|
|
||
Теорема заболела...
Эта дорога у местных называлась "волок", то есть - не для колес. Кроме местных, ее никто вообще никак не называл, не знал, да и вряд ли мог заметить дальше, чем с пяти шагов. Оно теперь, конечно, к счастью, но Сереже бы сейчас поменьше такого счастья.
Тропа в один санный след шириной. Не тех саней, которые розвальни, а лыжной волокуши. Сейчас у них обоих волокуши были куда менее нагружены, чем прошлый раз, - и это тоже счастье. А на обратном пути...
Но думать об обратном пути сил уже совсем не оставалось.
Теорема заболела...
Он только на этой школьной песне и держался: ловил ритм шагов, берег дыхание. А Акимыч, седенький, щуплый, ростом Сереже чуть выше плеча, был точно из железа выкован. Теперь уже без смеха верилось в его рассказы, как они с зятем "поза-той зимой" перетащили разделанную тушу сохатого аж от Верхних Концов - вдвоем за три ходки - и ни шкуру не бросили, ни губастую голову, ни даже голяшки, которые охотники послабше всегда оставляют, а ведь из них навар ох как хорош.
Нижние Концы - это ведь куда ближе Верхних, правда?
Нижние. Концы. Нижеконецкий отряд. Отряд капитана...
А вот забыл он фамилию их командира. Или даже не знал: о таком не спрашивают.
Теорема заболела, Аксиома плачет...
Сочиняли всем классом, с голоса, так что никогда он не видел этих строк в записи, да и рискованно было записывать, честно-то говоря. Так что поди угадай, "Аксиома" - со строчной или с прописной, предмет это или имя собственное по школьному предмету? Наверно, все же со строчной правильно будет. Тогда и Алгебра, которая посреди следующей строчки, - тоже. И Геометрия, которая в названии.
"Смерть Геометрии", народная песня девятого "Б".
- Тут под ноги смотри, Масква, - не оборачиваясь, буркнул Акимыч - и Сережа очнулся. Осторожно шагнул через заметенный ствол, опробовал лыжей снег по ту сторону, перенес вес. Укоротив ремень волокуши, столь же осторожно перетащил санки - в глубине их, под полушубком, чуть слышно звякнуло. Акимыч скривился, но промолчал.
Никакой "Москвой" Сережа не был, просто он, по здешним меркам, заметно акал, а еще, по тем же меркам, слишком часто и некстати вставлял в речь "столичные" выражения. Впрочем, сейчас-то командир отправил его с Акимычем именно как молодого-человека-из-столицы, вот так!
Были, правда, и другие причины, целых две. Первая - Сережа и вправду хорошо ходил на лыжах: пусть даже с Акимычем ему на дальней дистанции не тягаться, но прошлый раз, помогая дотащить тяжелую волокушу обратно с полдороги, проявил себя очень даже прилично. А вторая причина...
Нет, ну все правильно. Хотя напорись они на немцев - это очень вряд ли поможет.
Теорема заболела, Аксиома плачет,
Рядом Алгебра в обнимку...
Или поможет? То есть на обратном пути - точно нет, не такая у них будет ноша... ну, часть ноши, малая: могут и не найти, если обшарят наспех, ища только оружие. А вот сейчас - что такого: идут двое деревенских на "менку".
- Лева, ну сам посуди: какой из парня деревенский? - строго произнесла докторша, с сожалением упаковывая для "менки" старую банку ляписа (пожертвовать хотя бы одним из драгоценных флаконов йода отказалась категорически). Она лечила еще бабушку командира и, единственная в отряде, называла его просто по имени.
- Почему бы и нет, - пожал плечами тот. - Москвич, но на лето к родне приехал. Так?
Сережа торопливо закивал. Это, между прочим, была абсолютная правда - по крайней мере, насчет родни.
- Зато дойдет и сани дотащит, - подытожил командир. - И с московским видом умные слова сказать сумеет - только не слишком умничай и поменьше говори, понял? (Сережа кивнул еще торопливей.) И не обрезан. Ты ведь не обрезан, парень?
Изумление было настолько глубоким, что Сережа, комсомолец и сын родителей-комсомольцев, даже кивнуть забыл, только дернулся возмущенно. Как вообще можно заподозрить, что с ним в детстве проделали такую старорежимную чушь?!
- Да станут ли проверять, Левушка? - вздохнула докторша. - Ты же лучше меня знаешь, как у них. Родион Акимович еще сойдет за здешнего, он ведь здешний и есть - а любого чужака...
- Значит, это забота Акимыча: сделать так, чтобы никому за здешнего сходить не пришлось, - устало завершил командир. - Выбор-то каков?
С выбором действительно не густо. Менка предстояла особая.
Партизаны из нижнеконецкого отряда были редкостно богаты съестным, не понять, откуда - вроде нет там подходящих деревень... ну, о таком тоже не спрашивают. Поэтому от них в основном получали продукты: муку или хлеб плохой выпечки, промороженные бруски замоченной клюквы, как-то даже кадушка меда перепала. А еще - сало, иногда бараньи тушки или копченый окорок, чаще же крупно нарубленные куски конины.
(Некоторые старики этим были очень недовольны, а бородатый Смоленскер, который требовал, чтобы к нему обращались "реб Смоленскер", даже попробовал иметь с командиром серьезный разговор. Тот, правда, сразу сказал, как отрезал: "Тут у нас лес и мороз решают, что трефное, что кошерное - ясно, ребе? Лес, мороз и я. Повторять не буду". И не пришлось.)
Самим нижнеконецким нужна была прежде всего обувь и одежда потеплее. Плюс самогон, как без него, он сейчас во всех расчетах товар товаров: между отрядами, с деревенскими... меж деревенских и полицаев, когда... Даже немцы не брезгуют.
Еще сахар брали охотно. И фуражное зерно - что позволяло вычислить кое-что из того, о чем не спрашивают, но... ладно. Оно и по конине понятно: не очень тайно нижнеконецкие живут. Впрочем, на место встречи приходят осторожно и издали, а остальное - их дело.
Почему-то топоры им тоже были нужны. Это ведь не оружие, так что на менку, когда получалось, привозили без опаски, точнее, куда с меньшей опаской, чем полушубки, насчет которых всегда был риск: опознают как военный или, того хуже, трофейный - всё. С сапогами тем паче виселица, они почти все трофейные.
Но сейчас дело было вовсе не в топорах или сапогах...
Теорема заболела, Аксиома плачет,
Рядом Алгебра в обнимку с Косинусом скачет...
Вот насчет Косинуса всегда было ясно, что если писать, то с заглавной: песенная поэма "Смерть Геометрии" посвящалась персонально ему, всю школу измучившему своей придирчивостью. А эту строчку Сережа сам придумал.
Он улыбнулся - и почувствовал, как из треснувшей губы на подбородок стекает капелька крови.
Косинус, Константин Семенович, был его персональным проклятием. Не как математик, а, так вышло, как чертежник: еще и этот предмет вел. Сереже уже и отец, инженер, помогал украдкой, а все равно после годовых экзаменов пришлось не праздновать со всем классом, а чертить, чертить... Безотрывно. Полторы недели.
Не может быть, чтобы из-за поэмы. Ну кто ему расскажет?
Недосданные за год чертежи он принес Косинусу на дом. Тот долго и очень внимательно просматривал их со странной усмешкой, что-то напевая про себя без слов невыразимо фальшиво - и Сережа вдруг с большим опозданием сообразил: напевает учитель именно мелодию поэмы. Той самой.
Результат Косинус объявлять не спешил. Предложил чаю, расспросил о планах на лето (Сережа, изнывая, весь на нервах, совершенно не помнил, что ответил ему и даже пил ли чай.) А потом сказал: "Молодец!", аккуратно сложил чертежи вместе - и вдруг порвал их одним движением.
Оценку, правда, поставил, и даже хорошую. Ну, может, Константин Семенович слышал только мелодию, кто-то при нем случайно напел ее без слов.
Повезло.
Или наоборот: отправь тогда Косинус все перечерчивать - к бабушке Сережа бы поехал только в конце июля.
То есть вообще не поехал бы...
- Эй, Масква - не спи!
- Не сплю, - буркнул Сережа. На минуту приостановившись, нашел в себе силы снять рукавицу и, не сбрасывая с запястья ремешок лыжной палки, сунуть руку в широкий внешний карман. Бережно донес до лица тряпицу с ломтем замерзшего хлеба, развернул ее перед самыми губами.
Пятная тряпицу кровью, засунул корку в рот целиком. Жевал уже на ходу, с натугой, не давая времени оттаять.
Акимыч замедлил шаг, позволяя сократить расстояние.
- Тут выворотень хороший, - он кивнул куда-то в сторону. - И дровец малость запасли с прошлого раза. Ночевать будем.
- Сейчас? - вяло удивился Сережа. Он почти был готов поверить, что как-то ухитрился не заметить встречу с нижнеконецкими - и вот они уже идут назад, а перед глазами сумерки не нынешнего вечера, а завтрашнего утра. Хотя тогда почему - ночевать?
- Ошалел? На возвратном пути. До места еще... так... три поворота. За час добредем.
"Волок" петлял постоянно, следуя далеким изгибам реки и капризам неровно замерзающих болот, так что Сережа понятия не имел, о каких поворотах идет речь и как Акимыч вообще ориентируется. Не по небу же!
Солнце, давно уже спустившееся ниже леса, косо багрянило сплошной облачный покров - поди тут разбери, где запад, когда полнебосвода пылает. Лишь справа виднелся небольшой разрыв, через который проглядывали три ранних звезды, и ни одна из них совершенно точно не была полярной.
"Смерть Геометрии", - подумал Сережа, глядя на почти равносторонний звездный треугольник.
Наверно, когда Геометрия умирает, над ее могилой ставят не крест и не пятиконечную звезду, а какую-нибудь такую фигуру.
Он покачнулся.
- Не спи, Масква, - пробормотал Акимыч, мерно переставляя лыжи. - Когда будем с этими говорить - не спи...
Насчет золота командир попросил разузнать у нижнеконецких просто от отчаяния. Но неожиданно оказалось, что оно у них есть - и это до крайности смутило тех, кто обычно ходил на менку. Их было только четверо, все - местные колхозники, мужики опытные, в возрасте... но темные: золота никто из них прежде в глаза не видел и в руках не держал.
То есть те, кто видел и держал, в отряде имени Дениса Давыдова имелись. (Тот же Смоленскер со скромным достоинством признался, что в "старое время" узнавал время не иначе чем как по трехкрышечному хронометру с музыкальным звоном от самого Генриха Мозера: "Во-от такая золотая луковица!" - и руками развел, как удачливый рыбак; потом спохватился и уменьшил размер со щуки на плотвицу.) Однако никого из них было нельзя послать по "волоку" на лыжах.
А Сережу можно, хотя он насчет золота знал в основном, что это Аурум, элемент из таблицы Менделеева под номером... а вот и номер забыл...
Самогон, разлитый по литровым бутылям: стекло - тяжкий и "пустой" вес, но негде взять другую тару. Правда, Акимыч говорит, что по нынешним временам и сама бутыль в хорошей цене. Ну, пусть.
Самосад, как его тут все называют, хотя на здешних огородах он не растет: табак. В плотных мешочках, рассыпной: с сигаретами попасться - все равно что с сапогами. Его гораздо больше, чем на обычной менке, но груз не тяжелый... и, наверно, потому он весь в Сережиной волокуше.
Мазь от лишая в двух баночках. Ляпис - в одной. Зубной порошок тоже в одной, совсем маленькой, но нижнеконецкие такую и заказывали, только для капитана. Несколько брусков страшного черного мыла, которое кое-где сейчас варят по деревням, и чудом добытая упаковка мыла аптечного, еще страшнее: ядовито-розового цвета, со столь же ядовитым запахом... вши, наверно, от него дохнут в радиусе ста метров.
Теорема заболела...
Можно поверить, что в лесу оно на вес золота. Впрочем, насчет табака в такое верится безоговорочно.
Полушубок, накрывающий сверху каждую из волокуш. Дюжина топоров без рукояток (все - у Акимыча). Еще по одному топору на топорище в каждой волокуше, но не для обмена, с ними и назад идти. Это все обычное.
Три пулелейки. Вот их могут и счесть оружием, как могли в прошлый раз счесть бочонок ружейного пороха, затребованный нижнеконецкими на позапрошлой менке... хороший охотник с двустволкой иной раз больше навоюет, чем со шмайсером.
(Вообще права, конечно, врачиха: если немцы или полицаи перехватят - кто там будет разбираться особо! Но обходилось пока.)
Тяжелые, однако без "пустого" веса, связки подковных гвоздей. Как же все-таки нижнеконецкий отряд умудряется жить настолько нескрытно... Или самим это нужно для менки с деревенскими... а то и с полицаями?
Отчего бы нет. Бывают вещи и расчудесатей.
В округе многие были уверены, что их отряд, партизаны-давыдовцы, именуется так не по Денису Давыдову, а по звезде Давида. Ошибались, но для такой ошибки имелись причины.
Отряд имени Дениса Давыдова порой называли еще "Лесным Иерусалимом". Чего уж там темнить: в лесах обычно не рады беженцам из гетто - но давыдовцы принимали всех. Командир, было дело, как-то сказал, что спасти еврейскую старушку с внуком - урон для фрицев сильнее, чем если взорвать два моста.
С этим в отряде соглашались не все. Сережа тоже рад бы оказаться в числе несогласных, но никак не мог понять про самого себя: он-то кто есть? Тот, кто взрывает мосты (а их таки взрывали, пусть пока без него, и эшелоны под откос пускали, и фрицев убивали) - или спасенный еврейский ребенок?
Однако это до осени главная проблема с побегом была - решиться на побег. Теперь давно уже так просто не убежишь, и сложно тоже. Разве что кто-нибудь из ответственных за охрану согласится закрыть глаза... золотым веком...
И действительно нашелся такой. Черномундирный эсэсман в довольно высоком чине - поэтому его смеженные веки могут спасти многих. Но и элемента под названием Аурум на них потребуется много.
Вот такие чудеса.
- Ага, - вполголоса произнес Акимыч, сбрасывая санную лямку. Топорик уже был у него за поясом. - Жди. Подходить не надо - если все ладно, сами подойдем.
И легконого, как мальчишка, выбежал на прогалину, навстречу тем троим, что уже ждали там.
С двумя поздоровался запросто, с третьим - как с незнакомым. Тот и стоял малость наособицу, а ростом был тут выше всех, плечи - широченные, топор за опояской как-то особенно ловко прилажен... Наверно, он и есть ответственный за Аурум.
Что это будет: колечки, николаевские червонцы? Может, и золотые часы...
"Или золотые зубы", - вдруг словно шепнул кто-то незримый, обжег ухо ледяным дыханием. Сережу передернуло: он знал, что такие вот простые советские колхозники сплошь и рядом поспевают к расстрельным ямам в первую же ночь, даже прежде полицаев.
Не может быть. Да, есть и такие, но в партизаны они не идут.
Все четверо, коротко переговорив, уже приближались, верзила по-прежнему держался осторонь. Ох, не тюкнул бы он сейчас Акимыча по маковке: до сих пор все было на доверии, но вдруг Аурум и вправду сводит людей с ума...
Сережа демонстративно положил руку на обух своего топорика, отлично понимая, насколько мало от него, если что, будет толку.
- Все в порядке, Сергей Аркадиевич, - уважительно, без тени улыбки произнес Акимыч, - смотрите, оценивайте.
- Ну, здравствуй, барин молодой, - наоборот, с улыбкой сказал первый из нижнеконецких, рыжий, как костер. - Смотри-смотри, оценивай! Разглядишь аль подсветить?
Тяжело звякнувший сверток из-за пазухи достал не он и не высокий широкоплечий (тот так и остался в нескольких шагах позади), а второй партизан, вовсе не примечательный.
- А есть чем, Конон? - негромко спросил Акимыч.
- Да отчего ж нет? - словоохотливо удивился рыжий. - Свечечка-восковка при мне, ай, хороша! Сейчас и затеплю...
Восковка. Да, свечи от нижеконецких тоже получали, еще с самой первой менки.
- Не надо, - мотнул головой Сережа. Закат еще чуть подкрашивал небо красным, а от нетронутого чистейшего снега все вокруг было белым-бело. Дрожащее пламя свечного фитиля только помешает.
Было бы чему мешать. "Не слишком умничай, поменьше говори"...
Какое счастье: в свертке не вырванные у мертвецов зубы. Россыпь монет и пара... это еще что? Ну, украшения какие-то. Ладно, потом.
Он осторожно поворошил монеты. Удивился: ни одной десятки с профилем последнего царя, все какое-то разное. А, вот наконец профиль... но он женский. Щекастая тетка Б•М•ЕЛИСАВЕТЪ•I•IМПЕРАТРИЦА. И цифры: 1749. Ого!
Двуглавый орел с короткой палкой в правой лапе и яблоком в левой. Пухлый крест без орла и без профиля. Изящного вида фигура в полный рост, хотя монеты с ней меньше и легче всех остальных; в руке... не понять, что в руке: похоже на букет или веник; надпись, кажется, по-немецки. И снова большие монеты с горделивым профилем, вроде бы мужским, но незнакомым. Буквы опять немецкие.
- От мусье наследство, - не слишком понятно объяснил рыжий партизан. Остальные двое помалкивали.
Ага. Ну, значит, французские буквы. Гитлер и по Парижу потоптался: мог кто-то из воевавших там привезти награбленное с собой.
Сережа потянулся к украшению. Медальон, вот как оно называется.
- И эти тоже, - с удовольствием кивнул рыжий.
Будет очень плохо, если медальон откажется раскрываться. К счастью, его почти бумажной толщины золотая крышечка сразу распахнулась. Внутри...
- А вот сейчас, Конон, подсвети, пожалуйста, - сухо произнес Сережа, впервые в жизни обращаясь ко взрослому на "ты" и без отчества.
Тот достал кресало и, со второго удара запалив фитиль маленькой, словно игрушечной, свечки, приблизил ее к медальону. Намного лучше видно не стало (портрет какой-то, эмалевый: женщина и ребенок), но Сережа удовлетворенно кивнул.
Открывать второй медальон он остерегся, но взвесил оба на ладони и вновь кивнул с понимающим видом. Зная, что монеты пробуют на зуб, поочередно взял несколько, стараясь выбирать разные, и осторожно прикусил каждую. Трое нижнеконецких партизан при этом напряженно засопели и придвинулись вплотную, переводя дух по мере того, как золотые кружочки возвращались на тряпицу.
- Годно, Сергей Аркадиевич? - будто бы с волнением спросил Акимыч. Сережа прежде и не подозревал в нем таких актерских способностей.
- Годно, - по-прежнему сухо ответил он.
- Вот и лады, - теперь в голосе Акимыча, никто бы не усомнился, прозвучало подлинное облегчение. - Ну все, мужики: принимайте оговоренное. Конон, ты свечечку-то не туши - чай, послужит еще, церковная...
- Чего - "лады"? - вдруг прогудел третий, рослый, и двое остальных, уже сунувшихся было к волокушам, опасливо приостановились. - Вы вообще чьих будете?
- Ты, это, Маркел... - нерешительно начал рыжий.
- Чай, тридцать лет уже Маркел. И не к тебе вопрос. Вы, стало быть, кто?
За обушок он не брался - тут вообще все, кроме Сережи, старались держать руки от топоров подальше. Но сквозь темнеющий воздух вдруг словно бы разом проступил абсолютный мрак.
- Туг на ухо, детинушка? - ласково, будто с неразумным подростком, заговорил Акимыч. - Не слышал, как...
- Тебя, старый лисовин, я слышал. А теперь давай мальца послушаем, - Маркел качнул бородой в сторону Сережи.
Похоже, первое впечатление оказалось правильным: могучий партизан действительно был ответственным за Аурум, пускай не нес его.
- Отряд Дениса Давыдова! - ответил Сережа тем же тоном, что и Конону: сухо, почти надменно. - Знаешь о таком?
- А, - это было, как если в закипающий над костром котелок вывалить охапку снега: Маркел сразу присмирел. - Знаю, кто ж не знает.
И, избегая встречаться с Сережей взглядом, шагнул к ближайшей волокуше.
То-то. Давыдовцев знают все. И понимают, что шутки с ними шутить - себе дороже.
Когда они добрались до места, где собирались ночевать, было уже совсем темно. Шли почти налегке, с полупустыми заплечными мешками, а золото - не вес, но Сережа совсем выбился из сил. Опустился на нарубленный Акимычем лапник, спиной прислонился к выворотню.
- Сейчас, сейчас, паря, - старик торопливо, но ловко сооружал костер. - Сейчас отогреемся...
Сереже едва хватило силы улыбнуться: "Масквой" Акимыч его больше не звал. И не станет.
Ночное небо по-прежнему было затянуто облачным пологом, и снова в нем виделся разрыв - больший, чем вечером. Узор звезд там складывался в целых два треугольника.
На их пересечении тускло мерцала едва заметная звездочка. Сережа вдруг представил, что это он.
- Как, борода? - втроем две волокуши не потащишь, Конону сейчас груза не досталось, потому он был особенно весел. - Умыли тебя, а? Вот и славно, вот и правильно!
- Ну, умыли, - без злобы ответил Маркел. - Так прощупать их надо же было - али, скажешь, нет? Капитан ведь настрого приказал...
- Ох, придержал бы уж язык, борода два уха! Господин капитан - он, чай, с его благородием Давыдовым вторую войну бок о бок...
Третий партизан, так за все время не сказавший ни слова, молчал и сейчас. Шагал по снегу, тащил салазки, смотрел на звезды, что прямо над головой.
И улыбался.
|