Аннотация: Так сложно сформулировать, о чем этот рассказ... О человеке. О тайне. О мире. О том, что скрыто от нас за завесой. Тот случай, когда лучше просто прочесть...
Вестники - 2
С некоторых пор Виктор Алексеевич стал чувствовать, что с ним что-то не так.
Это было странное чувство, необъяснимое, поначалу почти неуловимое. Какое-то микроощущение на заднем фоне, словно легкая тень, отбрасываемая неким предметом в солнечный день, скользящая по нему и не позволяющая расслабиться. Этому трудно было подобрать слова; сам он даже затруднился бы сказать было ли это чувство, миллиощущение, в голове, теле его или находилось где-то извне, рядом с ним. Оно просто было, и это было самое неприятное. Вначале он действительно не замечал его, потом, когда не замечать больше не мог, пробовал игнорировать, но у него не получалось. То, чему нельзя было найти слова, тем не менее, объективно существовало. Что-то было не в порядке. Неправильное чувство, так бы он его охарактеризовал. И оно мешало ему жить. Не давало покоя. Зудело и ныло, словно задетый нерв.
Хотя внешне все было по-прежнему. Он по-прежнему ходил почти каждый день в университет (Виктор Алексеевич был преподавателем по основам экономической теории - Адам Смит, Давид Рикардо, Джон Кейс, кейнсианство и классическая экономическая теория, монетаризм, и количественная теория денег - известнейшие теоретические вопросы и темы, спустя столько лет они по-прежнему звучали остро и актуально; писал и читал лекции в известном городском университете), ничего не поменялось ни в его графике, ни в жизни. Он был одиноким, разведенным мужчиной - жена ушла от него пять (или шесть? он и не помнил уже точно; не сошлись характерами - такое бывает сплошь и рядом) лет назад, с тех пор поиски нового спутника жизни прочно застопорились на одном месте, хотя он вроде бы встречался некоторое время то с одной, то с другой своей коллегой по работе, как говорится, идя по линии наименьшего сопротивления - но ничего путного из этого не выходило. Родители давно умерли, он жил в своей квартире один, без живности (на нее у него была аллергия) и каждое утро (кроме выходных) ездил в город на работу, а каждый вечер, примерно в одно и то же время, возвращался. Дома он готовил лекции, кушал белковую пищу, читал, иногда посматривал телевизор. И все вроде было в полном порядке. В норме, хотя он, разумеется, потихоньку старел, а в этом приятного мало. Еще немного, и от него, как от любого старого холостого преподавателя, (такого, как Антон Дмитриевич Замятин, например, легенда университета) будет немного пахнуть замшелым козлом (вместо мужского одеколона, фи), мало-помалу он тоже начнет мэкать и бэкать, порой заговариваться и обязательно причмокивать губами. Оставаясь при этом уважаемой, колоритной фигурой Университета. "Как, Вы не слышали?.. Да это же Виктор Алексеевич выступал!.. Да-да, он самый". В принципе, все это не слишком беспокоило его... до недавнего времени, когда появилось это странное, непонятное ощущение дискомфорта.
Он пробовал как-то поменять распорядок, внести разнообразие - но чувство не исчезало. Значит, дело было не в этом. Тогда в чем? Здоровье пошаливает?.. Естественно, оно первым попадало в число потенциальных виновников. Не без внутреннего протеста и трепета - однако же, надоедливое чувство не исчезало - Виктор Алексеевич решил пройтись по врачам, проверить себя на предмет всевозможных неприятностей. К его некоторому удивлению, с ним было все в полном порядке. Во всяком случае, так говорили врачи. А всевозможные узи, кардиограммы и рентгены вроде бы убедительно подтверждали их точку зрения. Не считая некоторых сугубо возрастных изменений, он был здоров, как бык, разумеется, применительно к его конституции и несколько сидячему образу жизни.
Так-то оно так, да только неприятное чувство никуда не уходило. Оно действовало на него разрушительно, словно червь, точащий изнутри. Виктора Алексеевича начала мучать депрессия, пропал аппетит. Лекции, бывшие для него до этого довольно занимательным времяпровождением, теперь сидели в горле хуже горькой редьки, он тянул их, как вол тянет лямку своей повинности, с трудом дожидаясь, когда же прозвенит очередной звонок. Рвался домой, но дома лучше не становилось, невидимый червь продолжал свою работу. Это был просто сущий кошмар. Страдать, причем непонятно из-за чего, почему, без причины, без повода. Так продолжалось, пока кто-то из знакомых по работе, кажется, заведующий кафедры Рязанцев (заметив его несколько утомленный, серый вид и озаботившись его состоянием) в беседе, узнав о его проблемах, не порекомендовал ему своего знакомого врача-гомеопата, некого Валентина Семеновича Тавроцкого. Ему дали визитную карточку с телефоном, пообещав, что этот врач "любого сделает новеньким, поскольку лечит не только тело, но и душу". Виктор Алексеевич спросил, лечился ли тот сам у него, на что получил ответ, что "сам нет, но несколько моих знакомых обращались - и те потом отзывались самым лестным образом, мол, творит чудеса". Виктор Алексеевич покачал головой, но карточку (она была черно-белая, плотная, минимум текста "врач-гомеопат-ФИО-тел" и по углам причудливые украшения-завитушки) взял и вежливо поблагодарил. Чтобы отложить в дальний угол рабочего стола.
Однако, только на время. Чем дальше тянулись дни, тем тяжелее ему становилось. И тогда он позвонил. Снял трубку и набрал номер "чудо-доктора". Это оказалось так просто.
Ему ответил старческий, но довольно бодрый голос, который в первую очередь поинтересовался тем, кто дал ему телефон, а потом с ходу назначил время визита и попросил продиктовать его точный адрес.
В назначенный день и час (суббота, 12.00) доктор пришел без опозданий, два раза настойчиво и долго прозвонив в дверь. Валентин Семенович оказался довольно плотным пожилым мужчиной с аккуратным, ухоженным лицом, на котором выделялись серебристая бородка и усы, а также квадратные очки, сквозь выпуклые стекла которых на него смотрели внимательные, чуть насмешливые серые глаза, от взора которых ему сразу сделалось неуютно (точно кто-то просвечивал его без помощи рентгена), поэтому он поспешно отвел взор в сторону и помог доктору снять пальто и шарф, расположив их на вешалке.
- Ну-с, и на что жалуемся? - бодро поинтересовался Валентин Семенович, проходя вовнутрь и потирая руки. Нет, он действительно был еще совсем не так стар, как могло показаться из телефонного разговора. Говорил он с легкой хрипотцой, голос немного пронзительный, ворчливый, и вместе с тем успокаивающий, такой себе мягкий тенорок. Да и весь вид его, такой... домашний, в этом сером пиджачке далеко не первой свежести, невзрачных брюках с заплатами на коленях - ни дать, ни взять, обычный пенсионер, которые любят собираться в парке и со столь же умным видом под всезнающими стеклами неторопливо порассуждать о жизни, выкурить сигарету-другую. Впрочем, закуривать доктор явно не собирался, как и впустую тратить слова. Окинув комнату быстрым взором (обычная обстановка в слегка старинном стиле, никаких особых дорогих украшений, натюрморды на стенах, несколько вычурных статуэток, диплом "Лучшему преподавателю 2002 года" - хотя, говоря по правде, ему повезло, лучшим в тот год был как раз Антон Дмитриевич Замятин, легенда университета, который еще не "бэкал" и от которого тогда еще почти не пахло, фи, козлом - на видном месте, в обрамлении, мягкая коричневая мебель, кожаные кресла, атласные занавески на окнах, довольно чисто, и все же чувствуется, что не хватает женской руки), коротко кивнул, словно не ожидал увидеть чего-то другого.
Виктор Алексеевич, усадив гостя в кресло, вкратце поведал о своей проблеме.
- Все ясно, - пробормотал доктор, снова внимательно посмотрел на него и встал. - Гм, ну, давайте-ка, батенька, я вас послушаю...
Виктор послушно расстегнул рубашку и подставил грудь под холод стетоскопа.
- Мда, мда, мда... - несколько раз пробормотал доктор во время этой процедуры, постепенно мрачнея, а потом, когда отодвинулся, вид у него был несколько растерянный. Он пожевал губами, сложил стетоскоп в футлярчик, а потом, после паузы, сказал:
- Ничего особенного, батенька, это бывает... бывает. Знаете, я вам не скажу ничего особенного и ничем, наверное, гм, да, не помогу... Но и денег с вас не возьму. Вы травы попейте, успокоительное, валериану с шалфеем, и все пройдет потихоньку..., - с этим словами он торопливо двинулся к двери.
- Постойте, что же вы так? - озабоченно спросил Виктор, тоже поднимаясь. - Со мной что-то не так?..
- Все с вами так, голубчик, - успокоил его доктор, - случай самый заурядный, не беспокойтесь.
Но по лицу Валентина Семеновича чувствовалось, что тот что-то недоговаривает, более того, доктор словно был сам не свой.
- Но, послушайте, - взмолился Виктор, - вы даже меня не обследуете толком, я вижу, что что-то не в порядке. Прошу вас, скажите мне правду!
- Далась вам эта правда, - пробормотал доктор, а затем внезапно поднял взгляд и располагающе глянул ему прямо в глаза, строго, словно с некой укоризной. - Слушайте, батенька, вам вправду нужно знать? Говорю же, ничего у вас особенного нет. Живите себе мирно, по врачам больше не ходите. Меньше думайте, проводите жизнь так, как вам хочется, в удовольствие. Все, голубчик, мне пора, денег не надо. До свидания, - и он повернулся к вешалке.
- Да послушайте!.. - взорвался Виктор, хватая доктора за плечо и поворачивая к себе. - Просто скажите мне, что со мной, БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕ НАДО! Вы же доктор, черт возьми, или кто?!.. Вы клятву Гиппократа давали? Мне нужно знать!
- Эх, батенька, да не давал я никакой клятвы... - пробормотал он себе под нос. - Я гомеопат, врач-травник, если на то пошло, а то, что я могу при этом дополнительно чувствовать болезнь... Да ведь не всегда с того радость, родимый. Ладно, вижу, не успокоитесь вы. Хорошо, я скажу вам, - уже громко сказал он, - если вы так настаиваете.
- Да, я настаиваю! - воскликнул донельзя взбудораженный Виктор, его аж трясло, словно от предчувствия того, что он может услышать. - Что со мной, доктор?! Это... рак?.. - тихо выговорил он.
- Нет, это не рак, батенька. С чего вы взяли? - медленно ответил доктор.
Виктор почувствовал, как у него внутри, в животе, будто что-то расслабилось, точно отпустила невидимая пружина, сковывающее напряжение.
- Не рак?.. - переспросил он. - А я думал... Спасибо, доктор... Но... что тогда?.. - с недоумением спросил он.
- Что?.. - доктор переспросил, прошелся по комнате, потом сел в кресло. - Да, как я и говорил, ничего особенного, батенька, - он снова посмотрел ему прямо в глаза, хмыкнул, потер щеку, серые глаза под стеклами были печальны и серьезны. И, после паузы, произнес:
- Это просто смерть.
- СМЕРТЬ?.. - ошарашенно выдавил из себя Виктор, падая на диван.
- Да, так она приходит. Ее первые признаки. Вы чувствуете ее, а она вас. - Валентин Семенович вздохнул. - От этого и этот дискомфорт. К сожалению, медицина здесь бессильна. Просто примите... примите это, как есть.
- Но чем я болен?.. чем я болен, доктор?.. - медленно выдавил из себя Виктор. Комната кружилась у него перед глазами, он точно не чувствовал своего тела, все вокруг у него ушло в эти слова, что гулко звучали в его ушах, отзываясь в каждой клеточке: СМЕРТЬ.
- Да особо ничем, в том-то и дело. - доктор устало протер очки. - Де юре, вы ничем не больны, более того, вы абсолютно здоровы. Де факто заключается в том, что, тем не менее, вопреки этому вы, увы, подвержены главной болезни: болезни смерти. Она уже поселилась в вас. Неизвестно, как скоро она себя проявит, при каких обстоятельствах, как это будет... я немного больше, чем просто врач, но здесь я, как говорится, пас. - и, помедлив, он добавил. - Мне правда очень жаль. Но я не могу вам помочь. Как бы того не хотел. Мне не хотелось вам это говорить. Вы вправе не поверить моим словам, более того, для вас это будет наилучшим выходом. Просто живите, как есть. - Доктор поднялся, словно извиняясь, развел в стороны руками. - Возможно, я ошибаюсь.
- Но ведь вы... вы уверены, что не ошибаетесь?.. - глухо спросил Виктор. Комната еще плясала у него перед глазами, но, потихоньку, он приходил в себя, правда, совершенно разбитый, уничтоженный, раздавленный услышанным.
- Да. К сожалению, я уверен, - твердо ответил Валентин Семенович. - Вы хотели знать, и я сказал вам. Я слышу ЕЕ. Мои способности позволяют, а они у меня, голубчик, с рождения. Как я вам уже говорил, я не просто доктор, медицина тела, физической составляющей, является лишь одной из составляющей лечения болезней, увы, не самой важной. А есть еще душа, энергетика, когда она заболевает, батенька, это намного хуже, сложнее. Практически не поддается лечению. Есть разные случаи, но ваш... Впрочем, все это чрезвычайно сложно, мне не хотелось бы объяснять все это. Я и так принес вам в дом плохие новости, за что лишний раз должен извиниться, - доктор склонил голову. - А теперь я и вправду вынужден откланяться. Забудьте о том, что я вам сказал... и живите счастливо, сколько бы вам не оставалось.
- Но почему я... доктор, ради бога, почему я?! - с отчаянием выдохнул Виктор, чувствуя, как его щеки начинают гореть и пульсировать, словно кто-то массировал их изнутри.
- Ради бога, прошу вас, - доктор окинул его пронзительным взором, точно обжег, прижал руки к груди. - на самом деле, мы все умрем. И вы, и я умру, и все наши знакомые и близкие люди - все мы СМЕРТНЫ. Это неизбежно. Так есть ли, на самом деле, большая разница в том, когда именно это произойдет?! Разве вы пророк или мессия, святой или носитель высшего знания?.. Разве ваша смерть отразится на жизни человечества, обратит вспять какие-то естественные процессы или разрушит какие-то связи между вещами и явлениями? Нет, ни мне, не вам, ни другим людям этого не дано - мы тихо уйдем, и только близкие нам люди будут помнить нас... какое-то время. Такова жизнь, такова судьба. Так будьте мужчиной! Соберитесь, вспомните о том хорошем, что вы сделали... и что вы еще можете сделать. Ведь это не приговор, нет, еще не приговор. Как говорил кто-то из великих, "только смерть превращает жизнь человека в судьбу". - Валентин Семенович важно поднял указательный палец. - Крепитесь, батенька.
И доктор направился к вешалке.
- Но... неужели ничего нельзя сделать?.. - тихо спросил Виктор, по-прежнему сидя в кресло, будто вжавшись в него от всего услышанного. Его одолевали противоположные чувства. С одной стороны ему жутко хотелось обозлиться, закричать доктору, что он врун и профан. Что он лжет. Все внутри него протестовало против этого приговора. Но, вместе с тем, сердце подсказывало, что доктор не ошибся, назвав причину. Это именно оно. Его разум мог бунтовать - однако же, сердце знало.
Возможно, знало еще до того, как доктор вошел в эту дверь.
С другой стороны, ему хотелось кричать и выть от отчаяния, от охватившей его внезапной нечеловеческой тоски. Так бывает, да, бывает, как сказал доктор - живешь, живешь, жуешь хлеб, пьешь воду, радуешься случайным мелочам - а затем вдруг узнаешь, понимаешь, что все это заканчивается. Будто отрезанный ломоть, отрезанный по живому. И ты еще вроде бы жив - но разве это жизнь?..
- Ну, батенька, вы же разумный человек, преподаватель, если я не ошибаюсь, сами учите людей, - сказал доктор уже в дверях, разводя руками, - что же здесь можно сделать?.. Это жизнь. Воспринимайте все выше, глубже. А вообще, на вашем месте, я бы забыл обо всем этом, постарался забыть. Свежий воздух, прогулки, травы, как я вам и говорил, успокоительное - и ничего лишнего, никаких нагрузок. И все пройдет мягко, аккуратно, цить! - доктор изобразил руками, словно воздушный шарик легко отрывается от привязывающей его нити, которую символизировал висящий на его шее шарф, - и все, ни боли, ни страдания. Только чистый, приятный полет.
- ДОКТОР!!! - внезапно завопил Виктор, мигом взлетая из кресла и оказываясь у него в ногах, хватая за полы пальто, - Ради бога, доктор, помогите мне!.. Я готов на все - все что угодно, прошу вас!.. УМОЛЯЮ! У меня есть... сбережения, - прерывиста дыша, прошептал он, - я кое-что скопил, не так много, но... Ведь есть же какое-то средство, не может не быть? Я не могу просто так, взять и УМЕРЕТЬ... Я не хочу, пожалуйста!..
Доктор отвернулся, но стоял, не вырывался из его рук, молчал, точно пребывая в раздумиях, и Виктор почувствовал, как в его сердце забрезжила дикая, безумная надежда.
- ВЕДЬ ЕСТЬ ЖЕ СРЕДСТВО, Я ПРАВ, - изворачиваясь, чтобы глянуть доктору в лицо, прошептал он, кусая губы, - ТАК ПОМОГИТЕ ЖЕ МНЕ! Все, что угодно...
Лицо доктора передернуло, точно прошла судорога, он быстро и пронзительно наконец глянул на него сквозь квадратные стекла.
- Вы не понимаете, о чем просите, - сухо проговорил, точно выдавил из себя он, - это вовсе даже не средства, и шансы невелики... Впрочем, это и не стоит того. Будьте же мужчиной! - повторил он, кашлянув в бороду. - Встаньте с колен. Успокойтесь и встаньте. Смерть - это ничто, это лишь этап.
- Это вы так говорите, потому что не вам умирать, - прорыдал Виктор, чувствуя, как его губы искривляет идиотская гримаса, почти дьявольская усмешка, - ПОТОМУ ЧТО НЕ ВАМ УМИРАТЬ! Скажите, что я должен сделать, любой способ, ради бога, ради бога, я молю вас... - его зубы стучали, словно отбивая барабанную дробь, дрожащие руки намертво вцепились в пальто гостя и не выпускали.
- Хорошо! - сквозь зубы произнес доктор. - Хорошо, успокойтесь, встаньте. Я скажу. В конце концов, вам решать, не мне. Только запомните, вы сейчас делаете ошибку. Встаньте! - скомандовал он властно.
Виктор послушно, наконец, отпустил пальто и встал, его слегка шатало и мутило, лицо доктора раздваивалось и расстраивалось. Тот смотрел на него с каким-то брезгливым выражением, точно на не выдержавшего испытания, давшего слабину. Но Виктору сейчас это было абсолютно все равно, отношение доктора к нему, и все прочее, главное, надежда... Ему только 40 лет. Он хотел жить, боже, как он хотел жить...
Доктор вытянул из нагрудного кармана пальто визитку и ручку с позолоченным колпачком.
- Сейчас я вам, батенька, напишу сзади один адрес и время, и вы придете по нему, ни минутой позже, без опозданий, - все так же сухо сказал доктор, стремительно выводя росчерки, - Эта женщина - моя знакомая, она светило нетрадиционной медицины. Методы у нее несколько необычные, я бы в чем-то сравнил их с шоковой терапией, но... Быть может, она сможет вам помочь, хотя не могу обещать. Рассчитаетесь с нею, много она не берет. Это все, что я могу для вас сделать.
- Спасибо, доктор, - все еще немного заикаясь, пробормотал Виктор, бережно принимая легкую визитку и держа ее в руках, крепко и нежно, точно это был слиток золота. - Что я вам должен... за все?
- Мне вы ничего не должны. Впрочем, можете оплатить такси, на котором я сюда доехал. 10 гривен меня вполне устроят.
Дрожащими руками Виктор протянул двадцатигривенную купюру, доктор хмыкнул, но взял, видимо, чтоб быстрее от него отделаться, и, поскольку был уже одет, открыл дверь.
- Подумайте, может быть, Вы еще передумаете, - донеслось до Виктора уже с лестницы, - Вам совсем необязательно туда идти. Просто взвесьте все.
- Спасибо доктор! - прокричал вниз, удаляющейся темной фигуре в пальто Виктор. - Спасибо огромное! Я подумаю...
Но в душе он прекрасно понимал, что уже принял решение и не изменит его.
Если есть какой-то способ удалить ту черную тень, что зависла над ним, над его жизнью, то он должен использовать любой способ, каким бы он не был, чего бы от него не потребовал. Об этом кричало все его сознание, и он не мог ему противиться.
Он хотел такой малости - хотел жить.
Разумеется, он был по адресу точно в назначенный срок, 15.00, в среду. Хотя для этого вновь пришлось взять отгул на день, сославшись на болезнь (а ведь сказал, по сути, чистую правду), выехать загодя и найти нужный номер по Базарной. Обычное, старое, пошарпанное здание, вход в арку, небольшой дворик перед единственной парадной, разбитой и страшной, пахнущей сыростью и чем-то похуже, вроде котячих испражнений, впрочем, для старого фонда ничего особенного, бывает и похуже. Сам дворик был тоже типичным, городским - куцая, облезлая, порыжевшая трава, грязная, усыпанная мусором земля, островки ломкого асфальта, грунтовые насыпи-бугорки, (точно исходник будущих серьезнейших строительских работ для дворовых гномиков-песчаников, прячущихся, очевидно, под этим проржавевшим канализационным люком), ободранные качели с одной перекладиной, какие-то раскиданные металлические решетки, дырявое железное ведро с торчащей искривленной ручкой, деревянный покосившийся сарай... Весь антураж замечательно дополнял стоящий возле качелей низкорослый старый идиот с густыми седыми бровями, размахивающий рукавами необычайно грязного клетчатого пиджака, точно исполняя пантомиму, и высовывающий при этом вполне розовый, на удивление чистый язык, издающий невнятные мямляющие звуки. Такие идиоты частенько встречаются в городских двориках, они совершенно безобидны, и жители к ним вполне снисходительны, как к местным хранителям двора. Тем не менее, смотреть на этого "Пьеро", как он его про себя назвал, бормочущего несчастного старика с розовым языком и губами, Виктору было неприятно, и он побыстрее нырнул в благоухающую парадную.
Лифта не было, к счастью, невысоко, третий этаж. Дверь из красного дерева, номера не видать, но, исходя из нумерации соседей, это может быть только эта дверь. Маленький аккуратный черный звоночек с перламутровой кнопкой.
Дверь ему открыла старуха, после третьего звонка. Она была не просто стара, эта женщина, она казалась ветхой, казалось, от нее, словно от очень старого дерева, вдруг, без всякой причины, начнет падать труха, устилая небольшой выцветший зеленоватый коврик перед дверью.
- Я, наверное, не туда попал, извините, - сказал Виктор, - мне нужен доктор...
- Заходи, заходи, - проскрипела та и шагнула вглубь коридора, оставляя ему дверь открытой.
Виктор в нерешительности застыл (боже, эта старуха, кого она может вылечить?..), но потом все же решился и шагнул - раз уж пришел, чего уж там?
Коридор был темноватый, а вот в самой комнате, где потолки резко пошли ввысь - светло, ярко, и он зажмурился на мгновение. А когда открыл глаза, то понял, что не так уж ярко, свет был приглушенный, занавески на окнах задернуты, хоть и не до конца, просто контраст с коридором производил такое впечатление. Теперь он мог присмотреться к женщине и к окружающей обстановке.
Старуха была в глухом синем платье, настолько домашнем, насколько это возможно, не хватало разве что чепчика. Морщинистое лицо, дряблые складки кожи на руках, шаркающая походка. Но, вместе с тем, приглядываясь к ее лицу, к маленьким, прикрытыми веками глазам, он вынужден был пересмотреть свое первое впечатление: да, старуха выглядела ветхой, но не безнадежно старой и больной. Не чувствовалось в ней той унылой, тоскливой, тихой безнадежности, что столь часто сопутствует старости, напротив, от нее исходила энергия, словно из невидимого источника, находясь вблизи он ощущал точно какие-то волновые поглаживания, легкие, совсем легкие толчки в живот и в грудь. А темные глаза старой женщины смотрели твердо, не дрожали и руки, уперев их в бока, она, в свою очередь, внимательно изучала его. Потом сказала:
- Вижу, что тебя привело, - голос был скрипучий, но не противный, слегка даже мелодичный. А, может, сама комната навевала мелодию, комната, где все словно слегка покачивалось, издавая легкий перезвон - свисающие с потолка завитки люстры, абажуры светильников по бокам, чайные сервизы на столах, небольшие блюдца, кажущаяся невесомой мягкая мебель. Комната казалось очень уютной, сама обстановка - немного старинной, диковинной, но очень успокаивающей. Было слегка жарковато, точно натоплено, хотя камина он не видел. Прямо перед ним находился большой, длинный стол, на столе лежали разложенные карты, тоже старинные, со странными рисунками, точно рунами, и все же вполне узнаваемые. Стол был темным, из какого-то гладкого материала, похожего на ощупь на мрамор, но более легким, а остальная мебель была выдержана в темно-коричневых оттенках дуба. Справа от него стояла небольшая книжная стенка, заполненная толстенными фолиантами, слева полукругом расположенный мягкий диванчик, столики с сервизами, внушительного вида комод, торшер с бархатным темно-синим абажуром. Прямо над головой нависала здоровенная, пышная старая люстра, рассыпающаяся по бокам сотнями блестящих хрустальных стежек, которые, возможно, и создавали эту иллюзию перезвона, находясь в постоянном легком движении. Это ощущение усиливали многочисленные пестрые светильники, настоящие лампады по бокам, каждый из которых сиял красками, словно жил собственной крохотной жизнью. "Не так плохо устроилась себе старенькая знахарка", - подумал про себя Виктор. - "Или кто она?.."
Виктор также обратил внимание, что во внешности старухи чувствовалось словно нечто цыганское, возможно, из-за слегка смугловатого оттенка кожи или чуть крючковатого носа, плотно сжатые створки впалых губ и острый, пронзительный взор из-под совсем узкой полоски темных бровей также усиливали это впечатление, хотя, в целом, внешность у нее была вполне русская, обычная бабушка-домохозяйка старой закалки (вот чепчик бы еще), что еще не сдалась окончательно на волю ветров времени.
- Что делать будем? - спросила старуха своим скрипучим, но довольно приятным голосом, а ее глаза тем временем изучали его, впились в него, точно проникая насквозь, заглядывая в каждую клеточку. Она смотрела ему прямо в глаза, но ощущение было именно такое, словно его неотвратимо, медленно ощупывают.
- Я хочу жить!.. - неожиданно для себя самого, выпалил он. - Я хочу жить... - медленно и тише повторил он, опуская глаза, точно стесняясь своих слов, а, может, ему просто тяжело было переносить острый взгляд старухи. У него даже немного закружилась голова. Виктор вдруг понял, что даже не знает, как зовут старуху, доктор не написал, при входе он не спросил, а теперь спрашивать было уже как-то неудобно. Он почувствовал себя совсем растерянным. Все слова повылетали из головы, которая была дивно пустой, словно полый шар, из которого выкачали весь воздух.
- Правда хочешь?.. - поинтересовалась знахарка, как-то неожиданно быстро приближаясь к нему, заглядывая в самое лицо через стол, что был между ними. Он отшатнулся. - Вижу, вижу, что хочешь. Я помогу, - успокоительно произнесла она, выставляя вперед руку на уровне его лба, но не касаясь его, точно примеряясь. - Иди, ложись на кушетку.
Виктор оглянулся. Под кушеткой старуха, очевидно, разумела вытянутую коричневую софу в дальнем углу. Она была застелена в тон мягким пледом, над софой висели странной формы громоздкие часы в виде какой-то механической совы, вычурная поделка, явно из старых времен. Потолок над ней украшала декоративная лепка.
Что-то на мгновение насторожило его в окружающей обстановке, какое-то странное несоответствие. Он прищурился, стараясь понять, в чем именно дело, и, внезапно, его осенило.
Разве, когда он только вошел, тот дальний угол не был ближним от него, и, наоборот, разве этот невысокий шкаф с книгами, что находился теперь по левую руку от него - разве он не стоял тогда справа?..
"Бред", - сказал он сам себе, зажмурив брови и стряхивая наваждение, при этом под веками отчего-то всполохнула яркая вспышка, а когда он открыл глаза, то находился уже у софы, очевидно, пока он замечтался, его тело машинально проделывало путь к указанному предмету.
- Но что я должен делать?.. - сказал он, оглядываясь.
- Ничего, все само собой сделается, - словно с неясной насмешкой в голосе ответила старуха. Она, ее голос прозвучал откуда-то издалека, и сама она была от него словно в полсотне метров, не меньше, когда он оглянулся и посмотрел, то застыл в недоумении: картинка словно странным образом преломлялась у него в хрусталике, и теперь он видел старуху где-то там, далеко, под странным углом, словно в тумане, сквозь завесу, хотя, казалось - вот он, стол и сервизы, рядом, а комната совсем маленькая... показалась маленькой, когда он зашел. Теперь же она тянулась на долгие метры, точно расползалась, как горячая сладкая патока, стекающая в разные стороны. Было не просто тепло, жарко, как на летнем пляже. Он прищурился, стараясь поймать фокус, пот стекал по его лбу, застилая глаза, возможно, поэтому он никак не мог увидеть лицо старухи, оно точно расплывалось вместе с комнатой.
Но когда он, отчаявшись уже, закрыл один глаз, то все вдруг сразу стало на свои места. Метражи стали нормальными. И старуха была уже всего в нескольких шагах, внимательно смотрела на него. "Тьфу ты, почудилось", - подумал он, самостоятельно укладываясь на софу-кушетку. Упругая кожа приятно холодила кожу, при этом постель под ним не проваливалась, была твердой и слегка пружинила.
- Я сейчас, - сказала знахарка и ушла куда-то вбок, в направлении, как он только что он успел заметить, завешанному полотнищем проходу за портьерой (как не увидел сразу этого, когда вошел?), очевидно, еще одной комнаты-ниши. Он только успел увидеть, как всколыхнулась ткань, проплыл синий подол, и его взгляд устремился туда, за ней, точно притянутый магнитом, в открывшийся на секунду, темный провал за портьерой, словно водоворот закружил его, открывая внутреннему взору нечто совсем непостижимое, странные и дикие картины, которые мозг не успевал фиксировать, но в этом миг под веками раздалась еще одна красная вспышка, на сей раз, более яркая, он невольно прикрыл веки, а когда открыл, то уже ничего не было. Он был один в комнате.
В комнате, которая тихо звенела и покачивалась вокруг него. Люстровые нити, побрякушки, висюльки, сервизы будто перешептывались меж собою, возможно, обсуждая его, но, скорее всего, говоря о чем-то своем, бесконечно далеком.
Здесь было так тихо. Так уютно. И совсем не жарко. С чего это он решил? Обычная комнатная температура. Мышцы его совсем расслабились на софе, он лежал, почти ни о чем не способный думать, смотря в лепленный потолок. Слева от него он виднелся край коричневого трюмо. "Это нирвана, нирвана", - откуда-то мелькнула у него в голове странная мысль. И пропала. Вместе с еще одной вспышкой, после которой воздух вокруг него точно как-то необычно прояснился, побледнел и выцвел, а затем наполнился будто прозрачным дымом, что клубился вокруг. Он мог бы, казалось, протянуть руку и дотронуться до этих странных белых облачков, что витали в воздухе. Хотя они были высоко над ним, взмывали туда, устремлялись и стягивались к потолку. "Как высоки эти потолки", - вдруг подумалось ему. Метров пять, не меньше. Но ведь, когда он вошел, они были обычными, намного меньше. Вот встать бы и проверить. Но у него не было желания даже пошевелиться, он так расслабился. Словно пребывал в неге. И зрение как-то странно подчинялось ему, хотя ему было хорошо. Странно, но хорошо. Вспышка (почему я вижу их, что со мной)... она словно вонзалась ему в небо, в мозг маленькими, крошечными красными иголочками, но совсем не больно. Ласкающе.
И вся комната, это мягкое покачивание, точно неторопливо едущий поезд, словно ребенок, покачивающийся в колыбели.
Сердце в груди при этом билось так размеренно, аккуратно, почти неслышно, точно маленький молоточек о пушистую подушечку. Непонятно почему, у него возник именно такой образ. Точно самое его сердце было маленькой малиновой подушечкой, и кто-то неторопливо стучал по нему молоточком, перегоняя кровь по сосудам. Хотя в действительности, разумеется, все было не так, все было наоборот.
Где-то в вышине над ним глуховато пробили "совиные" часы. Правда, он так и не понял, сколько времени. Сколько он вообще уже здесь находится?
Куда все-таки, мелькнуло у него, запропастилась старуха? И что она собирается с ним делать? Чем сможет помочь? "Все сделается само собой", - сказала она. Но что - все?..
Он вдруг ощутил себя совсем маленьким и беспомощным, точно брошенным одним-одинешеньким на этом диване (или кушетке?), посреди огромной-огромной комнаты. В которой, казалось, становилось все холоднее с каждой минутой. А ведь еще совсем недавно ему казалось, что здесь как в бане, просто показалось, или же тепло куда-то уходило?.. Он уже не знал, можно ли верить своим ощущениям, не обманывают ли они его. Беспокойство заставило его зашевелиться на софе, снова пронеслась перед глазами вспышка, белые шары под потолком закружились активнее, словно в каком-то танце...
...но тут как раз появилась старуха. Она возникла неожиданно - сразу над ним, он не успел увидеть, как она вышла из-за портьеры - нависнув над ним, заслонив мягкий рассеянный в воздухе свет своей небольшой фигурой. Ее темные глаза, казалось, сияли. Она улыбалась отчего-то довольной улыбкой, при этом морщины возле рта топорщились, точно странные грибообразные наросты. Которые в неверном свете, казалось, словно шевелились, трепетали.
Мелькнувшая красная вспышка скрыла от него, почему-то, половину ее лица, вторая продолжала чему-то загадочно улыбаться. Темная бездна ее глаз кружилась, словно отображая движение светящихся шаров над потолков, и он уже не вполне понимал, что именно он видит в них.
Только сейчас он понял, что, возможно, ее улыбка ему совсем не нравится. Был в ней что-то... что-то...
Он хотел спросить, чему она улыбается, но язык не слушался его, он совсем ослаб. Холодно, как холодно. Виктор чувствовал себя так, словно потерял много крови и готов был упасть в обморок, однако же, он был цел и невредим. Просто лежал на кушетке, а над ним склонилась странная старуха. "Теперь ты между нами", - прошептала она, или что-то подобное прошелестело в комнате. Он видел ее теперь точно со стороны, склоненную над собой, своим бесчувственным телом, лежавшим на кушетке (все-таки на кушетке?). Было в ее позе, которую он странным образом увидел сбоку, хотя угол зрения никоим образом к тому не располагал, нечто настороженное, точно дикая птица... или змея перед броском.
("Сейчас она укусит... может укусить")
Но ее изрытое наростами лицо, обращенное прямо к нему, несмотря на странную улыбку, не было злым. Она смотрела... как смотрела бы мать на свое ребенка, отдыхающего в колыбели.
Вся эта комната, звенящая и покачивающаяся (другие ощущения и холод в том числе куда-то ушли, пропали, теперь было только это убаюкивающее покачивание), живая комната с лепленными, растущими потолками - словно одна большая колыбель. Его колыбель.
А потом старуха отстранилась от его лица (он заметил, как странно померк свет вокруг, потемнело, точно кто-то резко задул все источники света, где-то вдали, в сумерках, находился стол и сервизы, таяли своими очертаниями, расплывались, словно восковые) и стала раздеваться.
Вспышка. Старуха снимала с себя синее платье и еще какие-то заскорузлые тряпки, оголялась в полутьме самым натуральным образом, обнажая выпирающие старческие кости.
"Что Вы делаете?.." - хотел спросить он, и у него почти получилось, его губы шевельнулись. Она услышала его и, повернув лицо, по-прежнему продолжая раздеваться, отчетливо проскрипела: "Не бойся. Ты никогда не умрешь"
"Никогда", - эхом пронеслось по комнате, или тому странному, искаженному темному пространству, что окружало их сейчас. Он не понимал, где он и что с ним. Он был словно пьян, не чувствовал своего тела, оно не подчинялось ему. Но все же продолжал видеть и слышать. Брезжащий откуда-то свет то возникал, то совсем пригасал.
Вспышка.
Возможно, он никогда не умрет, мелькнула вдруг у него робкая, точно оглушенная мысль, словно рыба в залитой красным светом изнанке его черепной коробки, шевельнувшая хвостом, но будет ли он жить?..
Голая старуха легла на него сверху своим тщедушным телом, коснулась его лица своими наростами, и он понял, что он тоже каким-то образом обнажен, и что кожа его - словно бесчувственная резина. Но он все же ощутил холод, идущий от старухиного тела, откуда-то изнутри.
"Это просто ритуал", - прошептала она странным изменившимся голосом. - "Тебе решать..."
Казалось, она хочет сказать что-то еще. Возможно, что-то и говорила. Но он уже уплывал, уходил, истаивал. Слова и звуки терялись, словно растворяясь в том, что окружало его. Он был, и в то же самое время, не был.
Оставались только редкие вспышки.
В одну из таких вспышек, когда свет снова стал белым
(таким белым)
он увидел сидящую на его бедрах старуху, вскинувшую руки и голову вверх, точно в некой молитве, обращенной к небесам. Только это была больше не старуха. Красивая темноволосая женщина с гибким, точно змеиным станом, на ней был только красный пояс, повязанный выше бедер, она была обнажена и необыкновенно красива. Хотя он по-прежнему ничего не чувствовал. Совсем ничего.
Он только увидел, как она беззвучно захохотала, блеснули белоснежные, оскаленные зубы, свет озарил диковатые, необыкновенные черты лица, темные глаза - словно два огромных омута, где все кружилось, кружилось, а затем снова пришла тьма...
(совсем ничего)
(и все же там что-то было)
(что-то)
Последнее, что он услышал и вообще почувствовал - это словно тихий перезвон колокольчиков...
Он очнулся в постели в своей комнате. Светало. Было утро, часы показывали половину восьмого. С трудом стал с постели (тело, поясницу ломило), медленно подошел к окну, открыл его. В лицо плеснулся свежий прохладный воздух.
Что это было? Ему все приснилось? И он никуда не ходил?.. Возможно... Но какой сегодня день? Он так сразу не мог вспомнить. Но затем посмотрел на стенке перекидной календарь. Точно, 18-е было зачеркнуто, день, когда он должен был сходить к знахарке. Значит, сегодня 19. Но почему он совсем не помнит окончания вечера и того, как лег спать? Почему так странно себя чувствует?.. Так... необычно.
Он словно вышел из мясорубки, болело и ныло все тело. Тело, которое он при этом ощущал, словно чужое. Так, будто одолжил его. Снял в рассрочку. Что-то изменилось в нем.
Подумав еще немного, он неожиданно понял: то чувство, что мучило его, ушло. Та странная тень, висевшая над ним, зудение - его больше не было. Он был свободен.
Понимание этого наполнило его настоящим счастьем. О, да, он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Несмотря на вялую боль во всем теле. Странно чужом, но подчиняющемся ему теле.
Его болезнь ушла. И он будет жить. "Ты никогда не умрешь", - прошелестели эхом в сознании недавно услышанные слова. От кого? когда?.. Он вроде бы помнил что-то тогда
(в том доме)
но оно, это понимание, таяло, уходило от него, точно увиденный утренний сон. Развеивалось, вместе с утренней прохладой, льющейся из настежь распахнутого окна.
Он будет жить, он не умрет. Он счастлив. Виктор радостно рассмеялся в расцветающий красками день.
Этот мир, воистину, прекрасен.
Отправившись на кухню, он принялся готовить себе молочную кашу. Засыпал хлопья в эмалированную кастрюлю. Можно было потихоньку собираться на работу, в институт. Его лекция, которую он должен был прочесть, начиналась в половину десятого. Время еще было. Поставив кастрюлю на огонь, он машинально нагнулся над умывальником, чтобы ополоснуть лицо, глянул в зеркало, и...
Его точно пронзило током, он отшатнулся и закричал.
В зеркале его не было. В нем не отражалось ничего.
Совсем ничего, кроме светящегося белого шара. Который вращался, вращался.
Крича, схватившись за голову, он выбежал в коридор, мотая головой, чужой головой, из стороны в сторону, точно кукольной неваляшкой, ванькой-встанькой. И в этот миг громко прозвучал звонок. Который заставил его остановиться, перестать кричать.
Он подошел к двери, глянул в "глазок".
На пороге его двери стояли трое. Трое людей, и каждого из них он знал. Впереди всех находился его давешний доктор, Валентин Семенович Тавроцкий, в своем плотно сидящем пальто, его серебристая бородка топорщилась, стекла очков сияли, а весь вид был необычайно торжественный. И где-то самодовольный. За его правым плечом находилась пожилая женщина, знахарка, во внешности которой проглядывало что-то цыганское... его вчерашняя знакомая. Она улыбалась добродушной, почти материнской улыбкой, морщины-наросты у ее рта топорщились, шевелились, словно клобок маленький ужей. Темные глаза-омуты прожигали насквозь сквозь "глазок", их ужасные глубины таили в себе некое знание, но в них было так мало человеческого... почти не было ничего, в этих всезнающих глазах. И, наконец, слева от доктора, позади остальных, находился "Пьеро". Тот самый старый идиот, в драном клетчатом пиджаке, что стоял внизу под домом... где он все же побывал. Он все так же размахивал рукавами, вычерчивая неясные геометрические фигуры, исполняя какой-то обряд. Розовый обод будто накрашенного рта сиял сквозь скважину, подобно неправильной кровавой кляксе. Пьеро подмигивал ему правым глазом. А в другом, блестящем глазу разум и безумие танцевали пестрый карнавал.
Холод пробрал его насквозь, забравшись в самое сердце. Все-таки его сердце. Настоящей, маленькой малиновой подушечке, которая нынче содрогалась под бешеными ритмичными ударами молоточка, эхом отзывающемся глухим напряженным гулом в его ушах, словно некий судья, решивший призвать к порядку заседание, отчаянно требующий полной тишины.
Время остановилось.
Трое перед его дверью. Размалеванные губы "Пьеро" светились в "зрачок", точно были покрыты яркой флюресцентной краской. Доктор перебирал серебристую бородку, а старуха-цыганка довольно улыбалась. Они ждали. Они пришли за ним.
И тогда он снова закричал. Ему казалось, он кричит громко, но из горла вырывались лишь нечленораздельные звуки, отдаленно напоминающие коровье мычание. Он ринулся прочь от двери, внутрь, в свою комнату. "Мой дом - моя крепость". Он не откроет дверь, ни откроет никому. Он накроется одеялом и останется здесь. Сколь настойчиво бы не звонил звонок.
В прихожей раздался негромкий звук, точно хлопок. Это входная дверь легко и непринужденно ушла с петель, с ужасом понял он, словно бы не была бронированной. Все кончено. Или, быть может, все только начинается?..
- Не бойся, - сказал доктор Валентин, рывком поднимая его, жалкого и вцепившегося в себя, в свое чужое тело, с кровати. - Ничего не бойся.
- Ты никогда не умрешь, - снова сказала старуха, которая теперь была молодой и красивой, как в его видении, стройной и загадочной черноволосой женщиной. Впрочем, ее облик постоянно немного дрожал, менялся, как и она сама. Только темные глаза-омуты были живыми, настоящими, смотрели строго и без улыбки, на сей раз. - Но, возможно, больше никогда не будешь жить. Как знать?.. Никто из нас не знает.
- Это всего лишь ритуал, - поддержал ее "Пьеро". Они, втроем, уже вышли вместе с ним на улицу, ветер обдувал его, все так же одетого в домашние штаны и майку, но ему не было холодно. Улица была пустынной, только редкие машины проносились мимо них, выдувая легкие облачка сизого выхлопного дыма. Они шли по тротуару навстречу стремительно восходящему солнцу. Верховодил странной процессией доктор. Правой рукой он указывал вперед, на необычно яркий солнечный диск. - Всего лишь ритуал, и ты решил. Ты выбрал.
- Каждому из нас приходится делать выбор, - сказала молодая старуха. - И это трудно. Ты отринул круг и выбрал тоннель. Поэтому ты идешь с нами.
- Есть люди, - произнес в бородку сосредоточенный, задумавшийся о чем-то доктор. - И есть те, кто идет меж людей.
- Люди иногда гибнут, - улыбнулся кровавыми губами "Пьеро". - Так уж происходит. Иногда это пожар... или наводнение. Возможно, катастрофа. Иногда, это бывает мучительно. Иногда... безнадежно. Когда нет ничего, кроме боли и отчаяния. Когда этого никто больше не видит. Когда люди гибнут. Это плохо, но так уж происходит.
- И тогда приходим мы, - сказал доктор. - Те, кому не страшен огонь или глубокая вода, боль и сумерки, для кого мир - всего лишь просвет. Узкий тоннель. И мы идем им. Идем меж людей.
- Мы помогаем людям, - сказала меняющаяся, непостижимая женщина с темными глазами, - мы идем сквозь боль. Мы защищаем от одиночества. Когда вокруг лишь бушующее пламя или глубокая вода, и больше нет никого и ничего. Ничего, способного защитить и помочь. Авария или катастрофа. Взрыв или обрушение. Когда такое возникает, мы чувствуем это. Тогда... тогда мы помогаем людям. Мы идем вместе с ними. И люди, да, такое бывает иногда, люди тоже могут становиться нами.
- Мы делаем это не ради людей, - молвил доктор, а "Пьеро" кивнул, подтверждая, своей и без того шатающейся из стороны в сторону головой, - но потому, что таков наш путь. Путь по тоннелю. Мы - Вестники.
- Мы те, кто идет между людей, - в один голос подтвердили все трое, впрочем, нет... уже четверо.
Они дружно шагали навстречу слепящему солнечному диску. И путь им предстоял неблизкий.
Мы не одни во Вселенной. В ее необозримом, бесконечном пространстве рядом с нами обитают иные существа, недоступные человеческому взору или другим чувствам. Впрочем, они могут становиться видимыми... если пожелают этого. Они - не пришельцы из далеких галактик, они наши соседи, такие же "сдельные" квартиранты этого мира, как и мы сами. Однако, наша мораль и наши принципы, наша культура и достижения, все то, чем мы привыкли гордиться и что отождествляем с законами мира, в котором мы живем - для них не более, чем пустой звук. У них действует совсем другая система ординат, если можно так выразиться. Они знают о нас, мы догадываемся об их существовании. Встреча с ними в обычных условиях невозможна - они бесплотны, как ветер, и стремительны, как свет звезды. Но время Великого Кризиса, который неотвратимо становится ближе с каждым прожитым днем, минутой или секундой, долей секунды, истончает наше общее пространство. Грядут иные дни. Жестокие для нас, исполненные особой значимости для них. Они - Вестники, тени приближающейся беды.