Аннотация: Иногда персонаж начинает жить своей жизнью - и даже критиковать тех, кто про него пишет книги... Открытое письмо главгероини "Детей Балтии" к тем, кто уже успел опубликовать про нее "исторические" книги
...Право слово, стать героиней жизнеописаний в духе Плиния мне льстит. Похоже, в историю я вошла как мадам де Севиньи, и мои письма считают образцом эпистолярного жанра. Странно, как причудливо люди выбирают себе кумиров и образцов для подражания.
Для моих соотечественников я и осталась предательницей, что прискорбно. Но вот британки увлеклись мною не на шутку. С одной из такой, миссис Маккейб (если я правильно читаю), я и имела честь ознакомиться. Она написала за меня мои дневники -- мысль забавна! Мне поначалу это польстило весьма. Но потом я ознакомилась, что это за дневники... Миссис Маккейб утверждает, что так принято в той эпохе и в том круге, откуда она родом. Она также уверяет, что ей крайне жаль, в какое темное время я жила, с каким ограниченными людьми мне приходилось общаться, ведь в эпоху ее, писательницы, журналистки (о Боже, женщина не только писала в газеты и журналы, но и выступала на публике -- мне долго объясняла, что такое телевидение, но я смутно поняла эту идею: вроде бы как средство выступать на публике; а еще она была блогером -- это я тоже мало поняла: скорее всего, это еще один способ писать статьи), я бы могла быть даже канцлером. Я... "Вам бы не пришлось зависеть от ограниченного, не понимающего вас человека, каким был ваш муж", - говорила миссис Маккейб. - "Вы бы сами были назначены послом... Ведь о том, что вы женщина, ваши современники сожалели еще при жизни". Потом мне рассказали, что в 20-21 веке нравы поменялись. Женщины равны мужчинам ("Но нам еще нужно много работать над этим", - добавила британка). Они могут избирать и быть избранными (а монархий почти не осталось, по крайней мере, не в Европе). Они могут участвовать в политике на равных. Развод -- дело обычное во всех классах, даже и аристократических (их, аристократов, осталось много меньше, но они все-таки есть). Достаточно одного судебного процесса -- и ты свободна. Даже можешь видеться с детьми -- и воспитывать их сама. Никто не будет подвергать себя осмеянию.
Госпожа Маккейб, вероятно, ожидала, что я позавидую ее современницам. И выскажу желание быть Yours in Sisterhood, как она озаглавила книгу. Я лишь расхохоталась ей в лицо. Кажется, она обиделась. Но у нас, в ином мире, другие представления о приличиях. Нам можно быть предельно откровенными. Как с собой, так и с другими.
При жизни я редко уважала своих сестер по полу -- если, конечно, речь не шла о королевах и представительницах правящих фамилий. С ними по большему счету неинтересно. Умных женщин, которые мне встречались, я могла бы перечислить на пальцах одной руки. Наверное, всеобщее образование и огромные права, которые в 20 веке даровало представительницам моего пола общество, должны бы увеличить общий ум в женщинах. Но вижу, что появляющиеся в нашем обществе дочери 20 века в среднем не стали более умны. Да, они, возможно, знают поболее. Но, в целом, свобода привела лишь к распущенности нравов. И меня возмущает, что авторы полагают, что я тоже отличалась раскрепощенностью и развратностью. Мои доброжелатели из 21 века удивительно совпали в этих мыслях с моими врагами из века 19! Но, естественно, в текущее время свобода нравов сделалась достоинством. Доказательством ума и свободолюбия. К тому же, скажу не без скромности -- в 21 веке моя внешность стала идеалом красоты. Я с изумлением читаю сентенции о том, какая я была красавица. Ведь нынешние ваши моды рассчитаны на таких, как я. Дамы, как я вижу издалека, стремительно худеют. Те, кто одарен когда-то желанной соблазнительностью богатых форм, в 21 веке считаются уродливо тучными и осмеиваются. Иногда к нам попадают девицы и дамы, умершие от последствий погони за модой. Бедняжки довели себя до полного истощения, чтобы казаться красивыми в глазах общества. Причины их смерти только доказывают, что даже полное равноправие и хорошее образование, к которым они имеют доступ, не делают женщин умнее.
Я не могу требовать от тех, кто писал про меня, доскональное знание всех обычаев и традиций моей страны и эпохи -- они же тогда не жили, а документальные свидетельства мало что могут поведать истинного. Мое письмо будет ответом на предположения обо мне, подчас слишком смелые и переходящие все грани приличий (да, особенно ваши, госпожа Маккейб!). И оно будет предельно откровенным.
Интересно, как причудливо складывается история! Обо многих тех, кого я знала и почитала важнее себя, позабыли. О других помнят до сих пор. Из наиболее близких людей мой брат Александр нынче стал почитаем. По ряду причин, он стал примером потомкам -- и его коллегам из 21 века, сплошь плебейского происхождения. Его аристократическая честь видится слишком невероятным явлением, особенно на таком посту, какой он занимал -- а после него занимали кровожадные палачи, достойные последователи "Комитета общественного спасения". Очень печально, что будущее, со всеми его свободами, достижениями прогресса, медицины, равенством, оказалось столь кровавым. Нравы не изменились, а наука придумала множество способов убийства -- наравне со способами продлить жизни. Тому доказательства -- бесчисленные жертвы войн, которые шли весь 20 век и продолжаются до сих пор.
Впрочем, все это крайне грустно. Перейду к рассказу о самой себе.
Люди знают, кто я такова. Все биографии начинаются с моего рождения. И потом дело доходит до моего замужества. Оно состоялось, когда мне было 14 лет. Да, госпожа Кромвелль, в России того времени этот возраст был слишком ранним! Мы не варвары. Но в моем случае это было особое положение. И можете поверить или нет. Я была влюблена в своего жениха; он того полностью заслуживал.
Влюбленность, замечу, - это не любовь. А мне было 14 лет. Кроме моей странной переписки с молодым человеком, за которого меня желала отдать моя несчастная мать -- больше дружеской, чем любовной, хотя я старательно переписывала фразы из романов и надписывала "Лети с приветом, вернись с ответом", мне было непонятно, что значит любить. Все, что я знала -- родительский дом, чуть-чуть - Двор императрицы и мой монастырь. Полный таких же девочек и классных дам. К слову, после монастыря я и убедилась, что большинство женщин все-таки не очень умно. Из мужчин я знала отца -- я была его любимым детищем, он предпочитал меня даже моим братьям -- и моих братьев, к которым до самого конца сохранила крайне теплые чувства.
Лестно читать предположения, что я и в том возрасте отличалась гениальностью, но, положа руку на сердце, мой интеллект мало отличался от интеллекта любой другой девочки в таком нежном возрасте. Я не делала блестящих успехов в учебе. Единственное, что мне давалось хорошо, без труда -- это музыка. Я спрашивала госпожу Маккейб, что учат девочки в ее пору. О Боже, химия, физика, биология, высшая математика! У нас и мужчины такого не учили! Я спросила: "А как же танцы? Музыка? Рисование? Рукоделие?" Мне ответили: "Этому учатся только по желанию". Представляю, как выглядят девицы! Никакого умения двигаться, подавать себя изящно, красиво одеваться и вести себя в приличном обществе -- зато могут решать логарифмические уравнения! И, что меня забавляет, это не дает им никаких преимуществ в отношениях с мужчинами. Те по-прежнему ценят красоту и уступчивость -- в массе своей. И умение слушать.
Возраст, когда я вышла из монастыря и стала Фрейлиной Императрицы, нынче считается глубоким детством -- при всех свободах того времени. Никого даже и не обвенчают ранее 18. Не примут на работу, на службу. В мое время в 14 лет люди начинали жить -- не все, конечно, но такие, как мы, служилые дворяне, практически все. Я вышла замуж -- мой брат начал службу. Мой муж поступил на действительную в 13 лет, и того раньше. Уже в зрелом возрасте я поняла, что такая спешка -- особенно в отношении мужчин -- прерывает формальное образование. Мой супруг признавался, что именно старинный остзейский обычай начинать службу с отрочества и помешал ему получить глубокие познания.
Итак, мою сестру Мари, на полтора старше меня самой, уже выдали замуж. Ее избранником сделался господин Шевич, кавалерийский генерал-лейтенант, человек почтенных лет, старше Мари на 30 лет. Мой отец был не вполне доволен таким выбором и очень не хотел, чтобы я, его любимая дочь, могла бы стать женой кого-то подобного. Императрица предлагала Аракчеева и даже очень убеждала, что он хороший муж, его строгость станет только достоинством, а жестокость его существует лишь в слухах и сплетнях, распускаемых завистниками.
Мой ум в первый раз проявился в том, что я не позволила императрице меня уболтать и убедить. Я пообещала, что утоплюсь, выпрыгну из окошка, приму яд, если стану его невестой. Тогда же я продемонстрировала свою решимость. Моя покровительница, впервые столкнувшись с дерзостью подобного рода, которую не встречала даже в дочерях своих, пошла на попятную. И, надо полагать, мой отец тоже с ней поговорил. К тому же, Аракчеев попал в опалу.
В октябре 1799 года меня представили человеку, под именем которого я оказалась известна. Этот человек незаслуженно облит грязью и насмешками авторов моего жизнеописания. Наш брак закончился ужасно. Наши враги -- о, у нас было немало врагов, как личных каждого, так и общих! - любили говорить о том, что мой супруг -- несчастный рогоносец и "пустое место", а я -- властолюбивая стерва. В 21 веке властолюбивые стервы называются "свободными женщинами", а муж мой презираем за то, что он... был моим мужем.
Я его не знала. Из того, что мне говорили перед знакомством, я узнала, что он очень рано сделал карьеру. Что он богат. Что он из первых аристократов Остзейского края. Что он тезка моего отца (в этом мне виделся тогда знак). Я знала его мать, наперстницу императрицы Марии, воспитательницу великих княжон. Это была всеми уважаемая матрона, почтенная женщина, умная и очень строгих нравов, но не светская. Несмотря на доступ к сильным мира сего, постоянное присутствие при Дворе, богатство, она сохранила манеру бедных ливонских помещиц, так и не выучила французский, одевалась подчеркнуто мрачно, в вечный траур. Когда-то она была очень хороша собой, даже в пожилые годы это было заметно. Впрочем, своим детям она дала воспитание блестящее -- не столько с точки зрения формального образования, сколько с точки зрения приличий, чести, умения держать себя, быть comme il faut. И это несмотря на то, что после смерти супруга госпожа Шарлотта фон Ливен осталась без гроша в кармане, в самом бедственном положении! В минуты откровенности мой муж говорил, как им иногда приходилось ложиться спать впроголодь, по двое в одну постель, чтобы не замерзнуть, а он все детство донашивал одежду с плеча старших братьев. Бедность сделала моего мужа крайне расчетливым в обращении с деньгами. У нас никогда не было долгов. Он не допускал и чтобы я делала долги (у меня всегда был довольно скромный вкус по части одежды и украшений). Общие с братьями и сестрами вещи сделали его собственником. Это проявлялось и в наших отношениях. Он ревновал меня не потому, что любил меня, испытывал страсть, а потому что воспринимал меня как вещь. Которой, в общем-то, любил обладать. Соперник казался ему вором. Естественно, меня это унижало. К слову, я рада, что в 21 веке у женщин таких проблем меньше. Но мы по-другому и вообразить не могли.
Я знала сестру моего будущего мужа, Катрин фон Фитингоф. Она была замужем за сыном и наследником первого богача Риги, Бурхардтом фон Фитингофом. Это была очень красивая девушка, которую в свете прозвали "северной Авророй". К счастью, ее старший брат был на нее похож довольно сильно. Просто "прекрасный принц" из сказок. Совсем не Аракчеев. Хоть и ладил с императором. Тот любил его за выдержку и спокойствие. К слову, Бонси (как я его стала называть) обладал несомненным достоинством как для дипломата, так и для царедворца, довольно редко встречаемым -- он не прогибался под давлением, а чужой гнев оставлял его, по большему счету, равнодушным, а не пугал и не вызывал ответную ярость.
Итак, мой жених был всем, о чем могла мечтать девица столь юного возраста. К тому же, рано понявшая, что некрасива -- я была высокого роста, но при этом лишена какой-либо статности. У меня были жидкие волосы, слишком длинный нос, слишком большой рот, не слишком чистая кожа (к счастью, оказалось, что это временно). Груди у меня не было -- и, к сожалению, не только из-за моей тогдашней юности, такова я была от природы. Я сравнивала себя с другими, и видела, что проигрываю. Я понимала, что мой муж бы не обратил на меня никакого внимания, если бы ему в приказном порядке -- прямо как и мне -- не повелели бы взять меня в жены. Позже он признавался -- ему тогда совсем не хотелось жениться. Не на мне конкретно, а вообще ни на ком. И я еще в 14-летнем возрасте это понимала. Мой ум вновь проявился в том, что я быстро разгадала, что мой муж в меня не влюбился. На моей стороне был задор юности. Он же был уже искушен в свете, в любви. Он видел, что творится вокруг него. От меня и таких как я павловские порядки были скрыты плотной завесой приличий, страха. Я понимала, что происходит что-то не то -- ведь мои родители тоже подвергались опале, но император менял гнев на милость быстро. Вскоре милости закончились -- остался один гнев. Не вполне нравившаяся государю одежда, недостаточно почтительный взгляд, показавшееся дерзким слово -- и вы теряете все. Павел был благородным тираном. Он не напоминал тех деспотов 20 века, упивающихся кровью, выстраивающих целые лагеря смерти на руинах крепостей, которых боялись мы, мстящих не только преследуемым, но и их детям, супругам. Но неожиданность опалы, естественно, страшила. Мой муж был человеком храбрым и несгибаемым, это его спасло от опалы -- когда же призрак опалы пришел, то не стало и тирана, начались новые времена. Потом я узнала, почему его не пугал император с его гневом и капризами. Он перед этим видел вещи пострашнее. И знавал куда более страшных людей.
Брака хотела моя свекровь. Казалось, он только упрочит связи семьи Ливенов при Дворе. Моя молодость доказывала, что я невинна и еще никем не развращена. Моя не блестящая внешность тоже гарантировала, что я буду скромна. Но я не имела дефектов, препятствующих деторождению. К тому же, я была остзейкой. Фрау Шарлотта считала русских барышень развращенными и легкомысленными. Она не хотела, чтобы ее внуки были русскими -- а государь мог так устроить легко, да и сын мог бы посвататься к какой-нибудь "из этих боярынь". В общем, Бонси деваться было некуда. Но, когда во время помолвки я допустила легкомыслие, не уделив ему достаточного внимания на балу, он счел это достаточным поводом, чтобы написать мне письмо о том, что хочет разорвать нашу помолвку. Мол, ему не нужна светская дама в виде жены. Я очень обиделась, и сказала своей тогдашней подруге (которая потом стала одной из немногих умных, хотя и очень злонамеренных женщин из тех, кого я знала), что выхожу за Бонси замуж только чтобы сбежать из монастыря. Подруга с удовольствием передала это моему жениху. Как-то, однако, ссора уладилась. И меня надолго заняли приготовления к свадьбе.
Любопытно, что даже в вашу эпоху, когда брачные узы мало что значат и легко рвутся, а религия ничего не значит, свадьба -- это знаковое событие. Могу сказать, что моя собственная свадьба оказалась отнюдь не самым пышным мероприятием, которое я посетила за свою земную жизнь -- но, безусловно, первым из этой блестящей череды. Как я писала, я думала обо всем, кроме того, что у меня будет муж.
Но меня никто не предупредил о другом аспекте брачных отношений. В наше время об этом не говорили вслух. В ваше время об этом пишут, открыто сплетничают, называют вещи своими именами. Иногда мне кажется, что, будь я чуть более искушенной -- хотя бы в теории -- о том, что происходит между супругами в спальне, когда они остаются наедине, - я была бы куда более счастливой в браке. И мой муж был бы куда счастлив. Так получилось, что моя мать умерла, когда мне было 11, и не успела мне о таком сообщить. Мне сказали, что она умерла от ревматической лихорадки, но позже я узнала, что с ней случился разрыв матки -- я прочла врачебное заключение. Здоровье моей матери пошатнулось после того, как она родила меня (роды были тяжелые, она потеряла много крови и едва не умерла). Но о женских болезнях вслух у нас не говорили, даже если они приводили к смерти. Мне повезло, что я узнала о таких естественных вещах, как ежемесячные кровотечения, от старшей сестры, у которой начались они двумя годами ранее. Мою гувернантку Хелену фон Бок выслали вон за то, что она якобы потворствовала моему "развращению" - но она была старой девой, вряд ли знававшей мужчин и имевшей представление об этой стороне жизни. Императрица, разумеется, о таких вещах говорить со мной просто не могла. Она давала лишь общие наставления касательно нравственной супружеской жизни. Мало чем отличающиеся от наставлений пастора на нашей венчальной проповеди.
В общем, на супружеское ложе я возлегла неподготовленной. Опуская подробности, скажу -- я долгое время не понимала, что эти действия имеют какой-либо смысл, кроме деторождения и уступки естественной похоти мужчины. Даже когда у меня появились любовники. Радовало, что это длится, как правило, не очень долго. Впрочем, тогда Бонси не был особенно настойчив. И даже пытался быть со мной нежным. Но лишь с коварным князем Меттернихом я поняла по-настоящему, что значит испытывать удовольствие в постели -- а это еще через 20 лет.
Возвращаясь к тому, что написала миссис Маккейб. Я и слыхом не слыхивала о заговоре. К нам являлся Пален. Он, как я поняла, посвятил Бонси в заговор. Бонси очень доверял Палену. Лишившись отца в семилетнем возрасте, он инстинктивно искал ему замену в мужчинах много себя старше, общался с ними и прислушивался к их мнению. Пален был ему таким другом-отцом. Я любила этого человека за веселый нрав. Я вообще была веселой и оптимистичной, долгое время это помогало мне жить, но несчастья, в конце концов, меня сломили, все плохое считала временным. Бонси долго терпел, но, когда государь решил завоевать Индию с помощью войска казачьего, мой муж сломался. Он тяжело заболел -- именно поэтому. Вы не правы, госпожа Маккейб, считая, что Бонси поддерживал его в этом проекте. Совсем наоборот. Впрочем, вам хорошо считать -- этот проект угрожал монополии вашей державы в этом регионе. Которую вы, и ваш преемник, ставшая настоящей империей САСШ, до сих пор сохраняете. В свете грядущего, этот проект не кажется чистым безумием -- безумен только способ исполнения, а не сама идея. Впрочем, тогда России эти земли были ни к чему. До них бы просто не дошли. Даже если бы чудо произошло, их бы не удержали. Так что я склонна верить супругу, полагавшему проект способом уничтожить уникальное Войско Казачье. И мой муж, как всегда, становился инструментом совершения этого дикого плана.
Вы правы в одном, госпожа Маккейб -- я действительно спасла своего мужа. Своим умом. Я не приказывала ему длить эту болезнь. Наоборот, мне было страшно оставаться вдовой в 15 лет -- а все к тому и шло. Но я видела, что каждый день его нездоровья приближает нас к опале. Очень вероятно, что государь подозревал, что мой супруг втянут в заговор. Кроме того, его болезнь лишала государя возможности довести индийский проект до конца. Детали его были засекречены -- о них, кроме государя, знал только Бонси. Никому другому государь довериться не мог. Когда он, наконец, нашел мужу преемника, то на следующий день был убит. Спасла же я мужа тем, что, после того, как он мне признался о заговоре, о том, что знает о его существовании, я посоветовала ему никуда не ездить и ничего не предпринимать. Я спасла его от самоубийства, потому что он считал, что это лучший выход. В первом случае ему надо было бы доносить на Палена и прочих заговорщиков. Тех бы посадили в крепость. Как и многих других. Мой муж был бы бесчестным подлецом перед ними. Во втором случае, вступи он в заговор, он бы преступил присягу и сделался клятвопреступником. Его мать, очень строгая в таких вопросах, отреклась бы от него. Вы не правы, леди, и в том, что он был неблагодарен мне, когда я отняла у него пистолет. О, напротив, я стала его ангелом-хранителем, так он меня называл.
При новом императоре моего мужа ждал фавор -- с Александром у него были отличные отношения, новый государь его любил и почитал. Энергия новых преобразований, приближающаяся война с Бонапартом, множество интересных дел и проектов, светская жизнь, бурлящая ключом -- я редко теперь видела Бонси. Сначала он уехал в Мемель, я впервые рассталась с ним на месяц. Я отвыкла от него, и мне было страшно скучно. Мне нельзя было появляться в большом свете без него, только при Дворе Марии Федоровны (ужасно тоскливое место, в отличие от Двора государя!) и у свекрови. Я тогда уступила авансам князя Долгорукова-второго, друга Бонси, молодого генерала, который тогда был в большом фаворе у государя. Он был вспыльчив и горяч, но вовсе не столь развратен -- служба для него была превыше развлечений. На службе он и сгорел в неполные 30 -- а вовсе не на дуэли. Хотя дуэль была -- и по пустяковому поводу, и Долгоруков впрямь был ранен, и только чудо позволило выкарабкаться ему, сохранив обе ноги -- чтобы умереть от гнилой горячки через два года после происшествия. Первый опыт любви вне супружеского ложа меня не сильно впечатлил -- собственно, в постели Долгоруков мало отличался от своего друга, за которым я была замужем. Отношения наши мало продлились. Из любопытства и отчасти из страха-- а вовсе не из властолюбия и желания сделаться фавориткой будущего государя (тогда все надеялись на то, что у государя нынешнего будут свои наследники)! - я уступила цесаревичу Константину. Он любил женщин моей комплекции, что на то время было необычным. Это был человек хоть и уродливый, но довольно неплохой любовник.
О том, что у меня мог быть в постели низкорожденный, не могло быть и речи, госпожа Маккейб. Я знаю, сейчас такие, как этот "Андрей Громыко" (я никогда не трудилась запоминать, как зовут всех этих лакеев, горничных, слуг), властвуют в России -- да и в мире. Кто был никем, тот станет всем. Естественно, меня хорошо представить женщиной, чуждой сословных предрассудков, чтобы ваши современники меня не упрекали в снобизме и элитизме. Но вы не представляете, что для меня такая связь значила -- изваляться в грязи! Я слышала, такое происходило в мое время с особами распущенными до крайности, похотливыми и отчаянными. Благопристойная светская дама, тем более, замужняя, до такого не могла опуститься. Я просто не воспринимала слуг отдельно за людей. Не то, что мой муж -- или мой брат... Как-то я застала Бонси с одной кухонной девушкой, но меня это не оскорбило -- тем легче мне, ночью я могу вдоволь выспаться, а после обеда -- наконец-то дочитать роман. Ревновать и скандалить я не собиралась, хоть девка была весьма молода, смазлива и обладала богатыми формами, коих я была, увы, лишена. Я догадывалась, что у мужа я не единственная. И мои соперницы -- не только какие-то чухонки-кухарки, но и даже принцессы. Тем были оправданнее мои измены. Но не с низкорожденными! Это дело моей чести. И чести моего мужа (вы же пишете, что я допускала этого вонючего лакея на мое супружеское ложе!).
Моя умная и злонамеренная подруга, о которой я писала выше, довольно рано мне показала, как рассчитывать дни месяца так, чтобы связи с другими мужчинами были безопасны, а дети бы точно рождались от мужа. Этим я и пользовалась вовсю. Поэтому любые слухи о том, что мои дети -- не дети моего мужа - безосновательны -- не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы производить простые арифметические действия.
Первая моя дочь, любимая всеми Мари-Мадлен, названная так в честь императрицы и одной святой из рода Ливенов (еще из тех пор, пока мы, остзейцы, были католиками), родилась в 1804-м году. Я перенесла беременность и роды легче, чем ожидалось.
У меня родилось за 5 лет 3 детей и дважды случались выкидыши. Мари умерла от крупа в полтора года. Сейчас от этой болезни делают прививки, как от оспы (оказывается, круп тоже заразен, и вовсе не сыростью вызывается). Она бы выжила. И мои младшие дети бы выжили -- даже при всех осложнениях. Это было настолько сильное горе, что я просто запретила о нем думать. Я не была на похоронах своей малютки. Я избавилась от всех воспоминаний о ней. Сколько я сожалею, что Мари не выросла! И что Бог не дал нам еще дочерей -- как леди Макбет, я могла "создавать одних мужчин".
Дочь всегда ближе к матери. Сыновья -- по крайней мере, в наше время -- в семилетнем возрасте начинали готовиться к мужскому поприщу. Их отдавали гувернерам, потом в закрытые школы. Мать могла лишь издалека, с нежностью следить за их успехами. Сейчас дети намного ближе к матерям. Не зазорным считается и самостоятельно кормить грудью. Я читала Руссо и порывалась кормить старшего сына сама. Но мне запретили -- считалось, что на такой подвиг способны лишь крестьянки, а не аристократки. Пришлось перевязываться.
Что касается моего ума...
После Тильзитского мира, который я возненавидела, муж запутался в одной светской интриге. Хотел уехать в отставку, за границу. Я убедила его перейти по дипломатическому ведомству. Он не верил в свои дипломатические таланты, но я обещалась ему помочь.
Сначала был Берлин. Моего мужа направили туда не столько послом, сколько военным представителем. Он убедил многих прусских офицеров перейти на русскую службу. Завоеванная Бонапартом Пруссия была союзником Франции поневоле. Королева Луиза не смирилась с этим. И, пока она была жива (а у Бонси были с ней нежные отношения, он сам признавался; это его признание дало мне карт-бланш на измены ему впоследствии; такая соперница, впрочем, делает большую честь любой женщине, это был идеал красоты, добродетели и любви к отчизне), мы верили, что сможем перетянуть Пруссию на свою сторону окончательно. Она, к сожалению, неожиданно скончалась в цвете лет. Но король, во-первых, был куда менее решителен и подвержен мнению советников, которые настраивали его против русских, во-вторых, ему доброхоты, видно, донесли о том, что посланник России пользовался особой милостью его жены, пока та была жива. Дошло до отзыва. Я не жалею об этом -- в Берлине было адски скучно, мы жили не в доме, а в каком-то скворечнике, я постоянно болела -- опять-таки, больше от скуки, да и прошлые беременности с родами дали о себе знать, у меня начались обильные ежемесячные кровотечения, из-за которых я неделями лежала в постели, получила анемию, и боялась, что разделю участь своей несчастной матери. Мы ездили с детьми к морю, в деревню, это скрашивало наш досуг. Муж делал политику и войну в Берлине. Из-за моих болезней я больше с ним не делила постель (врачи твердили, что очередные роды меня убьют), но и любовников мне брать не хотелось. Общая апатия овладела мною.
Мы вернулись в Россию в разгар войны. Мой муж вернулся на стезю войны, надеялся на то, что ему дадут парочку дивизий и отправят на передовую, но, к счастью, он пока выполнял только поручения императора, без участия в боевых действиях.
Могу еще добавить, что в то блестящее время, предшествующее войне, и муж, и мой любимый брат никогда не бывали дома. Я страшилась за их жизни, но надеялась на победу. При Аустерлице погибло много блестящей молодежи, и я боялась остаться вдовой во цвете лет. Потом приняла эту вероятную участь как данность. Уже деловито распланировала, что и как буду делать после того, когда мне пришлют роковую весть. Я знала, что бедствовать не буду -- даже с тремя детьми на руках. Куда больше меня страшило, что погибнет брат. Он был часть меня. Мой двойник. Мы даже чувствовали друг друга на расстоянии. Но Алекс был заговоренный. Он родился "в рубашке" - и старая примета сбылась. Но в 1812-м году я очень не хотела, чтобы мой муж возобновил действительную и ушел с дивизией на войну. Каждый раз, когда он уезжал в действующую армию, я молилась за его жизнь. Чего никогда не делала. Наверное, тогда в воздухе витала атмосфера катастрофы. Боялись, что Наполеон возьмет Петербург. Я не знала, куда бежать. Если Бонси рядом, он что-то придумает. Выручит нас всех. Защитит.
...Наверное, поэтому я так долго не решалась оставить его. Мой муж, при всех его недостатках, был надежен и храбр, за ним -- как за каменной стеной. Он избавил меня от многих проблем. Я чувствовала, пока он рядом -- мы с детьми защищены. Если он отъедет -- может случиться всякое. Я не могла уехать в деревню -- враг подступал к Остзейскому краю. Армия отступила до Москвы. И тогда пришла весть -- его назначают посланником в Британию. Эта милость -- как гром среди ясного неба. Неожиданное счастье. Почему именно он?
...Потом оказалось -- давно, когда я была маленькой девочкой, а он отчаянным юношей, мой супруг пробыл там целый год. Состоял при кандидате в короли, герцоге д'Артуа. Даже выполнял его поручения в Вандее под чужим именем. О своих поручениях и службе при герцоге Бонси докладывал государыне лично, в шифрованных посланиях. Пока мы плыли в Англию, муж мне поведал длинную историю своих приключений, которые я слушала, открыв рот -- в прямом смысле. Тогда я и поняла: "Я хочу быть такой, как он. Иметь хоть часть его навыков и умений. Я была бы способна на такое". Отсюда и его стремительный карьерный рост. И свободное знание английского (сейчас этот язык все образованные люди знают так же, как мы знали французский). Он же увидел во мне ту, кто сможет быть его преемником. И помощником.
Муж многому меня научил. После этого рассказа ему ничего не оставалось. Я умела шифровать, передавать письма в двойных конвертах, видеть опасности, даже стрелять. Но к его умениям я добавила свое умение -- слушать и слышать людей. И для этого мне не пришлось, пардон, раздвигать ноги так часто, как мне приписывают враги. Да, я полюбила кн. Меттерниха, он мною воспользовался нагло, вытянув из меня все, что было нужно. Но остальные... Могу сказать -- очень немногие мужчины после соития готовы о чем-то говорить. Чаще всего они отворачиваются на другой бок и засыпают. Или же выпроваживают любовниц восвояси. А со случайными любовницами, тем более, с чужими женами (и уж тем более, с женами дипломатов!) они никогда не бывают откровенны -- если это не совсем дебилы или мальчишки. В Британии, кажется, тогда не было ни одного премьера-дебила или мальчишки. Князь Меттерних тоже далеко отстоял что от одной, что от второй категории. Гораздо откровеннее они в дружеских разговорах на равных. Когда нет этой любовной игры, а есть одна симпатия. Принц-Регент потому и был со мной откровенен. Спал он со своими многочисленными фаворитками, а мною просто восхищался как хорошим человеком. Я была не в его вкусе. Но ему нравилось, как я одеваюсь и веду себя. И, конечно, как я умею слушать.
Да, мадам Маккейб, я не была куртизанкой. Это бы доказывало, что я сделала очень большую глупость. К тому же, я страшилась за свою репутацию. Если бы со мной из-за репутации куртизанки прекратили общаться приличные женщины и мужчины, то моя миссия -- и миссия супруга -- провалилась бы с треском. Да, в Британии нравы были шокирующе свободны для меня, но иностранке бы не простилось то, что прощается соотечественнице. Тем более, иностранке из "варварской страны". Мы с Бонси постарались, чтобы наша родина перестала казаться страной варваров. ВК Екатерина, из продуманных ею матримониальных интриг, а также мести моему супругу, попыталась снова дать понять, что русские -- тираны и варвары. Но инцидент нашими стараниями был сглажен и забыт.
Моя умная и злонамеренная подруга куртизанкой и стала. Что доказывает -- она не столь уж умная. Затянувшееся девичество, развращенная семья...
Она и распространяла слухи. О том, что я, мол, "истинная глава семьи Ливенов", "истинный посол в Англии". Что я сплю со всеми, кого считала своими друзьями и кто ходил ко мне в салон. Мне завидовала не только она, поэтому слухи с энтузиазмом повторили многие.
Но я творила политику не одна. Одна бы я просто не могла. Мы с Бонси всегда были командой. Когда мы прекратили притворяться, что мы можем быть любовниками, то это пошло нам только на пользу. А когда наша служба окончилась и случилось это горе, то наш союз перестал существовать. К тому же, интриги против меня достигли успеха.
Возможно, моя правдивая история, как вижу ее я, окажется скучной -- ведь я представляю чуть ли не добродетельной женой и матерью, кому это интересно, особенно в 21 веке! - но она такова, какова она есть. Мне физически больно, когда человека, с которым я прожила больше 30 лет, от которого родила детей, на благо которого я обратила все свои таланты, принижают. И когда мне приписывают поведение куртизанки.