Аннотация: Еще один попаданец. Кажется, такого еще не было.
Журналист
- Георгиев, Владим Николаевич... Не Владимир?
Привыкший за тридцать с небольшим, журналист терпеливо ответил
- Нет, именно Владим. Паспорт показать?
- Не надо, - как показалось Владиму, с плохо сдерживаемой неприязнью ответил НКВДшник. Впрочем, какой НКВДшник - обычный офисный планктон, потративший месячную зарплату на 'точную копию'. И вошедший в роль. Раскомандовался...
- Задерживаетесь. И задерживаете всех. И пропустили инструктаж.
Ишь, развоевался. Чувствует, что к нему пришел не сталинист какой, а современный журналист, посланный редакцией 'на территорию врага'?
- Ну, повторите для прессы...
- Мы не только работаем для зрителей, мы делаем фотографии. Поэтому, никаких неантуражных вещей в кадре быть не должно. Так что, мобильные телефоны, электронные книги, современные ручки и блокноты - все оставляем здесь. Одежду, я смотрю, Вам нашли.
- Я даю честное слово, что...
- Все современные вещи - оставляем здесь, на базе.
- Что за армейский идиотизм!
- Идиотизм армейский стандартный, уставного образца. Начинаем через три минуты, сдавайте вещи или остаетесь со зрителями.
Прикидывая, как он посчитается с этими солдафонами в статье, Владим покорно вытряхнул из карманов все 'неантуражное' (тьфу, слово какое-то нерусское), получил взамен допотопную самописку и блокнот. В строй по команде 'Становись!' позволил себе не вставать, в конце концов, он штатский в штатском.. Свое честно отслужил. А эти - небось, все 'косильщики', радостно тянутся и едят глазами начальство.
- Напоминаю сценарий, - теперь, для разнообразия, речь держал не НКВДшник, а 'командир', - столкновение отступающей части Красной Армии с немецким передовым дозором. Отбиваем огнем мотоциклистов, потом подтягиваются немцы с бронетранспортером, и мы отступаем к лесу. Места, где заложены взрывпакеты, и маршрут БТРа обозначены, на взрывпакетах не залегать, на маршруте БТРа - тоже. Все понятно?
- Все, - ответил строй.
- Пошли.
'Отбиваем мотоциклистов, как же', - подумал журналист, - 'читал я, как первые полгода красные драпали, едва заслышав немецкий мотор[1]. А чего удивляться? Не хотели воевать за Сталина, и правильно делали. Уж на что принято было при совке смеяться над французами - а и до тех не дотянули[2]'.
Следующий час прошел в 'занятии позиций'. У немцев, по слухам, чего-то не ладилось с бронетранспортером, атака откладывалась... Владим отошел к краю леса, присел под уютной, совершенно сказочной елкой и прикорнул.
Проснулся же он от пинка под ребра - беззлобного, но болезненного.
Над ним стоял "реконструктор" - только не "красноармеец", а "немец". Усталый, чумазый, он смотрел на Георгиева не с характерной для быдла нелюбовью к прессе, а ... с какой-то смутно знакомой смесью брезгливости, радости и превосходства.
- Гутен морген! - произнес "немец" и добавил, - Вставайт! Руки вверх! Стреляйт бессс... - он зашипел, как "зависшая" компьютерная игрушка и наконец выдавил из себя - претупрештений!
И повел автоматом.
- Да что вы себе позволяете! - возмущенно произнес Владим, - Заигрались!
Вместо ответа "немец" коротко, без размаха, ткнул журналиста стволом под нос. По губе побежала кровь, в нос пахнуло... порохом. И, вообще... немец говорил по-немецки с баварским произношением, которое Владиму, несмотря на немецкую спецшколу и, по словам учительницы, бесспорный талант к языкам, так и не далось. А по-русски - на таком ломанном, какого никакой русский из себя не выдавит. А в глазах немца Владим увидел... смерть. Без всякой ненависти, сейчас его раздавят, как клопа, и вытрут руки, если он не подчинится.
Он встал и медленно поднял руки вверх. За спиной немца загоготали в три голоса, оказывается, там, за ним, стояли еще трое, почему-то с винтовками. У них же должны быть автоматы? Что за шутки? Или не шутки?
На поле чадил бронетранспортер. И валялись трупы. Именно трупы, в Чечне Владим их повидал. Немного, но достаточно для того, чтобы можно было говорить "Да, я повидал войну...". Дамам очень нравилось. Господи, мелькнуло в голове у Владима, о чем я думаю? Какие дамы? Я с ума сошел?
Бесцеремонно подгоняя ничего не понимающего журналиста беззлобными, но болезненными тычками автомата в спину, его погнали через поле. Помимо собственного желания, по привычке, журналист осматривал и запоминал.
Вот - боец, бежавший в штыковую, дурак, на автоматы... Вот ... Владим запнулся, что стоило ему еще одного тычка в спину. Около него лежал красноармеец с затянутым жгутом обрубком правой руки и связкой гранат в левой. Судя по следу, он полз навстречу немцам[3].
А конвоиры, не ожидая, что пленный их поймет, болтали у него за спиной.
- Я тебе говорю - здесь не Польша и не Франция. Они сумасшедшие, они фанатики, они дерутся в безнадежном положении.
- Но по радио передают про пленных...
- А ты помнишь себя в первом бою? Ничего не видишь и ничего не понимаешь. Пока они не опомнились - их легко брать. Но с каждым боем - все тяжелее и тяжелее. Мы здесь застряли до зимы, помяни мое слово.
- А это что за чучело?
- Понятия не имею. Небось, контуженный. Пусть офицеры разбираются.
Его подвели к кучке пленных. В основном - раненых. Офицер посмотрел на него тем же примерно взглядом, что и солдат и спросил:
- А это что за чучело?
- Не могу знать, господин гауптман! Сидел под елкой, вроде как спал!
- Спал?
- Ну, или контужен. Я не врач, господин гауптман!
- А что это у него с лицом?
- Был немного непонятлив, господин гауптман!
- А потом стал понятливее? - офицер позволил себе улыбку.
- Так точно! - солдаты радостно загоготали.
Тратить слов на решение судьбы Владима офицер не стал. Он просто мотнул головой - мол, ко всем его.
- Господин гауптман!
Офицер посмотрел на журналиста с таким удивлением, как будто с ним заговорил ... даже не пес. Сапог.
- Я - гражданский человек. Я не могу...
- Где Вы научились говорить по-немецки?
- В школе...
От конвоира прилетел пинок, поставивший Владима на колени.
- Когда говоришь с немецким офицером, свинья, добавляй "Господин гауптман"!
- В школе... господин гауптман, и в институте.
- Будете переводить. В первую очередь - разговоры пленных между собой. Понятно?
- Да, господин гауптман!
Путь до лагеря прошел без особых эксцессов. Двоих раненых, которые не могли идти, застрелили. Жестокость войны, подумал Владим, у немцев нет возможности возиться с каждым пленным. Хорошо, что я поддерживаю себя в хорошей физической форме...
Но нужно что-то делать. Он же сгинет здесь без следа! Бежать? Но куда? Не в СССР же, его там расстреляют - как вышедшего из окружения без документов. Сотрудничать с немцами? Тоже как-то не очень хочется, а третьей силы, способной сражаться со Сталиным и помочь немцам понять русских, еще нет... Впрочем... Какие у него, Владима Георгиева, обязанности и долги перед совком? Да никаких. Сейчас нужно выжить, а там - он культурный человек, немцы - тоже культурные люди, по крайней мере, офицерство, им неприятны нацисты, об этом писали в мемуарах и Манштейн, и Гудериан. Если подать им идею "Третьей силы" прямо сейчас - а что! Может быть, он сумеет повернуть мир к лучшему!
Глядя на ворота лагеря, было легко представить себе висящую над ними надпись 'Входящие, оставьте упованья'. Собственно, лагерь как таковой был просто квадратом поля, огороженным двойным забором из колючей проволоки. И все. Стараясь не глядеть туда, Владим повернулся к офицеру, соображая, что же ему сказать - быстро и убедительно?
- Господин гауптман! Послушайте меня! Я - журналист, я умею убеждать людей, я могу принести больше пользы не на физических работах, а в отделе пропаганды! Господин га...
На спину Владиму вдруг обрушилось что-то тяжелое. Он попытался вывернуться, но получил такой удар по голове, что у него на секунду потемнело в глазах. Потом где-то над ним раздался удар, хруст, потом тяжесть с его спины исчезла. Потом, в неприятной близости от уха Владима, раздалась короткая очередь, резкие окрики 'Хальт!', еще два выстрела, более громких и резких, чем от автомата.
Он медленно и осторожно приподнялся - сначала на колени, подняв руки над головой. Здесь не шутят, здесь стреляют.
Гауптман смотрел на него... о счастье - с интересом! Осторожно покрутив головой, журналист понял, что с ним случилось. В нескольких шагах от него, на обочине, лежал окровавленный солдат, немолодой уже, с перевязанной рукой. Похоже, это он набросился - сумасшедший! - и пытался... Господи, он пытался его, Владима, убить... Зачем? Чтобы не одному пропасть? Остальные пленные стояли, сбившись в кучу, под прицелом винтовок и автоматов всего конвоя.
- Фельдфебель, - гауптман, кажется, удовлетворил свой интерес, - возьмите это чучело и отвезите...
Он черкнул несколько слов на листке из полевого блокнота и подал фельдфебелю.
- Встать! - заорал фельдфебель, - Руки на голову, вперед!
Пошатываясь, Владим пошел навстречу судьбе.
Судьба его размещалась на окраине неизвестного городка - во всяком случае, советский указатель уже сломали, а на немецких было не название населенного пункта, а 'Штаб полка', 'Госпиталь', 'Склад имущества' и прочие, не дававшие ни малейшего намека на географию.
Двухэтажный старый дом... ну, не такой уж он старый, это в XXI веке он был бы уже антиквариатом... в общем, прилично сохранившийся дом с новенькой табличкой 'Армейский отдел пропаганды'.
Там его сдали под расписку, судя по разговору, ефрейтору, а ефрейтор, не проявив к Владиму ни малейшего интереса, передал его далее, сутулому, лысеющему, угодливо глядящему на всех, включая развалившегося на коленях ефрейтора кота, человечку. Человечек представился, но почему-то Владим запомнил его как Акакия Акакиевича.
Обильно перемежая речь вводными словами, Акакий Акакиевич пообещал в ближайшее же время поставить его на довольствие, хотя в отсутствие начальника отдела оберста Вайсхопфа (имя и звание начальника Акакий Акакиевич произнес с таким священным трепетом, какого Владим, пожалуй, в жизни не слышал) это может оказаться сложно... А пока - 'Позвольте, многоуважаемый господин Георгиев, я, так сказать, познакомлю Вас с коллективом, и покажу место будущей работы. Чайку, если угодно, сейчас сделаю'. С этими словами Акакий Акакиевич проводил его - видимо, в бывшую гостинную, а теперь - в рабочую комнату. По стенам висели разнообразные плакаты, в основном, с немецкими подписями. Плакаты эти были Владиму смутно знакомы по литературе. Пробежала было мысль о том, сколько плакаты в таком сохране могут стоить у коллекционеров - и грустно убежала. Нету здесь коллекционеров, а плакаты - все в хорошем сохране. И стоят - как бесплатная реклама в его времени.
За большим столом сидели трое. Двое были одеты как на маскарад - один в шаровары и вышитую рубашку, да еще с чубом на выбритой голове, другой - в потертую форму с тенями от наград на груди. Третий - в серый поношенный костюм.
- Вот, господа, - сказал его провожатый, - Ваш новый коллега, журналист, Владим Георгиев. Прошу, так сказать, любить и жаловать.
Чубатый и офицер посмотрели на Владима презрительным взглядом и одновременно сказали себе под нос, но достаточно громко
- Ще один кацап, бисова мать...
- А, что, в совдепии журналисты появились?...
Серый промямлил
- Сергей Васильев, художник...
и снова погрузился в работу.
- Вы пока присаживайтесь, посмотрите на, так сказать, образцы нашей работы... - продолжал провожатый.
- И не пытайтесь передирать! - строго произнес офицер, перехватив взгляд журналиста на огромную книгу в красном переплете, лежавшую у него на столе. Владиму подумалось, что слово "желчный" идеально к нему подходит.
- Вы, совдеповские, ничего сами сделать не можете! Винтовки - и те, только что от семнадцатого года остались!
- А танки? - машинально спросил Владим.
- Что - танки? Был я в Париже на выставке, видел, как ваши вокруг танков с блокнотами бегали. Пе-ре-дра-ли! Причем, как все у вас, бесталанно.
У Владима в голове промелькнуло знакомое "Т-34 - лучший танк Второй Мировой", почему-то еще всплыло в связи с ним слово "лицензия", но он счел за лучшее, по крайней мере пока, в спор не вступать.
- А что из типографии - молчат? - продолжал офицер.
- Молчат, Петр Егорович, - виновато ответил Акакий Акакиевич.
- Да как они не понимают! Листовкам в неправильной орфографии веры той не будет!
Образцы работы отдела пропаганды Владима и огорчили, и обрадовали. В писанине украинца все равно ничего, кроме "жидiв та кацапiв" он толком не понял, ну, да это не его дело.
Почему так нервничал Васильев, было ясно Владиму с первого же взгляда на плакаты. Видимо, последние лет десять он настолько наловчился рисовать стахановцев да передовиков производства, что ничего больше у него уже не выходило. На какой-то момент у Владима даже возникло ощущение, что героический углекоп и немецкий солдат смотрят друг на друга с ужасом и непониманием - что, черт возьми, мы делаем на одном плакате[4]?
Работы 'бывшего' были более всего похожи на какой-то букварь для умственно отсталых. Он, кажется, всерьез воображал, что имеет место затянувшееся недоразумение. Странно выделялись две листовки с рисунками - на одном боец в буденовке и каких-то странных подсумках грозил кулаком, видимо, пушкам, обстреливавшим его окопы.
На другом - группа красноармейцев прикладами выгоняла из окопа (огромный-то какой!) двоих в фуражках с огромными семитскими носами.
Несмотря на странности в форме (Владим не мог их объяснить словами, но ощущал совершенно отчетливо), рисунки были неплохие. А вот лозунг 'Бей жида-политрука - морда просит кирпича!' ... да, тут можно и к рекламным креативщикам уважением проникнуться.
В общем, отдел пропаганды гнал дрянь. С одной стороны, это было плохо. С другой, на фоне таких конкурентов можно было неплохо выдвинуться. Начать, например, с листовки о бездарности советских полководцев... Тема, вроде бы, знакомая...
Эх, про взятие городов к юбилею еще рано... Хотя... Была же Финская!
Стоило зацепиться за привычную тему, и дело пошло.
Оторвавшись от бумаги и разминая затекшие от непривычной работы пальцы, Владим обнаружил, что, во-первых, уже стемнело, а во-вторых, несомненно пришло время ужинать. Из открытой двери доносился вполне приятный запах.
Не московский ресторан... но отсутствие обеда - лучшая приправа.
На столовую Владим легко вышел по запаху. У организаторов отдела пропаганды планы были наполеоновские - столовая легко могла вместить человек пятьдесят, если не больше, а пока...
За одним столом сосредоточенно жевали шестеро немцев. 'Бывший', украинец и художник сидели за разными столами, не глядя друг на друга. На раздаче сидели все тот же утренний ефрейтор с котом. Акакий Акакиевич выпрашивал у ефрейтора кипятку, ефрейтор кормил кота кусочками сосиски и бурчал 'Не положено'.
- Здравствуйте, господин ефрейтор! - Владим не был уверен, что поздоровался правильно, но старался изо всех сил. Ефрейтор отвлекся от кота, посмотрел на журналиста уже знакомым тому взглядом - примерно как на говорящий ботинок - и даже соизволил ответить.
- Вы не на довольствии. Потрудитесь выйти из столовой.
- Но, господин ефрейтор... - за спиной ефрейтора кипел огромный чайник, и открытый котел с супом был вовсе не пуст, - Я не обедал...
- Потрудитесь. Выйти. Из столовой.
- А где и как мне встать на довольствие, не подскажете?
По взгляду ефрейтора Владим понял, что совершил ошибку. Ефрейтор побагровел, встал, уронив с колен кота и сосиску, и набрал воздуха, чтобы сказать что-нибудь недоброе, если не опасное...
Но тут часовой, стоявший у дверей, бухнул прикладом винтовки об пол и прокричал:
Ефрейтор чудесным образом изменил выражение и цвет лица, вытянулся во фрунт. Шестеро ужинавших вскочили, стуча каблуками. 'Бывший' встал по стойке смирно, украинец поднялся и полез 'у потылицю', художник отставил тарелку и попытался вжаться в стену, Акакий Акакиевич принял поразительную позу, одновременно вытянувшись в струнку и изогнув спину. Как он это сумел сделать, Владим не понял, но впечатление было именно такое.
Сам он обернулся и совершенно непроизвольно вытянулся по стойке 'смирно'.
В столовую, печатая шаг, вошел Офицер. Именно Офицер с большой буквы. Мужественное лицо, форма, как вторая кожа, идеально прямая спина, он прямо-таки излучал достоинство.
- Здравия желаем, господин оберст! - рявкнули в один голос все немцы.
- Вольно, продолжайте ужин, - ответил вошедший и подошел к Владиму.
- Вы - Владим Георгиев, журналист, прибывший сегодня?
- Так точно, господин оберст!
- Служили в армии?
- Так точно, господин оберст!
- Неплохо, неплохо. Но можете не кричать, я не фельдфебель и мы не на плацу. Кроме того, сейчас Вы - штатский, так что можете не соблюдать уставных требований, - оберст улыбнулся. Улыбка у него была удивительно живая и душевная.
- Краузе!
- Я, господин оберст! - рявкнул ефрейтор так, что, кажется, стекла задребезжали.
- Вы опять не поставили вновь прибывших на довольствие?
- Ждал Вашей подписи, господин оберст!
- Поставить на довольствие и накормить. Обед и ужин.
- Есть!
Через минуту, получив от внезапно ставшего любезным ефрейтора салат, суп, изрядную порцию картошки с мясом, хлеб, масло, колбасу и даже нечто, сошедшее по военному времени за компот, Владим наверстывал упущенный обед. От стола, занятого оберстом, шел раздражающий аромат натурального кофе. Неторопливо смакуя какой-то очень хороший сорт - по запаху было ясно - оберст рассеянно проглядывал бумаги.
Покончив с ужином, журналист подумал, что надо бы выяснить, где ему спать. Впрочем, способ 'за всеми и на звук' сработал. Одна из комнат была переоборудована под нечто казармообразное - двухэтажные нары человек на сорок. Свободного места была уйма. Притомившись за день, Владим блаженно провалился в сон.
Вместо будильника сработали орущие под окнами ни свет ни заря ... немцы? Какие немцы? На то, чтобы совместить реальности, у Владима ушло минуты три. Ну, да, точно, немцы под истерические вопли сержанта (или как он у них там называется? Фельдфебель?) делали зарядку. Зарядка - значит, скоро завтрак. Значит, нужно встать, одеться и, как выражаются в армии, следовать к месту приема пищи. Поесть-то теперь не скоро удастся, в обозримом будущем придется именно принимать и именно пищу.
В столовой оберста опять не было, но вчерашнего заряда вежливости ефрейтору все еще хватало. За столом для немцев сидели уже другие солдаты - видимо, свободная смена. Завтрак оказался неожиданно тощим[5] - большой кусок хлеба да несладкая жидкость, призванная замещать кофе - впрочем, благородного зерна в ней даже в следовых примесях не было. Ничего страшного, кажется, здесь всех кормили таким завтраком, немцы тоже уписывали хлеб за обе щеки и не жаловались.