Наталья Золотова. Шестнадцать лет и три месяца. Рост - сто шестьдесят пять сантиметров. Длинные каштановые волосы, заплетенные в косу.
Однажды я повел ее к моему хорошему знакомому, фотографу, большому эстету и снобу. В его студии я, кстати, всегда физически ощущал, как замедляется бег времени... О чем я?.. Наташка, моя Наташка.
Я никогда не забуду, как она сидела на высоком стуле в контровом свете, как поеживалась и склоняла голову под пристальным взглядом Марциевича, как смущалась присутствия двух взрослых мужчин, как оборачивалась, щурилась и искала взглядом меня.
Она, наверно, совсем недавно была гадким утенком, - сказал тогда Марциевич, - посмотри, в ней и сейчас чувствуется эта подростковая угловатость? Желтый цыпленочек, еще скованный и неловкий.
Он помолчал, стряхивая пепел в такую же вычурную, как и он сам, пепельницу.
Понимаешь, она уже почуяла в себе женщину, именно почуяла, как животное, как голодная самка. А как же она будет хороша лет эдак через десять!
Марциевич поймал мой удивленный взгляд:
Да - да, лет через десять, - повторил он, - Она из той породы женщин, которые в юности не представляют никакого интереса для мужчин. Она скучна для сверстников. Слишком уж "вещь в себе".
Вдруг Марциевич встал с дивана и медленно подошел к Наталье. Я физически почувствовал, как вся она внутренне подобралась, как быстро забилось ее сердце, как расширились и потемнели ее зрачки, как сильно она сжала пальцы.
Ты хочешь, чтобы я тебя снял? - медленно, слишком медленно спросил он.
Она кивнула, не отводя глаз:
Да.
Как именно ты хочешь?
Я не знаю.
В этот момент он смотрел на нее и видел перед собой не живую девушку, а модель, манекен, которого можно разобрать и собрать вновь, играть им, как вздумается, а наигравшись, спрятать в дальний угол, прикрыв тканью.
Марциевич явно забыл о моем присутствии.
На моих глазах он стал превращаться из ленивого эстета и стороннего наблюдателя в того, кем был на самом деле - в бедуина, властного кочевника, почуявшего молодую кровь и нежное мясо.
В его руках появилась камера.
Вся эта двусмысленная ситуация действовала на меня странно - возбуждающе. Я был одновременно и соучастником и зрителем в первом ряду партера; но для главных действующих лиц спектакля я оставался четвертой стеной.
А теперь повернись ко мне спиной и расплети косу, - сказал фотограф.
Когда Наталья сделала это, Марциевич подошел к ней вплотную, поднял каштановые пряди и сильным, обволакивающим движением положил свою ладонь ей на затылок.
Она замерла, кажется, даже перестала дышать.
Тебе ведь недостаточно только портретов? Ты ведь хочешь большего?
Наталья молчала, но губы ее приоткрылись, щеки пылали, и видно было, что ей не хотелось избавиться от руки Марциевича.
И я, и она ждали, что же будет дальше.
Фотограф наклонился к ее уху и сказал очень тихо, но так, чтобы я мог услышать его:
Ты разденешься предо мной?
В студии наступила вдруг такая тишина, что, казалось, еще одна секунда, и кто-то из нас сойдет с ума, не выдержат нервы.
Да, - одними губами произнесла Наталья.
Я был уверен, что снимая обнаженную одиннадцатиклассницу, Марциевич испытывал чувства, для описания которых вообще трудно подобрать слова, это было сродни наркотическому опьянению, и я, участник этого странного и творческого любовного соития, ощущал то же, что и он.
В эти мгновения он, как и я, безраздельно владел не только юным телом этой девочки, но и ее настежь распахнутой, жадной до неведомых прежде впечатлений душой.
Марциевич ни разу не прикоснулся к ней, но Наталья слушалась и предугадывала его желания так, как если бы он целовал и ласкал ее.
А как она выгибалась, как играла волосами, бесстыдно подставляя свою наготу под прицел объектива Марциевича.