...и новый крысиный год приходит на истомленные взморья, на прокаженные развалины, и новая чума тысячами кожистых лапок нащупывает себе путь по безвестным могилам и городским пустыням. И ничего будто бы не меняется в нашем наглухо закупоренном доме: пока я зажигаю лампы, доктор Атаназиус, как повелось, нашептывает Гелему дикие, зловещие недомолвки, беспрестанно вздрагивая и косясь по сторонам. Всем своим видом он показывает, что вверяет воспитаннику страшную тайну, и тайна эта напрямую связана со мной, сумасшедшим тираном. Величавые черты седовласого падишаха смазываются, трескаются, недельная щетина отсвечивает синью. Атаназиус переигрывает. Атаназиус так и не научился носить мои сказки. Или просто обличья благородных героев не годятся для затеянной нами игры? Хорошо, что Гелем еще очень юн и потому изрядно наивен. Отдаст ли Атаназиус ему ключ? И главное, осмелится ли Гелем открыть запретную комнату?
Вороненые щеки доктора наводят на мысли о трупной плесени, о смерти. Не думает ли о том же и он, прежде такой опрятный и педантичный? Не значит ли это, что он решился?
И жили они долго и счастливо. И умерли в один день.
Рассеиваются по библиотеке страницы, изузоренные чернильными узелками. В них заточены гортанные слова, они нанизаны на строки справа налево, и никто, кроме меня, уже не владеет искусством верного прочтения...
"Фарфоровый мальчик! Полагаю, это больно: первое предательство и первая несправедливость. Горечь твоей обиды могла бы поразить кипарисы преждевременной осенью! Но, успокоившись и поразмыслив, ты, вероятно, сочтешь все досадной ошибкой, безделицей, не стоящей ни внимания, ни слез. Ты простишь: это неизбежно. Что ж, мой долг сделать так, чтобы впредь ты не прощал. Твой приемный отец - чудовище, каких не найти, твой обожаемый доктор Атаназиус станет врачевать ушибы и тут же - при тебе - советовать, как сделать еще больнее, ему ли не знать слабых мест и чувствительных тканей! Не упорствуй же..."
"Не задавай вопросов. Перестань задавать вопросы. Что ты хочешь услышать? Я не буду оправдываться, ты слишком падок на ложь, даже протертую додыр. Впрочем, виноват ли ты в этом, равно как в чем-либо другом? Виноват я, вложивший в твои уста неточную, неясную... ах, поздно казниться! Только бы не опять, только бы не очередная неудача - теперь, когда минуло столько лет, и потрачено столько усилий, и Атаназиус, кажется, всерьез привязался к тебе. Он в большей мере твой отец, нежели я, пусть и пропадает целыми днями среди колб и реторт".
"Мальчик, мальчик, поймешь ли ты, что нет ничего нерушимого в нашем мире? Посмотри на Атаназиуса, который раз в месяц примеряет новое лицо, посмотри на мои п(р)оступки, разлад приливов и отливов, от бешенства до покаяния. Я честный безумец, Атаназиус - благостный фарисей, я изощряюсь в бессердечии, он лжет и доносит, почему же ты до сих пор не смешался, не запутался? Почему прилежен и послушен, почему не жаждешь пренебречь окостенелыми правилами и приказами? Выбежать за порог и пнуть поветрие под крысиное брюхо, сдернуть со связки самый маленький ключ и прокрасться кпрочно замкнутой двери? Похоже, нам придется избрать иной способ..."
"Мы были так счастливы, повторял ты, захлебываясь - не гневом, страданием! Мы жили в согласии, всхлипывал ты, мы веселились, и смеялись, и заботились друг о друге. Ах, фарфоровый мальчик, что тебе знать о нашем счастье?
Счастлив ли доктор Атаназиус, в одночасье потерявший семью? Забыл ли он необузданное чумное пиршество, от скуки ли достает каждый вечер выцветшую фотографию и блуждает по закоулкам воспоминаний?
Счастлив ли я, навсегда покинувший родину, где крепостные стены затканы виноградом, а девушки лучшим нарядом почитают смуглое золото солнечной наготы? Был ли я рад слышать неотступные шаги болезни за своей спиной, когда шел из страны в страну, раздавая сказки и предупреждая об эпидемии?
Ты не застал разгул бедствия. И тебе не опасны ни крысы, ни птицы, ни пыльный воздух бескрайних кладбищ, хоть ты и не подозреваешь об этом. Пока не подозреваешь".
Я распят на металлическом столе, руки и ноги закованы в кандалы, голова накрепко зажата в тисках. Мятной льдинкой падает на язык таблетка, ломается нестерпимым холодом. Атаназиус перебирает щипцы и ножи, разминает свои удивительные пальцы, которые способны сгибаться в суставах и назад, и вбок.
- Ты говоришь на нашем языке, Дари, ты перенял наши манеры и обычаи, но явного-то не утаить. Разрез век, пигментация... Верно ли, что ты пешком пересек материк от океана до океана?
- Да, - отвечаю я невнятно, из-за марлевого жгута, стиснутого в зубах.
- Удел сказочника - странствия, как же иначе. Но ты вовсе не стар. Разве принято у вас до срока отпускать детей на чужбину?
- Пробудилась чума. Мне велели уходить, чтобы сказки мои не умерли еще до рождения. Атаназиус, скоро подействует твое обезболивающее?
- Нет никакого обезболивающего. Это я тебя нарочно отвлекаю.
И бормочет, словно про себя:
- Омоложение, омоложение... помешались на нем знатные дамы. Словно весь возраст в коже скапливается! Нет уж, я буду не я, если каждую клетку в порядок не приведу. Шрамы, конечно, останутся, но не наизнанку же тебя выворачивать, чтобы до внутренних органов добраться!
Лицо отважного военачальника плывет в звездчатом ореоле света. Атаназиус любовно, кропотливо возвращает долг, продлевая и укрепляя мне жизнь. У Атаназиуса свои, хирургические методы, но, даже если глотать пропитанную тушью бумагу приятнее, чем ложиться под лезвия, грех жаловаться на его мастерство.
"А есть резон - пытаться отсрочить смерть? - спросил он меня накануне. - Мы ведь последние люди на земле".
"Резон есть. Именно потому, что мы последние. Я расскажу, что надо сделать".
Усомнился ли в моем замысле Атаназиус, привыкший ланцетом и линзами постигать истоки жизни? Усомнился ли он во мне после несметных буквенных трапез, после бессчетной смены обличий? Гипноз, твердил он поначалу. Гипноз и иллюзия, оптический обман. Усомнился ли он в своих выводах, когда обнаружил, что заемные образы впитывают его старость и изнеможение, гасят случайные увечья?
- Значит, ты из этих? - хмурится Атаназиус, будто я признался в чем-то на редкость грязном или унизительном. - Из секты книжников, которые поклоняются Заоблачному Сказочнику, якобы предопределяющему судьбы?
- Не совсем так. Мы верим, что мир - это история, обретающая рождение и возрождение в речи. А речь - гибка и текуча, и потому никакой конечной предопределенности быть не может.
- Ну, а мы-то кто тогда здесь?
- Мы... слова.
- И ты хочешь... создать слово? То есть, Слово?
Я различаю в голосе Атаназиуса благоговение, почти мистический трепет. Да, для северян Слово свято... и глина, я попросил его заняться глиной, ибо в ваянии мои скромные успехи не чета филигранной работе доктора.
- Нет. Для творения достаточно влюбленной пары. Но нельзя ни матери, ни отцу предугадать, какое Слово они заронят в мир. Созидание - слепой путь, а я отправлюсь за пределы слепоты. Я выберу нужное слово из Гипертекста. Или несколько, если с первого раза ничего не получится. Понимаешь, оно должно быть всеобъемлющим. Оно должно вместить душу, и все наши чаяния и упования, и знаки, что уберегут от непосильных невзгод, от тупиковой судьбы.
- Есть ли такое слово? - шелестит Атаназиус.
- Есть. Таково свойство имен.
- А не боишься, Дари, перечить этому... Сказочнику? Или не он, по-вашему, правит миром?
- Речь линейна. И пока Сказочник повествует об одних событиях, в затемненных уголках развиваются другие, которые тоже со временем станут отдельной сказкой.
Атаназиус побежден - точнее, погребен в недоказуемых, непроверяемых истинах. Его финальный вопрос - это и стремление выбраться на поверхность, и предвкушение ланцетно-линзовых экспериментов.
- Но как же ты попадешь в Гипертекст?
Мне немного совестно его разочаровывать.
- Ах, доктор, неужели вам никогда не доводилось мечтать?
"Фарфоровый мальчик, к чему самоубийственные порывы, зачем это: ржавая бритва, горячая вода, запотелые зеркала? Нет необходимости в жестоких раскопках, просто воспользуйся ключом, который дарит тебе бесталанный актер Атаназиус. Вскрой запечатанные двери и, теряя дыхание, внимательно рассмотри шесть искаженных тел, шесть полых керамических манекенов со ртами, обезмолвленными мятой бумагой. Мой милый Гелем, ты ведь и вправду - фарфоровый, как и все те, что были до тебя. Шесть неудач, шесть утрат, шесть ложных имен, извлеченных из недр коллективного бессознательного, из фольклорных вилков и цитатных наслоений. Наконец-то нам повезло. Наконец-то мы заслужили свободу, оставив стране надгробий неуязвимого наследника. Невозможно вечно прятаться от чумы:однажды мы выйдем под червленное закатными бубонами небо и уже не отыщем дороги обратно. Странствие - единственный жребий, достойный сказочника... и целителя тоже, когда недужные излечились, ноболезнь не истреблена, а лишь изгнана за горизонт. Я накрываю свои записи чистым листом".
Жил-был в стране надгробий юноша по прозванию Гелем...