, холил. Недаром потом хозяйские кони стали считаться самыми лучшими в округе.
Хозяйка была несказанно благодарна Ивану за неоценимую помощь и не раз повторяла:
- Вот женишься, всё тебе дам для обзаведения своего хозяйства, ни в чём нуждаться не будешь.
До такого самостоятельного парня охотниц в селе было немало. Но Иван присмотрел себе невесту в соседнем селе Щётово - Фёклу Пряхину. Девка, по деревенским меркам - хоть куда! Под стать жениху - приземистая, плотненькая, румянощёкая, работящая. Но главное, из хорошей семьи, с достатком. Засватал её Иван по глубокой осени. Свадьбу назначили на Масленницу. Невеста должна была подготовить приданое, да вышить жениху несколько рубах праздничных. А жених должен был, по обычаю, подарить невесте большой сундук, чтобы было куда складывать приданое.
В селе Ягодное, где жил Иван, был только один умелец по дереву - Авдей Калистратович Кузин. Уж такие он мастерил сундуки, что ахнешь! Да разве только сундуки? Резные рамы для зеркал, комоды, изящные стулья с гнутыми ножками и спинками, посудные шкафы и полки, выездные сани и... всего не перечтёшь. Вот к нему-то и направился однажды вечером Иван со своим заказом. Тщательно обтерев сапоги от грязи об солому, брошенную у входа, он рывком открыл дверь, вошёл, громко здороваясь с хозяином. Тот сидел на низенькой скамеечке у печки и что-то мастерил. Иван хотел ещё что-то сказать. Открыл рот, да так и застыл на пороге, уставившись в открытую дверь горницы. У окна сидела девушка в светлом платье с пяльцами в руках, что-то вышивала. Голова её была чуть наклонена над работой. Иван увидел точёный нос с горбинкой, полные, яркие губы, изящный подбородок, соболиные, в разлёт, брови и чёрные, чернее воронова крыла, волосы, гладко зачёсанные на прямой пробор, а на затылке перехваченные алой лентой. Сердце, вдруг, тяжело заухало. Иван с трудом сглотнул застрявший в горле ком. Он, не отрываясь, смотрел на эту, совсем нездешнюю красоту и не мог насмотреться. Вот девушка подняла голову и взгляд её чёрных, больших с поволокой глаз, прожёг Ивана, казалось насквозь. В голове шумело. Как сквозь вату пробился к нему голос Авдея Калистратовича:
- Ты што застыл на пороге? Проходи, садись.
На дрожащих, негнущихся ногах Иван прошёл и плюхнулся на табуретку. В глазах всё ещё стояло видение, перевернувшее всю его душу.
- Слышал, жениться надумал? Дело хорошее. А ко мне за какой надобностью?
- Да, вот, - хриплым от волнения голосом начал Иван, - сундук бы мне..., - чуть запнулся, прокашлялся, - для невесты.
- Для тебя уж постараюсь. Кому бы и нет, а для тебя такой сундук сработаю, всем на загляденье. Будет твоя Фёкла довольна. Сундук-то большой делать?
- Большой, большой, - рассеяно повторил Иван, а сам всё косил на дверь горницы, ждал, не появится ли оттуда, так поразившая его, девушка. Хотелось ещё хоть разок на неё взглянуть. Не дождался. Оставаться дольше было неприлично и уходить никак не хотелось. Поёрзав на табуретке, он всё же решился спросить, стараясь казаться равнодушным:
- Это кто же у вас там? Я что-то раньше её не видел?
- А, это Мотя, падчерица моя. Вчера из Бухары вернулась. В няньках жила у одного инженера. Шесть лет дома не была. Дети-то хозяйские подросли, нужда в няньке отпала, вот и вернулась домой. Выросла-то как! Не-вес-та!
- Да-а-а, - неопределённо протянул Иван и начал прощаться.
Выйдя за калитку, он прижался разгорячённым лицом к забору в полном смятении. Внутри него нарастало какое-то мучительно-сладостное чувство, какого он никогда в жизни не испытывал. Шатаясь, как пьяный, он брёл домой по раскисшей дороге, а перед глазами неотвязно стояла необыкновенной красоты девушка и он вновь и вновь, как бы чувствовал на себе её обжигающий взгляд.
С этого дня Иван потерял покой. Что бы он ни делал, перед глазами, как навязчивое видение, стояла Мотя. Он осунулся лицом, глаза лихорадочно блестели. Со стороны он казался больным. Невеста Фёкла напрочь вылетела у него из головы, как будто её и не было. Ни Фёклы, ни сватовства.
Глава 2
Отчим Моти и её мать Анисья Казимировна переехали в село Ягодное в то время, когда она ещё была в Бухаре. Здесь она никого не знала и первое время никуда не показывалась. Потом стали забегать сельские девчонки, знакомиться. И вскоре с новыми подружками Мотя стала ходить на вечеринки. Её красота поражала всех с первого взгляда. Вокруг неё стали тесным кольцом виться парни, видные, статные, молодые. Иван при встрече старался быть к ней как можно ближе. Стараясь обратить на себя её внимание, он самозабвенно играл на балалайке, пел озорные частушки, балагурил, лихо плясал. Но всё впустую, Мотя не обращала на него никакого внимания. Она казалась ему царицей, окружённой большой свитой. С вечеринки уходила всегда в окружении парней и девчат, а он, как побитая собака, плёлся позади всех, перекинув балалайку через плечо. Сердце его ныло, разум мутился. Ярость и ревность клокотали в нём, готовые вот-вот взорваться. С ненавистью глядя вслед удаляющейся компании, он еле сдерживал желание наброситься на парней и бить их, бить балалайкой по головам, пока она не разлетится в щепки. "Ну, погодите! - мстительно думал он. - Я вам такое устрою, век будете помнить!". Что и как он устроит, Иван ещё не представлял. А главное, его мучил вопрос, посмотрит ли после этого Мотя на него более благосклонно или вовсе отвернётся?
До его невесты Фёклы видимо дошли кое-какие слухи. Как же без них на селе. Ведь не слепые люди. Видели, куда тропинку торит Иван. Многие всевидящие кумушки судачили об этом на каждом углу. И хотя Иван не встречал со стороны Моти взаимности, однако всем было ясно, что от невесты своей он откачнулся. Ведь после сватовства в Щётове он ни разу не был. Фёкла и её родные начали проявлять беспокойство.
Неслыханный позор, если после сватовства жених отказывается от невесты. В лучшем случае после этого она может рассчитывать на замужество с каким-нибудь вдовцом с кучей детишек, в худшем - остаться старой девой, так как никто больше из парней к ней не посватается, разве ж только какой-нибудь пришлый, чужой появится. Вот такими были деревенские обычи и нравы в те времена.
Хозяйка Ивана тоже с неодобрением наблюдала за ним. Хотела было не вмешиваться, но всё же однажды не выдержала.
- Что это ты, Иван, удумал? Никак жениться хочешь на этой принцессе? Да какая она тебе жена будет, подумай сам? Конечно, она красивая, очень даже, и поклонников у неё - не сосчитать. А ты спроси, какая мать захочет иметь такую невестку? Каждой нужна в дом работница, а что твоя Мотя? Белоручка, кроме вышивания никакого дела не знает, к крестьянской жизни непривычна.
Иван угрюмо молчал.
- Что молчишь? - продолжала хозяйка. - Может ты её, как икону в угол посадишь и будешь молиться на неё? - Она рассмеялась, но тут же оборвала смех, едва взглянув Ивану в лицо.
- И буду! Буду! - сжав кулаки, запальчиво закричал Иван. - Всё буду делать, как она захочет, только бы была рядом со мной.
- Дурак ты, Ваня, - тихо сказала хозяйка и покачала головой. - Она же всю жизнь тобой помыкать будет, если, конечно согласится выйти за тебя замуж, в чём я очень сомневаюсь. Таким, как Мотя, принцев подавай, а ты для неё кто? Мужик необразованный, к тому же ещё, прости, и не красавец. Подумай, куда ты лезешь?
Но Иван не хотел отступаться.
Глава 3
Зачастил Иван в дом Авдея Калистратовича, якобы из-за сундука. Давал ему всё новые и новые указания, как и что сделать в нём внутри и снаружи. Авдей Калистратович выслушивал всё безропотно: "Как же, хозяин-барин, деньги за это платит".
Мать Моти, наслушавшись на улице всяких толков-кривотолков, сказала мужу однажды:
- Слышь, отец? А Иван то из-за Моти сюда ходит. Люди уж на всё село об этом судачат.
Авдей Калистратович, редко выходивший на улицу, по причине отсутствия одной ноги, ничего такого не слышал, поэтому отмахнулся от жены.
- Пустое, мать! Зря люди болтают. Видано ли такое, чтоб жених от невесты отказался после сватовства? Вон и сундук уже почти готов.
- Ой, не знаю, не знаю, что и думать, - покачала головой Анисья Казимировна. Сунулась она было к дочери с расспросами, но та возмутилась:
- Я, за Ваньку замуж?! Смешнее ничего не придумала? Да я с ним на одном поле до ветру не сяду! - Мотя презрительно скривила губы.
Больше Анисья Казимировна не заводила этот разговор ни с мужем, ни с дочерью. А Иван всё продолжал ходить к ним чуть ли не каждый день.
Однажды, улучив момент, когда Моти и её матери не было дома, он пришёл к Авдею Калистратовичу с новыми указаниями насчёт сундука. Тут уж мастер не выдержал, взорвался.
- Да ты что, Иван?! Побойся Бога! Жар-птицу что ли в сундуке держать будешь?! Сказал, сработаю, как надо, так и будет, и не шляйся ты сюда каждый день! - В гневе Авдей Калистратович даже палкой пристукнул.
И тут случилось такое, что у него глаза на лоб полезли. Иван, мявший в руках шапку, вдруг с силой хлопнул её об пол и упал перед ним на колени.
- Авдей Калистратович! Богом прошу, отдай за меня Мотю! Жизни мне нет без неё! Сна лишился, всё во мне горит, сжигает всё нутро! Не отдашь - руки на себя наложу!
Ошеломлённый Авдей Калистратович смотрел на Ивана, не в силах что-либо сказать.
- Ты, тово, Иван, выбрось из головы глупости, - нерешительно начал он. - Ну и ну! Вот дела! Ты иди-ка домой. Мы тут с матерью подумаем. Но знай, Мотю мы неволить не будем, как сама решит.
Его слова зажгли в Иване надежду, Раз не спустил его Авдей Калистратович с крыльца, значит не против он, а это большая поддержка будет. Так думалось Ивану. На самом деле Авдей Калистратович просто растерялся от неожиданности и сказал первое, что на ум пришло, лишь бы побыстрее выпроводить Ивана.
Когда вернулись домой Мотя с матерью, Авдей Калистратович пересказал им всё, что только что здесь произошло. Мотя только фыркнула и скрылась в горнице, а Анисья Казимировна разбушевалась:
- Говорила я тебе, старый, что не зря сюда Ванька зачастил, ты не верил. Ишь, чего захотел? Со свиным рылом в Калашный ряд! Чтоб моя дочь вышла замуж за батрака?! Не бывать этому!
- Что ты раскипятилась? И какой он батрак? Его хозяйка в нём души не чает, - попытался вступиться за Ивана Авдей Калистратович, Но жену не так-то просто было остановить.
- Ни кола, ни двора, а туда же, в женихи! Пёс безродный!
А Иван, думая, что заручился поддержкой Авдея Калистратовича, на вечеринках уже не лез назойливо на глаза Моти, а решил терпеливо дожидаться, когда родители повлияют на неё. Ему и в голову не могло придти, что Анисья Казимировна так яростно настроена против него.
Надо сказать, что Авдей Калистратович и Анисья Казимировна не занимались крестьянским трудом. У них не было скота, земельного надела, кроме небольшого огородика рядом с домом. Авдей Калистратович своим ремеслом зарабатывал хорошие деньги и семья имела всё необходимое для жизни. Старшая дочь Анисьи Казимировны , Маруся, жила в Оренбурге, замужем за военным, и мать мечтала, чтобы её младшенькая Мотя жила в городе и не знала бы тягот крестьянской жизни.
Вот почему, после разговора с мужем, она настояла, чтобы Мотя уехала к сестре в Оренбург и там, глядишь, устроила бы свою судьбу. Через несколько дней Мотя уехала. Когда Иван узнал об этом, он с горя запил, да так страшно запил, что недавние насмешники смотрели на него с жалостью. В пьяном виде ввязывался в драку с парнями, что когда-то пользовались вниманием Моти. Дрался смертным боем и ходил по селу то с подбитым глазом, то со ссадинами на лбу, то с расквашенным носом. А тут ещё приехали из Щётова отец Фёклы и её братья. Они так отметелили Ивана, что на нём живого места не осталось. Больше месяца он провалялся в постели, а когда встал и появился на людях, никто не узнал в нём бывшего весельчака и балагура. Ходил теперь Иван тихий, хмурый, неразговорчивый. И всё в землю смотрел. Порой промелькнёт перед ним образ Моти, красивой, весёлой, нарядной и тогда тягучий, протяжный не то вздох, не то стон вырывался из его груди, а глаза туманило непрошенными слезами. На вечорках не слышно было его балалайки и озорных частушек. Сундук так и остался у Авдея Калистратовича невыкупленным. Но тот не очень печалился на этот счёт. "Хорош получился сундучок! - думал он. - В самый раз подойдёт для Мотиного приданого".
Глава 4
Мотя приехала в Оренбург сразу после Рождества. Сестра Маруся с мужем Василием и пятилетней дочуркой ютились в крохотной комнатёнке Офицерского общежития. Появлению Моти она не очень-то и обрадовалась. Времена были трудные. Шёл 1928 год. Сама она не работала, выручало только офицерское довольствие, которое получал Василий. Лишний рот был совсем некстати. Да и жить в такой тесноте всем вместе было просто немыслимо. Маруся сразу же заявила Моте, что зря она надеется найти здесь работу. Кругом разруха. На бирже труда толпы народа. Разве только идти в услужение в какую-нибудь семью. Но, во-первых, надо было ещё найти такую семью, а, во-вторых, нужны будут рекомендации. Но Мотя идти в услужение не хотела. В первую же ночь, когда она спала на полу за платяным шкафом, её разбудил громкий, пьяный голос:
- Жена! Встречай мужа, корми! Устал, как собака, голодный, как волк.
Тут он увидел лежащую Мотю.
- А это кто здесь?
- Тиши, ты, чего раскричался? Дочку разбудишь. И опять пьяный?
- Пьяный, ну так что? А всё же, кто это здесь лежит?
Испуганная Мотя лежала тихо, притворяясь спящей.
- Это Мотя приехала.
- Что её сюда принесло? Надолго?
- Не знаю. Хочет здесь на работу устроиться.
- На работу?! Куда же ей на работу?! Она делать-то ничего не умеет.
- Сама не знаю, как с ней быть.
- Ха-ха-ха, - рассмеялся Василий. - А вот мы её замуж выдадим, за Ветлугина.
- Конечно, как же, за такого же пропойцу и бабника, как и ты? - возмутилась Маруся.
- А, что, разве тебе плохо со мной живётся?! Сыта, одета, обута, над головой не каплет. Чего тебе ещё нужно?
А нужно было Марусе, чтоб муж был непьющий, любил бы её, уважал, водил бы её в кино и театр, ходил бы с ней в гости к приличным людям, одевал бы её в шелка и бархат. Но вместо всего этого - маленькая комнатёнка, муж выпивоха и волокита за каждой юбкой, ребёнок и постоянные ссоры, порой доходящие до драки. Маруся была полной противоположностью хрупкой, изящной Моте. Роста высокого, лицо с крупными чертами, но не грубое. Огромные серые глаза. На голове копна вьющихся волос, отливающих медью. Её красота была иной, чем у Моти, но тем не менее редкий мужчина не оглянется и не посмотрит с восхищением ей вслед. В своё время мать, Анисья Казимировна, очень хотела отдать её замуж за сына мельника, но она пошла наперекор матери, уехала в Оренбург и там вышла замуж за военного, рисуя в своём воображении интересную, весёлую, наполненную только радостью, жизнь. Мать, за непокорство, проклясть не прокляла, но дочери ничем не помогала. Мол, сама выбрала свою судьбу, сама теперь и хлебай её полной ложкой. А жизнь оказалась не такой, как ей представлялась.
С первых же дней жизни у сестры, Мотя сразу поняла, что живётся той совсем не сладко. Одежонка на Марусе плохонькая, в то время, как у самой Моти сундучок дорожный был битком набит красивыми платьями, юбками, блузками и всевозможной обувью. Были у Моти и деньги. За шесть лет, что работала в семье инженера, она ни копейки не потратила из своего жалованья. Хозяева одевали и обували её, кормили, да ещё в праздники делали всевозможные подарки. Когда она собралась от них уезжать, дети, за которыми она присматривала все эти годы, ударились в рёв, а хозяин с хозяйкой всячески уговаривали остаться жить в их семье, что она им стала, как родная. Но Мотю потянуло домой, к матери. А что из этого вышло? Она рассказывала сестре о доме, о деревенских новостях, не забыла со смехом рассказать, как за ней бегал Иван Баласихин и хотел даже на ней жениться.
- И ты что, отказалась?
- Конечно, отказалась. Он такой маленький, некрасивый, бр-р-р! А уж как мама его чехвостила! Ты бы только слышала!
- Ну и дура! - сказала Маруся. - Что толку, у меня Васька красавец? Пьёт и гуляет с другими бабами, а я сижу, как в клетке, сходить даже не к кому, да и не в чем. У тебя-то вон, - добавила она с завистью, - полон сундук нарядов.
- Я бы тебе отдала хоть половину, но тебе ничего моё не подойдёт. Вот, выбери из обуви, что хочешь. А на платье я тебе денег дам.
Мотя достала со дна сундука свёрток, развернула его и подала сестре несколько ассигнаций. Маруся обрадовалась.
Три месяца Мотя в Оренбурге не прожила - промаялась. Работы никакой не находилось, деньги таяли, цены на продукты были просто сумасшедшими. Но больше всего угнетала обстановка в семье сестры. Василий каждый вечер являлся домой подвыпивший, придирался к жене, орал на дочку, косо глядел на Мотю. Нередко он заявлялся с приятелями и тогда до поздней ночи они пили, курили, орали песни. Василий заставлял жену сидеть с ними за столом. На Мотю, наотрез отказывающуюся принять участие в этих попойках, бросали жадные взгляды, пытались приставать. Ей было стыдно и противно.
Весной, незадолго до Пасхи, Мотя решила вернуться домой. Маруся, сажая её в поезд, плакала и всё просила ничего не рассказывать матери.
А меж тем, пока Моти не было в Ягодном, Иван порой заходил к ним домой, подолгу молча сидел и также молча уходил. С лица его не сходила непереносимая тоска. Всякий раз, как он приходил, Анисья Казимировна поджимала губы и демонстративно уходила в горницу или принималась греметь у печки ухватом или кочергой. Авдей Калистратович сочувственно глядел на Ивана, но тоже молчал, занимаясь каким-нибудь делом. Мотя прислала весточку, что к Пасхе вернётся домой и, когда Иван пришёл в очередной раз, он подмигивая и боязливо озираясь на жену, сообщил ему шёпотом, что Мотя скоро приезжает. Иван весь засветился, вскочил, опять сел. Анисья Казимировна гремела у печки ухватом, а Авдей Калистратович шептал:
- Не теряйся, паря, я-то на твоей стороне. Посмелее будь. Капля, она брат, камень точит. Так-то вот, понял?
Иван опять вскочил, рывком натянул на голову картуз и стремительно выскочил за дверь. Радость переполняла его. Надежда вспыхнула в нём с новой силой. Он полной грудью вдохнул влажный, весенний воздух и засмеялся счастливым смехом.
Глава 5
Приближалась Пасха. Хозяйки лихорадочно наводили порядок в хатах. Белили, мыли, скребли, выносили во двор всякую рухлядь и долго выколачивали из неё пыль. Красили яйца, пекли куличи.
Молодёжь на берегу пруда, обсаженного могучими тополями, устроила качели. На широкой доске, укреплённой прочными верёвками, могли поместиться до шести человек.
Ягодное - село большое. Всяк жил своей жизнью, своим достатком. Но такие праздники, как Пасха, Троица, Рождество или там Новый Год, объединяли всех жителей. Тут уж не разбирали, кто богаче, а кто беднее. Гуляли такие праздники всем селом. Излюбленным местом сельчан был пруд. Тут тебе и вода, и тень и зелёная травка. Вот и сейчас всё село высыпало к пруду. Шли со своими самоварами, несли корзинки со снедью и горилкой. Направо и налево христосовались и целовались со всеми без разбора. Рассаживались под тополями прямо на земле. И начинался пир горой.
Иван, одетый в новую расшитую косоворотку, в новых брюках и начищенных хромовых сапогах, бродил среди пирующих, вытягивал шею, высматривал Мотю. Через плечо перекинута балалайка. Его со всех сторон зазывали к себе, но он только отмахивался. На берегу пруда, у воды, в кругу девчат стояла Мотя и что-то оживлённо рассказывала, а те заливались смехом. Сердце Ивана бешено заколотилось. "Подойти, не подойти?", - в смятении думал он. Ноги, вдруг, налились свинцом. "А, была не была!" - решился Иван и нырнул в круг девчат, как в омут.
- Христос воскрес, дивчата!
Они со смехом кинулись к нему с поцелуями, наперебой выкрикивая: "Воистину воскрес!". Только Мотя не сдвинулась с места. Отбиваясь от наседавших девчат, Иван прорвался к ней.
- Христос воскрес, Мотя!
- Воистину воскрес! - сквозь зубы процедила Мотя и отвернулась.
- А целоваться?! - закричали девчата. И Иван, сам удивляясь своей смелости, развернул Мотю к себе лицом и крепко поцеловал. Мотя, не ожидавшая такого, ошеломлённая, в первые мгновения совершенно растерялась, а потом с силой оттолкнула Ивана.
- Дурак! Дурак! - на глаза навернулись слёзы, губы задрожали. Мотя круто развернулась и побежала вдоль пруда, закрыв лицо руками. Иван не отрываясь смотрел ей вслед. На губах он всё ещё ощущал вкус поцелуя. Лицо расплылось в блаженной улыбке. "Ах, и сладки же Мотины губы!".
В этот день Мотя так больше и не появилась на гулянье. А без неё, без её присутствия, Ивану праздник не в праздник. Потолкавшись среди гуляющих, Иван ушёл домой. В конюшне, забравшись в пустые ясли, он улёгся на голые доски, упёрся головой в перекладину и предался сладким мечтам, тихо перебирая струны своей балалайки.
Мотя прибежала домой вся в слезах. Анисья Казимировна кинулась ей навстречу встревоженная.
- Что ты, доченька?! Кто тебя обидел?!
- Ванька Баласихин, дурак, поцеловал меня при всех. Липнет и липнет, как репей! - сквозь слёзы сказала Мотя.
- Ах, он, пёс приблудный! Да я ему, я ему..., - задыхаясь злобно заговорила мать. - Пусть к своей мужичке, Фёкле, идёт. Разинул рот, гляди подавится! - она погрозила кулаком в окно, как-будто Иван мог её видеть.
- А ты что молчишь? - напустилась она на мужа. - Аль тебе всё равно? Будь родной отец, заступился бы.
Авдей Калистратович аж крякнул возмущённо от таких несправедливых слов. Уж он ли не любил, не лелеял своих падчериц? Его ли вина, что старшая, никого не спросясь, в 16 лет выскочила замуж, прельстившись городской жизнью, а теперь, по слухам, не очень-то сладко живёт. Или вот Мотя, семь лет у чужих людей в услужении. Чему она научилась? Что умеет делать? Кто её возьмёт в крестьянскую семью, где надо горбатится от зари до зари. Всё это промелькнуло у него в голове, а вслух сказал:
- Дура ты, мать! И ты, Мотя, не видишь своей выгоды. Если кто и хотел бы взять тебя в жёны, так отец с матерью не позволят. Возьми любой дом. Там только и ждут, когда сын приведёт дармовую работницу, да ещё с богатым приданным. А Ванька-то, Баласихин, в самый раз для тебя. У него ни отца, ни матери, ни других родственников, и приданное твоё его не интересует. Ему нужна ты и больше ничего. А приданное он получит от своей хозяйки. Сам слышал, как она говорила: "Ваня будет жениться, всем его обеспечу, не с голыми руками начнёт семейную жизнь". Ты не смотри, что он маленький и с лица не пригож, - обратился Авдей Калистратович к Моте, - говорят "мал золотник, да дорог". Потом он любит тебя, да так, как я ещё в своей жизни не видел. Даже чудно становится, глядя на него. Ровно не в себе человек. А ты, мать, тоже, гордыню-то прижми. А то не ровён час, останется дочь старой девой. Какого ей ещё прынца нужно? А за Иваном будет, как за каменной стеной. Уж он её ни словом, ни делом не обидит. Так вот я думаю.
Анисья Казимировна удивлённо смотрела на него. Такую длинную речь, от всегда молчаливого мужа, она услышала впервые и на все его резоны не нашлась с ответом. Больше всего её поразило то, что он назвал её "дурой". Это, когда допреж она не слыхала от него ни одного худого слова.
А, Мотя, сидя в горнице у окна, прислушивалась к весёлому гомону на улице села, к песням, доносившимся от пруда, и думала свою думу. "Неужели прав отчим?". Она стала в уме перебирать всех своих ухажёров и, вдруг, ясно осознала, что ухаживать-то они ухаживали, но никто не заикнулся даже о женитьбе. Был один, приезжал с Солянских хуторов. Ох и нравился он Моте. Как увидит его, так сердчишко и затрепыхается. Собирался сватов заслать. А перед самым её отъездом в Оренбург встретились, его как подменили. Краснея и стараясь не смотреть ей в глаза он мямлил, что надо погодить, мать с отцом против его женитьбы, мол, пройдёт время, он их уломает. Но вот вернулась она на село, а он и глаз не кажет, и весточки не шлёт. Может женился уже. Сердце у неё сжалось и такая нашла тоска, ничего не мило. "Дура я, - думала Мотя, - надо было в Бухаре остаться. Ведь как хозяйка её уговаривала. А теперь уж поздно. Где их искать?". Перед тем, как ей уехать, шли разговоры о переезде в Челябинск.
Так сидела Мотя у окна, пока не наступил вечер. Село на время затихло, Всем надо было управиться с хозяйством. Потом уже будут опять гулять всю ночь.
В горницу загянула мать, подошла к Моте, крепко прижала её голову к своей груди:
- Не печалься, дочка, в девках не останешься. Чтоб такая-то красавица, да в девках засиделась?! - мать рассмеялась. Но смех её почему-то прозвучал совсем не весело.
Глава 6
Не за горами был Покров. Для сельчан закончилась страдная пора. Хлеб обмолочен, свезён в амбары! На гумнах высились стога сена, Весь скот определён в хлева. Вечерами мужики чинили и ладили новые сбруи, хомуты, смазывали полозья саней смальцем - готовились к зиме!
Облетела листва с деревьев, пожухла от заморозков трава в степи. Зачастили дожди, порой с мокрым снегом. Сырой, холодный, пронизывающий ветер врывался в улицы, хлопал ставнями, незакрытыми калитками, с остервенением набрасывался на редких прохожих. Все с нетерпением ждали Покрова. С него начиналось время свадеб на селе. Свахи так и сновали из хаты в хату. Дом Авдея Калистратовича обходили стороной. Только Иван продолжал упорно, изо дня в день, являться к ним и старался всячески показать себя перед Мотей с самой лучшей стороны. Он смотрел на неё с немым обожанием. Приносил ей скромные подарки, которые она с фырканьем отбрасывала. А Иван, как ни в чём не бывало, знай себе ходит и ходит.
Однажды он рассказал, как остался сиротой, сколько горя помыкал пока не прибился сюда, в Ягодное. Мотя молча слушала, в душе невольно проникаясь жалостью к нему.
"Может и прав отчим? - рассуждала про себя Мотя. - Чего я жду? Вон они "женихи" - почти все переженились, только не на мне".
Глядя на невысокого, плотного, некрасивого Ивана, Мотя не могла уже совсем не замечать, что его отношение к ней и вправду непохоже на отношения всех её бывших поклонников.
"Может не так уж и худо жить, когда тебя так любят? А сама-то я, как же мне самой-то быть? Ведь нет у меня ничего к нему кроме жалости".
Шли дни за днями, но ничего не менялось. Даже самая близкая подруга Моти - Груня, вышла замуж. А уж, казалось бы, ни кожи, ни рожи, а поди ж ты, ушла в зажиточную семью и муж её - мужик хоть куда. Оскорблённая таким пренебрежением к ней, Мотя с каждым днём всё больше склонялась к мысли выйти замуж за Ивана.
"Пусть лучше будет Ванька Баласихин, если уж другим она не ко двору. Посмотрим ещё, кто будет лучше жить!" - злорадно думала она.
В один из вечеров она объявила родителям о своём решении. Мать тут же вскинулась:
- Ты с ума сошла! Даже и не думай! Завтра же отправим тебя в Оренбург, к Марусе.
Но Мотя упёрлась.
- Никуда я не поеду! Всё, выхожу замуж за Ваньку! Я так решила. Тятя, - обратилась она к отчиму, - передай Ваньке, пусть шлёт сватов.
Анисья Казимировна, схватившись за голову, запричитала, а Авдей Калистратович, торопливо одеваясь, приговаривал:
- Вот и умница, и правильно. За Ванькой будешь как за каменной стеной. Вот-то он обрадуется! Ах, ты, мать честная! - он торопливо выскочил из хаты.
Мать бегала по комнате и кричала дочери в лицо:
- Не будет тебе моего благословения! Не будет, так и знай. У него ни кола, ни двора! Где жить-то будете? Ты подумала об этом? Ох, горюшко, моё, что же это такое деется, а?
Мать опустилась на лавку и заплакала. Мотя обняла её за плечи, приговаривая:
- Не плачьте, мама, будь что будет. Готовиться надо, завтра, пожалуй, сваты придут.
Какое там "завтра сваты придут!".
Вернувшийся Авдей Калистратович возбуждённо крикнул прямо с самого порога:
- Готовься, мать! Щас сваты придут!
- Ох, батюшки! Да что же это?! Неужто до завтра не мог подождать, ирод этакий?!
- Что ты, мать! Какое завтра? Он, как услышал от меня такое известие, ровно с ума свихнулся. То плачет, то смеётся, то тискает меня так, что думал и дух из меня вон. И всё спрашивает: "Авдей Калистратович, правда ли это, не смеёшься ли ты надо мной?". А сам мне всё в глаза заглядывает. Правда, правда, говорю. Тут уж он в пляс пустился. Пляшет и кричит: "Авдей Калистратович! Отец родной! Сей же час следом за тобой со сватами приду!". Эвон как , мать, а ты говоришь...
Мотя отрешённо стояла в сторонке, слушала отчима, а в глове назойливо билась одна и та же мысль: "Ну, вот и всё, вот и всё! Назад пути нет. Господи! Помоги мне!".
Глава 7
Как не противилась Анисья Казимировна, Авдей Калистратович настоял на своём. Молодым отделили половину хаты, прорубили отдельный выход. За зиму пристроили холодные сени. Хоромы были не ахти какие - маленькая горенка, ещё меньше кухня и сени. Но Иван был этому несказанно рад. Двор тоже разделили пополам плетнёвой загородкой. Теперь у них был свой дворик, где Иван мечтал построить сарай, чтобы перевести в него всю скотину, какую он получил от своей хозяйки "в приданое". А получил он не мало - двух добрых коней, стельную корову, пяток овец, десяток кур. Она выделила ему изрядный кусок от своих земель и одну треть сенокосных угодий. И это ещё не всё. Кроме всего прочего подарила ему выездные сани, необходимый сельхозинвентарь и приличную сумму денег на обзаведение. Как говорится "не было у Ивана ни гроша, да, вдруг, алтын".
В селе диву давались: "За что это ему такие щедрые милости?". К весне Иван построил сарай, небольшой амбар, отгородил загон для скота. Работал, не зная усталости. И всё спорилось у него в руках. Мотя, сама ничего не делавшая, кроме приборки в хате, готовки, да вышивания, глядя на Ивана, проникалась к нему уважением.
В зимние праздники - Рождество, Крещение, потом Масленица, Иван запрягал коней, украшенных яркими лентами, в выездные санки, сажал в них нарядно одетую Мотю, и с гиканьем и свистом гонял вдоль улиц, только снег вихрился им вслед. Бабы и мужики провожали их взглядами, кто с добродушными улыбками, кто с завистью, а кто и с откровенной затаённой ненавистью.
- Ишь, - злобно шипели некоторые кумушки, - раскатывает свою королеву. А, она-то, она, сидит словно царица, головы не повернёт. Гордячка, польское отродье, тьфу!".
Иногда к Моте прибегала её подруга Груня, жаловалась, как ей тяжело живётся. Свекровь вечно пилит, настраивает против неё мужа, а тот, в горячах, не разобравшись, то и дело распускает руки, бьёт её.
- Ну, а ты-то как, Мотя? Как тебе живётся?
- А хорошо живётся. Слава Богу, свекрови у меня нет, пилить некому. А Иван, тот не только пальцем не трогает, а и грубого слова не скажет.
- Счастливая ты, Мотя! - позавидовала Груня.
- За то у тебя муж красавец, - с усмешкой сказала ей Мотя, - не чета моему Ваньке.
- А-а-а, кому она нужна его красота, если житья нет. С лица, говорят, воду не пить. У тебя дома, - помолчав добавила она, - до того хорошо! Тихо, спокойно, так бы и не уходила, да только бежать надо, а то эта ведьма-свекровь хватится, что меня нет, беды не оберёшься.
Груня убегала, а Мотя, вспоминая их разговор, всё больше убеждалась, как же ей повезло, что Иван оказался сиротой. Она сама себе хозяйка. Что хочет, то и делает, ни на кого не оглядывается, даже на свою мать, которая так и не смирилась с её замужеством.
Отчим помогал Ивану во всём, а мать наведывалась только тогда, когда Иван отлучался со двора. С поджатыми губами, она придирчиво осматривала всё их хозяйство и непременно всякий раз бурчала:
- Вот погоди, впряжёт тебя Ванька-то в работу. Это он по первости такой, а потом будешь навоз грести, сено косить, снопы вязать, корову доить.
- Ну, дак что же, придётся и буду всё делать. Другие же делают.
- Другие, - презрительно цедила мать. - То другие, они с детства к такой жизни приучены. А ты? С твоими ли руками заниматься грязной работой?
Моте было невыносимо выслушивать каждый раз одно и то же. И, когда мать уходила, она с облегчением переводила дух. "Лучше бы она не приходила совсем, - думала Мотя, - А то придёт, наговорит всего, аж тошно становится".
Но Иван никогда не допускал её ко всякой хозяйственной работе.
- Твоё дело, Мотя, - не раз говорил он ей, - это дом, огородик во дворе, с остальным я сам управлюсь.
И управлялся. Даже корову он доил сам. Мужики откровенно насмехались над ним за это, а он только посмеивался добродушно. Сам пахал землю, сеял, убирал, заготавливал сено.
Через год после свадьбы у них родился первенец - мальчик. Мотю трепала послеродовая лихорадка. Ни врача, ни даже фельдшера не было во всей округе. Иван неотлучно находился рядом с больной женой, старался облегчить её страдания и даже с неодобрением поглядывал на ребёнка, считая его виновным в болезни матери. Но всё, Слава Богу, на этот раз обошлось.
Глубокой осенью Иван с другими сельчанами поехал на ярмарку в Сорочинск. Он вёз на продажу воз пшеницы, урожай которой в этом году был отменный. На вырученные деньги купил кое-что необходимое в хозяйстве, а потом отправился в торговые ряды, где продавалась всякая всячина, так необходимая любой женщине.
Иван, не торгуясь, брал всё подряд: красивые полушалки, батистовые кофточки, бусы и серьги, юбки и ботинки. Всё это он любовно, аккуратно складывал в припасённый сундучок, заранее предвкушая радость Моти при виде этих подарков.
- Эй, - услышал он за спиной голос своего друга Василия Чумака, - не много ли набираешь? Смотри, разбалуешь жену, потом сам будешь каяться.
- Ты, чем глядеть на чужие покупки, сам для своей Настеньки купил бы что-нибудь.
- Куда ей, в хлев что ли ходить? Обойдётся.
- Ну, как знаешь. А я для своей Моти ничего не пожалею. И-и-эх! Тебе этого не понять! - с чувством произнёс Иван.
- Ну, куда уж нам? - обиженно протянул Василий и заспешил прочь.
Глава 8
Более трёх лет прошло со дня женитьбы Ивана, а ему всё до сих пор не верилось в своё счастье. Его не покидало состояние какой-то радостной приподнятости, восторга, благодарности.Он не раз вспоминал первую ночь после свадьбы.Тогда,нежно прижимая к себе молодое,упругое,такое желанное тело Моти,он горячо шептал: "Мотенька,любовь моя,всю жизнь положу к твоим ,ногам,вечным рабом твоим буду до самого своего смертного часа.Будешь жить у меня королевой,пылинки не дам на тебя сесть".
К этому времени Мотя родила двух мальчиков-погодков и ходила третьим. Иван всячески старался облегчить её жизнь, с охотой помогал ей во всякой женской работе, возился с детьми. Не имевший до этого ни своей земли, ни своего дома, теперь, почувствовав самостоятельность, жадно накинулся на работу. Постепенно росло хозяйство, рос и достаток в семье. В тесном хлеву, построенном ещё в первый год после женитьбы, с трудом помещались три лошади, две коровы, пара быков, десяток овец. В отдельной хлевушке - поросята, в птичнике - всякая разная птица.
Комнатёнка, в которой жили, стала тесна для разросшейся семьи Ивана. Он уже подумывал поставить свой дом. Деньжонок подкопил, да и тесть, Авдей Калистратович, в случае надобности, поможет, обещал.
"Эх! - мечтал Иван, - построю свой дом высокий, светлый, просторный! На окна - резные наличники, на фронтоны - резные карнизы, а на самой крыше скворечник повешу. Вот-то будет Моте радость! Сиди у окошка и слушай скворчиные песни. И чтоб крыльцо высокое, а перила с резными балясинами и навес над ним от дождя и снега. Детишек пусть будет много. А, что? Пусть себе бегают на просторе".
Размечтается так Иван, аж глаза зажмурит, как наяву видит он свой будущий дом. Казалось бы, всё в его жизни складывалось как нельзя лучше. Павда, иногда что-то заскребёт внутри. Видел он, чувствовал, что Мотя его не любит и, может быть, как он ни старайся, никогда не полюбит. В такие минуты Иван тяжко вздыхал, украдкой наблюдая за женой и тут же начинал себя осуждать: "И чего это такие мысли в голову лезут? Кто я такой супротив неё? Мужик и мужик деревенский, а она..., - и не находил слов, чтобы выразить какая она. - Главное, что со мной, как мне и мечталось. А моей любви на двоих хватит.Меня с ней может разлучить только смерть." Иван, поразмышляв вот так-то, опять веселел и с ещё большим рвением принимался за работу.
Деревенские бабы страшно завидовали Моте! Как же! Живёт за Иваном, как барыня. Лишний раз ведра воды в дом не принесёт, всё Иван, да Иван. И одевалась то она, не в пример деревенским бабам, всё на городской манер. Ив поле-то её за работой никто не видел, разве только когда Ивану обед приносила. Платочек на голове козырьком, чтоб, не дай Бог, бело личико солнцем не опалило! Да-а-а, было чему позавидовать бабам. Шибко бы удивились они, узнай, какая порой тоска одолевала Мотю от всей этой деревенской жизни. И не только бы удивились, а ещё и осудили бы: "Блажит баба. Живёт, как у Христа за пазухой, чего ещё ей надо?".
А тем временем неумолимо приближался роковой для Ивана и его семьи 1932-ой год. Ещё в самом его начале пошли гулять по селу слухи, что скоро придёт конец единоличной жизни и будет организовано коллективное хозяйство, а иными словами - колхоз. Забродило село, зашумело. Люди здесь привыкли жить вольницей. Предки большинства из них были выходцами с Западной Украины. Они переселились сюда ещё в ХIХ веке. Община решала все дела, касающихся пахотных земель, сенокосных угодий, пастбищ и многое другое. Жили большими семьями, не сказать чтобы очень богато, но крепко, нужды не знали. Только, только село успокоилось после Гражданской войны, пережило тяготы продразвёрстки. С установлением твёрдого продналога народ вздохнул свободнее, окреп, поднялся на ноги, и, на тебе, опять морока какая-то - коллективизация. А что это такое и с чем её едят, что она каждому сулит, никто толком не знал.
Знать не знали, а на всякий случай некоторые начали резать скот и потихоньку сбывать мясо на базаре и, так же потихоньку покидать село.
Первой уехала бывшая Иванова хозяйка, самая богатая из всех сельчан. Упрашивала Ивана уехать всей семьёй с ней в Оренбург. Говорила, что на селе скоро будут отбирать всё, что есть у кого. Но Иван остался глух к её предупреждению. "Куда ехать? - размышлял Иван. - Зачем?". Не верилось ему, что вот так, ни с того, ни с сего, без его согласия, потянут в эту коллективную артель. Ну не верилось и всё. Однако к осени этого же года село покинули треть его жителей, оставив заколоченные дома. Разбрёлся народ кто куда.
Иван управился с уборкой, засыпал зерно в закрома и радовался хорошему урожаю. "Отвезу ещё воз пшеницы на базар, - думал он, - и можно начинать строить дом". Но, как говорят "Загадом не будешь богат". Пошли от дома к дому сельсоветчики-комитетчики. И началось! Выгребали хлеб из амбаров, выводили скот, выносили скарб из домов. Плач и стоны повисли над селом. Началась кампания раскулачивания. А кого раскулачивали? Тех, кто не ленясь, от зари до зари, от мала до велика, горбатились на полях, кто своим трудом, в поте лица добывал себе достаток. Людей семьями сажали на подводы, разрешив взять с собой кое-какую одежонку, да узелки с едой. Их увозили, куда? Этого никто не знал. Всё их добро свозилось на обширное подворье бывшей Ивановой хозяйки, где организовали правление новой артели.
Наведывались сельсоветчики и к Ивану.
- Ты, Иван, давай, - говорили они, - причаливай к нашему берегу, а не то самого раскулачим. Вон как ты развернулся! Твоё счастье, что батраком был, потому и не трогаем, пока.
Иван хмуро отмалчивался, а сам в смятении думал: "Что же это делается, а?! Что же делается?! Как же это?! Сколько сил положено, сколько пота пролито, сколько мозолей прибавилось на руках! Неужто так и пойдёт всё прахом?". Ходил советоваться с Авдеем Калистратовичем, а тот сам пребывал в растерянности. Быть вольным мастером краснодеревщиком, как раньше, ему теперь тоже не доведётся. Как сказал один молодой, нагловатый сельсоветчик: "Закрываем мы, старик, твою частную лавочку. Будя загребать деньгу в свой карман, иди-ка поработай теперь в артели".
Как не прикидывали Иван с Авдеем Калистратовичем, а выходило, что плачь - кричи - иди в колхоз.
Оставшиеся в селе семьи, не попавшие под раскулачивание, думали такую же думу. Ох, как не хотелось мужикам расставаться со своим, честным трудом, нажитом добром., как не хотелось рушить такой привычный, устоявшийся с покон веков порядок на селе. А куда деваться? Сердце Ивана обливалось кровью, рвущая боль раздирала грудь, глаза туманило слезами, когда он свёл со двора коней, корову, быков, овец и поросят. Со всех концов села мужики гнали свой скот к правлению, на артельный двор. Следом, голося на всё село, бежали бабы. На артельный двор свозили весь сельхозинвентарь, зерно. В опустевших дворах, как неприкаянные, бродили куры. Только одно успокаивало Ивана - это надежда поставить свой дом. Деньжата-то остались при нём. Ладно, хоть это не отобрали.
Председатель артели, в прошлом сельский сапожник, в крестьянстве ничего не смыслящий, бестолково тыкался из стороны в сторону, не зная, как, куда и зачем приставить мужиков, к какой работе их приспособить. Мужики, дымя самосадом, насмешливо посматривали на него, не проявляя никакой охоты помочь. Бабы, приставленные к коровам, перво-наперво с утра кидались к своим Бурёнкам. Надоенное молоко сливали в бидоны, а что с ним делать дальше? Какую-то часть отправляли в артельную столовую, какую-то часть во вновь организованный ясли-сад, а остальное раздавали новоявленным колхозникам. Спрашивается, какой смысл был сгонять коров в общий хлев? Пусть бы каждая оставалась в своём дворе.
С трудом, со скрипом началась артельная жизнь. Мужики мало-помалу занялись своей обычной работой. Надо было готовиться к севу. Ивана приставили к сельхозтехнике, как самого сведующего в этом деле. Все бабы каждодневно тоже должны были выполнять какую-нибудь работу. Малых детей обязывали сдавать в ясли-сад. Работали, кто в амбарах, зерно веяли, кто в столовой щи варил, кто сено возил, на ферме управлялся. Непривычно это было бабам. Раньше, зимой они ходили друг к другу по соседски,посидеть, посудачить, полузгать семечки, поделиться новостями. А теперь торчи на работе по целым дням.
Мотя по-первости ни на какую работу не ходила. Иван запретил:
- Сиди дома, - сказал, - гляди за детьми. Хватит того, что я там на них работаю.
Еду для детей и неё он приносил из столовой. Но так продолжалось недолго. Однажды Ивана остановил председатель артели и с усмешкой приступил к нему:
- Как же это получается, Иван? Жёнка твоя не работает, а ест? У нас так нельзя, у нас лозунг: "Кто не работает, тот не ест".
- Тяжёлая она, где ей работать?
- Ну, знаешь, беременность не болезнь. Другие-то работают. Чтоб завтра же выходила. В амбаре будет, на веялке.
Домой Иван вернулся хмурый. Весь вечер никак не мог решиться сказать Моте такую весть, язык не поворачивался. Детей давно уложили спать, а они сидели в маленькой кухоньке и пили чай из самовара. Наконец Иван собрался с духом и обсказал Моте о своём разговоре с председателем. Она помрачнела, нахмурилась, свела к переносью свои соболиные брови, поджала губы, в глазах полыхнуло тёмным:
- Ну, что ж, раз так решили... Куда ж деваться? Против силы веником не отмахнёшься.
- Ты, Мотя, - беспокойно заглядывая ей в глаза, заговорил Иван, - теплей одевайся, в амбаре-то холодно. И не садись на пшеницу-то, застудишься, не ровён час ещё заболеешь.
- Может и к лучшему, что заболею, - зло сказала Мотя. - Лучше уж сдохнуть, чем такая-то жизнь. Пропади она пропадом!
Иван виновато ссутулился на скамейке. Что он мог сказать в утешение? Что сделать? От жалости к жене, от своего бессилия оградить её от тягот жизни, он весь как-то беспомощно сжался, грудь сдавило, как тисками.
Утром в амбаре бабы встретили Мотю насмешками: "Глянь-кось, кто к нам пришёл? Никак королевна?". "Что так, аль Ивану надоело одному надрываться?". "Како там Иван?! Как был дурак, так и остался. Председатель запретил судки ей с обедом домой таскать". "Ну, давай, покажи себя, покрутико-от рукоять, а мы посмотрим".
Мотя, крепко сжав губы, молча прошла к веялке и с остервенением принялась крутить рукоятку.
Глава 9
Весна 1933 года выдалась затяжная, с холодными дождями. Все сроки сева были сорваны. Ещё по осени большая часть зерна, свезённая из всех дворов в общий амбар, была отправлена на элеватор. Колхоз оставили на скудном пайке. И теперь всеми ощущался недостаток хлеба. В стране во многих областях начинался голод. Вся надежда была на новый урожай. Но как говорят в народе "беда не приходит одна". Наступила иссушающая жара. С восхода и до заката солнце нещадно палило землю. Изнуряющий зной сжигал всё живое. Озеро, которое питало водой всё село, высохло. Затянутое илом дно покрылось глубокими трещинами. Пожухла листва на могучих тополях, выгорела трава на пастбищах. Начался падёж скота. Зерновые, только-только пошедшие в колос, засыхали на корню. И только в глубоких низинах сохранились посевы. Но колос вышел полупустой, зерно худосочное, стебли низкорослые. Грядущий голод неотвратимо надвигался на село.
Мотя, родившая в марте третьего сына, три месяца сидела дома с детьми на скудном пайке, что приносил Иван из кладовой колхоза. Потом её опять обязали выходить на работу. Детей надо было отдавать в ясли-сад. Но тут уже Анисья Казимировна , мать Моти, встала на дыбы:
- Не дам детей в чужие руки! Эка. что удумали, детей у матери отбирать! - бушевала она, - сама буду доглядывать.
- А ты, дочка, - сказала Моте, - не очень-то там угробляйся за их палочки-трудодни, толку-то с них! Разве только с голоду не подохнуть.
От недоедания и тяжёлой, непривычной для неё работы, Мотя похудела. Черты лица стали ещё тоньше и только огромные чёрные глаза оставались такими же жгучими, в них полыхал мрачный огонь. С каждым днём она всё больше раздражалась, срывала зло на муже. Ни единым словом ей не переча, Иван в такие моменты старался как можно меньше попадаться ей на глаза. Он чувствовал себя перед ней виноватым. Разве о такой жизни он мечтал? Разве мог он хотя бы помыслить, чтобы Моте, его ненаглядной Моте, доведётся так страдать? Даже в страшном сне не могло такое привидеться. А что получилось? Ивану теперешняя жизнь казалась кошмарным сном, который вот-вот закончится, он проснётся и всё будет так, как раньше. Ему нестерпимо хотелось вернуться к началу их совместной жизни, когда всё было у них так хорошо! Ему невыносимо было видеть страдания жены, голодные глаза детей, разруху, что царила в селе, которое он так любил. "Что делать? Куда податься? Как облегчить жизнь своей семьи?". Эти неотвязные мысли мучили его днём и ночью. Была у Ивана небольшая отдушина, но она не давала постоянного дохода. Ещё будучи не женатым, он завёл знакомство с немцами из соседнего села Сузаново. С юности тяготевший ко всякой технике и немало преуспевший в этом деле, он не раз ремонтировал им различные агрегаты, которых в Сузанове было немало - крупорушка и маслобойня, мельница и молокозавод, даже трактор, не считая веялок, сеялок, сенокосилок и прочего крестьянского инвентаря. И теперь, в тайне ото всех, он ходил в Сузаново, в надежде подработать. Конечно, у Ивана были деньги и немалые, мог бы на них покупать продукты на базаре, хотя бы и втридорога. Но он до сих пор лелеял надежду поставить свой дом и не решался трогать своё, с таким трудом накопленное сокровище. К счастью, работа в Сузаново для него всегда находилась и он просил за неё не деньги, а продукты. Немцы охотно шли ему навстречу.
В Сузаново, в своё время, тоже был организован колхоз имени Тельмана. Но, если в Ягоднинском колхозе царил развал и голод был не за горами, то у немцев был полный порядок. На фермах чистота, поля ухоженные. Мощные насосы качали воду из пробуренных скважин и подавали её на поля, где были установлены специальные устройства для её разбрызгивания. Личные хозяйства не тронуты. И по всему было видно, что голод им не грозит.
Иван, видя всё это, не раз задавался вопросом: "Почему? Почему соседи живут, как люди, а мы, как скоты? В чём тут заковыка?". Ответ напрашивался сам собой, но такой, что и невысказанный, страшил своей неприглядностью. Это было одной из причин, чтобы хранить в тайне свою связь с немцами. К тому же Иван опасался пересудов односельчан, а больше всего гнева местного начальства. Ведь оно, в отместку, могло лишить его семью даже тех малых средств существования, которые получала от колхоза.
Как ни таился Иван, да разве в деревне что утаишь? Кашу свари, и ту соседи унюхают. А уж если борщ, то и подавно. Озлобленные, голодные односельчане шептались по углам: "У Ивана-то, поди, денег-то куры не клюют. Вишь ты,мы в столовке пустой кулеш хлебаем, а они борщи варят с мясом". "Да и у Авдея с Анисьей, наверняка, золотишко имеется. Недаром он в своё время такие деньжищи заколачивал". "Да, уж! Иван в лепёшку расшибётся, лишь бы его королевне хорошо было". "Не знай, как там у него насчёт денег, а то, что он по ночам в Сузаново бегает, так это видать не зря". "Не зря, не зря, - поддакивал кто-нибудь, - одни видели, как он оттуда с мешками через плечо, под утро возвращается". "Ворует, что ли? - любопытствует другой. "Это Иван-то ворует? Н-е-е-т, тут что-то другое", - заметит третий и многозначительно промолчит. Мол, додумывайте сами.
Зависть, как ржа, разъедала души сельчан. Нашлись недобрые люди. В одну из августовских ночей вспыхнул дом Авдея Калистратовича, как спичка, враз со всех сторон. Сухое дерево моментально занялось до самой крыши. И сгореть бы им всем, если бы не собака. Старый, умный пёс Шарик рвался на цепи и злобно неистово лаял. Он то поднял всех с постелей. Выскочили в окна, выбив их вместе с горящими рамами, кто в чём был. Дом полыхал огромным костром, пламя поднималось к самому небу. Анисья Казимировна, стоя на коленях, как заведённая, билась головой о землю, истошно завывала. Авдей Калистратович, с опалённой бородой, прихрамывая на деревянном протезе, бегал взад-вперёд, хватался за голову и кричал одно и то же:
- Люди! Помогите! Струмент там мой! Струмент сгорит! Как же я буду без него?!
Но люди, сбежавшиеся к горящему дому, сбивались кучками поодаль и возбуждённо о чём-то переговаривались. Они уже ничем не могли помочь. Дом полыхал снизу до верху. Вот уже треснули крепкие матицы потолка и крыша провалилась. Взметнулись снопы искр, полетели в разные стороны обгоревшие головешки.
Мотя, в ночной рубахе, окаменев, судорожно прижимала к груди одной рукой маленького сына, а другой старалась отвернуть головёнки старшеньких от страшного зрелища.
Ивана, от пережитого потрясения, с ног до головы била крупная дрожь. Мысль о том, что деньги, которые он копил на постройку своего дома, сейчас превращаются на его глазах в пепел, совсем подкосила его.
В огне сгорели не деньги, а его заветная мечта. Он, вдруг, ясно осознал, что это конец, впереди не ждёт ничего хорошего. "Всё, всё пошло наперекосяк, - Иван с тревогой и жалостью взглянул на, будто окаменевшую, жену. - Бедная моя, Мотя! Прости меня за всё, прости!".
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
К Моте медленно возвращалось сознание. С трудом разлепив отяжелевшие веки, она обнаружила, что лежит на кровати. В комнате царил полумрак. На столе чуть теплилась керосиновая лампа, видимо фитиль был прикручен до отказа. Рядом с кроватью на табуретке сидел, сгорбившись, муж. Локтями упёрся в колени, руками обхватил голову. Вся его поза выражала горе и отчаяние. Мотя долго всматривалась в мужа и впервые, за многие годы совместной жизни, в груди её ворохнулось, удивившее её саму, чувство нежности к нему.
- Ваня, - тихо позвала она.
Он тут же встрепенулся, кинулся к ней с радостным, просветлённым лицом. Встал перед ней на колени, осторожно взял за руки и спрятал лицо в её ладонях.
- Мотя, Мотя, ненаглядная моя, - прерывисто шептал он. Мотя почувствовала, как горячая влага сочится меж пальцев. Иван плакал. И опять дрогнуло сердце Моти: "Господи, помилуй! Неужели...? Ведь столько лет прошло! Неужели он до сих пор всё ещё любит меня?!".
Запоздалое раскаяние захлестнуло её, на глаза навернулись слёзы. Она мягко высвободила одну руку и нежно погладила мужа по седеющей голове. Иван от неожиданной ласки вздрогнул, дёрнулся, как будто его током пронзило, а потом затих под её рукой, как затихает малое дитя от ласки матери. Мотя гладила мужа по голове, а у самой першило в горле от подступающих рыданий. Сколько вытерпел от неё человек, который все эти годы жил и дышал только одной ею, порой забывая о детях. Всю их совместную жизнь старался оградить её от трудностей и не его вина, что не всегда ему это удавалось. Время было такое. А что взамен дала ему она? Чем отблагодарила?
Глава 1
Тогда, в далёком 1933 году, на пепелище сгоревшего дома, она в отчаянии решила: "Всё! Всё надоело, опостылело! И эта жизнь, и Иван с его любовью и несбыточными мечтами. Брошу, его, детей и уйду, куда глаза глядят! Пропади оно всё пропадом!".
Но тут заворочался, заорал требовательно, проснувшийся младшенький, и Мотя очнулась от своей ошеломляющей ненависти ко всем и ко всему. Она села, на принесённую кем-то, табуретку и принялась кормить сына. Он впился розовым ротиком в её грудь, сопел, чмокал, захлёбывался, а она, оттаивая, ласково смотрела на него, в мыслях ужасаясь тому, о чём только что думала.
Подошёл Иван с почерневшим лицом, ввалившимися глазами, сжал Мотино плечо:
- Ничего, Мотя, ничего, - срывающимся голосом шептал он, - выдюжим. Ты только не волнуйся.
В Моте опять поднялось раздражение. Она грубо скинула его руку с плеча, ненавидяще посмотрела в глаза.
- Уйди ты, утешитель! Выдюжим, выдюжим, - зло передразнила она. - Посмотри на себя, только и остался, что в подштанниках. С чем выдюживать будем? Голые, босые, без крыши над головой. И за что только всё это выпало на мою долю?! Уйди от греха! Видеть тебя не хочу!
Мотю с семьёй приютили у себя соседи. Анисья Казимировна с Авдеем Калистратовичем поселились на краю села в заброшенной, полуразвалившейся мазанке. Кое-как залатали дырки, сложили печь, вместо кровати сооруили нары. Не ахти какое жилище, но перезимовать можно, а там видно будет.
Те же односельчане, которые не так давно завидывали им и злобились на них, помогали, чем могли - посудой, одежонкой, обувью. Кое-что выделили с артельного склада, где всё ещё хранилась всякая рухлядь, отобранная у хозяев при раскулачивании.
Мотю угнетала жизнь в чужой семье. Она с брезгливостью надевала на себя чужие обноски и с каждым днём всё больше и больше озлоблялась. Иван не смел к ней подступиться, она гнала его от себя прочь. Одна только мысль о возможной близости с ним вызывала в ней отвращение и протест. Она намеренно унижала его и видя, как он мучается, старается ей хоть чем-то угодить, мстительно думала: "Так тебе и надо!".
Через пару недель после пожара Иван ранним утром ушёл из села, предупредив Мотю, что его не будет несколько дней. Ничего толком не объяснил, сказал только, мол, есть одна задумка, может что и получится. Мотя изнывала в ожидании мужа. "Куда его понесло? Чего ещё задумал?" - терялась она в догадках.
Как-то забежала мать, Анисья Казимировна, с издёвкой спросила:
- Куда это твой подался? Может совсем тебя бросил? Останешься вот с тремя-то куковать.
- И что Вы, мама, вечно со своим карканьем?! - не выдержала, сорвалась Мотя.
- Ты как с матерью разговариваешь?! Не посмотрю, что мужняя жена! Так оттаскаю за косы, век помнить будешь!
- Как же, оттаскаете, - строптиво возразила Мотя. - Нету у Вас теперь власти надо мной. Вот так то! Нет, чтобы помочь чем, а Вы приходите и всё пилите и пилите.
- Помочь!? - чуть ли не взвизгнула Анисья Казимировна. - Мы тебя что, силком выдавали за "этого", - в её голосе явно прозвучало презрение.
- И что за дети?! - продолжала бушевать Анисья Казимировна. - Одна наперекор вышла замуж, другая туда же, а теперь помощи просите? Не послушались матери, сами в петлю залезли, вот и дёргайтесь теперь.