|
|
||
Шадов А.А.
Ч Е Р Н Ы Й В Е Т Е Р
..И если страсти наши
Сильнее нас,
То что же мы тогда,
Как лишь не отблеск их
На чистом зеркале
Глухого мирозданья?..
--------- 2000I
Давно отверженный блуждал
В пустыне мира без приюта...
М.Ю. Лермонтов, Демон, часть I, стих II.
Небытие уходило медленно, нехотя, словно туман поутру. Пелена то разрывалась на время, вспыхивая ярким пламенем сознания, то смыкалась вновь чёрными шторами сна, заволакивая горизонт, окутывая нежно и властно, унося в пропасть забвения и заглушая неясный голос, тихо зовущий наверх, в далёкий и полузабытый мир, грезящийся обрывками воспоминаний, мир такой по домашнему маленький, и любимый, когда-то, столь сильно, давно утраченный, но не покинутый вовремя и навсегда.
Он не хотел вставать. Отчаянно цеплялся за остатки уходящего блаженства, сопротивлялся изо всех сил, возникая нехотя, о болью, уже наметившись здесь тонким контурам бытия, но весь ещё там - за границей суеты и покоя. Бился в конвульсиях, содрогался колыхаясь, словно облако, гонимое ветром, и не мог, мучительно не мог вернуться в покидаемую нирвану. Нечто, беспощадное и неумолимое, стальной рукой вырвало его из забытия и швырнуло равнодушно в чёрную ночь - обитель страстей и страданий.
Сначала просто почувствовал тело. Твёрдое и холодное, как камень, оно наливалось постепенно гибкостью, вибрировало, металось, набирало страшную, нечеловеческую силу, и, наконец, затрепетало, полностью воссозданное из праха, оформившееся и осознавшее себя, покорное, послушное, и готовое идти туда, куда погонит его беспокойный дух хозяина и господина. Затем он почувствовал мир. Каждая точка тела, словно маленькое всевидящее око, впивалась в окружающее пространство и пила, пила его, впитывая и воссоздавая образы, видя предметы и смотря сквозь них, проникая всё дальше и глубже.
Вот доски гроба - полусгнившая сосна, в сучках и плохо стругана когда-то, за ним - земли сырая тяжесть, и рядом ровный ряд могил, где только сгнивший прах счастливцев, уже покинувших навеки земных "чертогов" жалкий склеп. Ковром травы покрыто тело почвы, и воздух зной хранит ещё дневного пекла, как одеянье мертвеца, тепло хозяина хватает, остывшего давно. А над землёй, безлунной ночи трауром заткавшись, шумит под ветром роща старых лип. Крестов давно уж нет, ограда срыта, фундамент церкви бурьяном зарос - погост, забытый Богом и людьми, где только мертвые ещё о чём-то помнят. Вернулась память. Словно вспышка забытых слов, исчезнувших обрядов, наборы фраз, стереотипов жизни, цепочки действий, побуждений, мыслей, снов. Не более. К чему воспоминаний сор? Кто был? Когда? Какое имя носил, да и носил ли где? Есть только ночь, и холод, и обида на мир, на всё и ни на что, за то; что вечным сном не можешь спать, и должен каждый раз вставать и засыпать с предчувствьем пробужденья!
Лежал, в порядок приводя тот хаос в голове. И вот, как ком, гонимый по равнине снежной, барахтаясь беспомощно сначала, но вырастая всё быстрей в размерах, и находя всё твёрже верный путь, рождалось Я его. И разум возрождённый вливался в тело яркою струёй, и наполнял его могучим светом, великим отблеском от Вечности самой!
Свершилось! Нужно жить и думать, опять страдать, опять мечтать, и рок свой страшный проклинать, не зная, где предел пути! Брести, глотая пыль дорог, и, как бы разум ни продрог, бежать забвения-костра!
"Как звать меня, - вот первое, - сегодня?" Минуту размышлял. Но память, услужливо подсунув ряд имён, назвать не хочет нужное. "Ну что ж, какая разница? Возьму любое. Вот, например, хотя бы Юлий, чем плохое?"
Ещё чуть медлил, привыкая к миру, осваиваясь в нём. "Теперь наверх!" - подсказывает разум. Привычки нет, но знание осталось, и тело, ещё тому назад мгновенье материей клубившееся плотно, растаяло и чёрной лёгкой дымкой рванулось сквозь спрессованный песок.
Недлинный путь, казалось бы, но долго, ох долго уходил он из земли! Три метра растянулись в вечность для вновь потухших мыслей. Как тяжек путь забвения, прерывность бытия! Уйти в миры, где ты себя не помнишь, а, возвратившись, снова всё забыть... Где настоящее? Узнать нам не дано, забвенья несравнимы. И в этом - счастье смертных! Рассудок слабый, как ураган свечу, задул бы вихрь божественный прозренья - что благостно Юпитеру, то не дано быку!
Вот холм земли в котором, приглядевшись, узнать могилу можно давних лет. Строй лип печальных полукругом. Ни лучика. Окрестности молчат. Лишь за разрушенной оградой корявый дуб, могучий великан, поскрипывает мертвой веткой. Скри-и-и-п, скри-и-и-п, зловеще, тихо, жутко зовёт он смерть, забывшую его. Но - что же! Зад могилой поплыла тень, не тень, а силуэт! Бесшумно, всё сгущаясь и сгущаясь, возник скелет. Изъеденный червями череп, провал глазниц, и зубы, в немой ухмылке, скалятся во тьму. Иззубренные рёбра, конечности висят на сухожильях и их качает ветер, словно плети. Скелет изжелта-рыжий, пятна гнили чернеют там и сям. Гнилая кость - и только! Но, вот, во тьме глазищ два огонька сверкнули, переливаясь отблеском кровавым, и взгляд зажёгся, полный мысли, и чёрной ненависти полыхнул пожаром! Кость в тот же миг оделась плотью, сухой и сморщенной, и кожи желтизна, не нарушаемая жизненным румянцем, вид муляжа воскового придала телу.
И демон шевельнулся! Дрогнул воздух и, запах прелых листьев потеряв, могильной гнилью тотчас пропитался. В кроне липы тревожно пискнули птенцы, а в хуторе далёком завыли псы. Так верный сторож только воет, почуяв смерти запах сладковатый из дня грядущего влекомый ветром, для нас невидимым, с хозяйского двора. И в доме, в ночь вскочив, припавши к окнам, тот, кто прожил немало мудрых лет, впиваясь взглядом в темень и крестясь, осипшим голосом лепечет: "Ой, быть беде! К покойнику собака воет!" И вея притихшая семья, от мала до велика, глядит с пугливым любопытством и жмётся в тёплый сумрак одеял. И, наконец, хозяин, обалдев от воя, лезущего в душу, спешит во двор и в ярости пинает пророка вислоухого, и в будку его загнав, но вой не успокоив, вернувшись в горницу и свет зажгя дрожащими руками, бодрясь клянёт собаку и старух, не в меру суеверных, сквернословя, то поминая дьявола, то Бога уж до утра не спит. И мысли, в голове блуждая быстро, сначала, вроде бы исподтишка, почти неслышно выводят: "А кто ж помрёт?". И перебравши всех, и прокумекав, кому ж пора, и обходя старательно вопрос последний до момента когда, вдруг, словно в стенду лбом: "А не за мной ли?!"; в испуге вспоминает все молитвы, что знал когда-либо, а, может, и не знал, со всей горячностью души кидается в лукавый разговор, торгуясь с неизвестным провиденьем, как с лавочником за кусок холста.
Ах, Боже ж мой, куды ж мене?! Вот деток надо бы поднять, да огород еще пахать, там сенокос уж на носу, кубышка полная в углу! И жить то вволю я не жил! Грешить - грешил! Хоть счас покаюсь! И пил, и с бабами гулял, жене, конешно, изменял. Да как же ей, тудыть тю мать, скажи. Господь, не изменять?! Ты знаешь ведьму ведь мою! Но отмолю! Всё отмолю! Все, все грехи, как на кресте, уж ты мне грешному поверь! Шо в церкви мало я бывал, то, ты поверь, ведь жисть такая! Ведь власть тово, ведь не велит, но я в душе завет храню и на собрания ходю ты знаешь как! Что воровал - так ведь казна, не оскудеет ведь она, да и тово, ведь власть с тобой как бы враждует, так что грех тут невелик! Что у соседа кур покрал, за то винюсь, но, сам ведь знаешь, не украдёшь - не проживёшь! Да и по бедности моей... Но отмолю, ей-ей, ей-ей! Ты только дай хоть чуть пожить, грехи свои хоть отмолить!!! Вот бабка Марья - ей пора, лишь хлеб мой зря жует, скотина, Да стонит ночи напролёт! Ты прибери замест меня, ну, а уж я не постою! Попу целковых отвалю, тебе - свечу, на нищих дам, лишь только дай пожить чуток!
И так до самого утра в сомненьях мечется, бедняга! А утром кто-нибудь помрёт, или усопнет просто тихо. И сразу после похорон умчится пыл благочестивый, и все обеты пропадут, и поп, хоть сдохни, не дождётся целковых на свой новый дом. И даже тот законный рупь, что там за свечечки берут, истрачен будет на бутылку одним из малолетних чад.
Но в эту ночь собаки выли не по покойнику, о нет! Страшнее бурь, страшнее ураганов, страшнее волчьей стаи, голодное смыкающей кольцо, страшней всех ужасов и бед, приют нашедших на планете нашей, неслышной смерти тень без тени, что по земле едва скользнёт, не шевельнув былинки малой. Тут нет пощады, нет спасенья, не ускользнуть и не уйти, здесь бесполезны ухищренья и хитрость - сколько ни крути. Подобно року безучастен тот, кто давно уж сам лишь прах, и для кого - забава только и тела боль и сердца страх!
Он постоял немного, слушая ночь. Перед ним раскинулся целый мир, мир враждебный и чужой, полный различных существ и предметов, одинаково равнодушных и безразличных. Свет и тьма не так между собой расхожи, как смерти воплощение живое в цветущем царстве - доме для живых. Они чужды друг другу бесконечно, и встреча их - лишь ярости каприз. Так что же заставляет его вновь и вновь возвращаться сюда, пренебрегая и блаженством покоя, и счастьем забвения, и той дорогой, по которой он давным-давно уж должен был уйти отсюда? Кто знает... Мрак давно покрыл пути далёкое начало, забыты сожаленья и обиды, забыто всё, осталось лишь желанье, пьянящее и жуткое желанье напиться вдоволь крови!
И в глазах, как вспомнил, сразу поплыло потоком алым, запах закружился, тяжёлый, пряный и с ума сводящий запах... И тело, что в руках дрожит и бьется в коротких судорогах, бессильных и отчайных, а в уши - вскрик и ужаса, и боли, затем лишь стоны, стоны всё слабей!..
Проснулась жажда! В мёртвом теле желанье крови поднялось волной горячей и затопило без остатка всё! Лишь кровь способна оживить его желанья! Лишь ненависть способна в это тело вернуть подобье жизни, трепетанье чувств! И он, давно ушедший и забытый для мира этого, почувствовал желанье хоть на короткий миг дышать и жить вот здесь! Нет, не навсегда! Сюда вернуться его уж не заставило б ничто, но гостем кратким посетить покинутые берега и вновь искать... Но что искать? Нет! Хватит, хватит размышлять!
И хватит медлить! Жажда просит! Собравшись тело напряглось и, пронизав пространство быстрым взглядом, он выбрал направленье, где биенье крови было всех сильней, и растворился, уходя сквозь километры, навстречу с чьей-то смертью и бедой.
II
Слышишь, в воздухе ночном
Чугунном
Колокола реквием разносится кругом?
В замолкающих ночах
Нам в сердца вливает страх
Угрожающе-спокойный, ровный тон.
Э.А. По, Колокола.
Прохладный воздух высоты! Забвенье быстрого полёта! Земля мелькнула серой тенью, а впереди уже встаёт, как остров, чуждый тёмному пространству, пятном расплывчато-сияющим сначала, а после маревом рассыпчатым огней, надменный, сыто-глупый и крикливый, забывчивый и вечно молодой, прекрасный Город. Вот его громады, с полёта птичьего - не больше коробков, переливаются игриво огоньками, подмигивая нагло небосклону и панибратски тщась его похлопать по необъятным вечности плечам. И, не смущаясь ледяным презреньем, что сверху синеватым светом льётся, он копошится, плачет и смеётся, плодится, философствует, воюет, плевать на всё хотел и не горюет. А, впрочем, что ему все звёзды мира! Здесь свой кумир, своё мировоззренье, свои проблемы - маленькие, да свои! Народ весёлый, пёстрый, суетливый, живущий в джунглях камня и стекла, презревший "благородный труд сохи", разбивший пресловутую общину, посредственности, тупости и косности оплот, людей давившую Моралью и Законом, великий Город, разума владенье! Здесь серость пройденных веков сменилась контрастом ярким, бисер и навоз соседствуют прекрасно часто рядом.
А, в общем, стоит ли цеплять деревню? И в городах - блеск разума лишь позолота на куполе из старых дров. Элита, кичащаяся так своим умом, её хватает лишь заучить бессмысленно крупицы истины, добытые другими! А сколько спеси в улицах таится, плескаясь мутной жижей по углам! А спесь рождает глупость, самомненье, опасное и вредное подчас для незадачливых своих владельцев. И разум, молодой и столь нестойкий, являющийся в муках бытия, ещё не в силах мир познать, и, в панике, бросаясь и метаясь, то убегает, голову прикрыв, под серый полог веры, ответственность с охотой за себя отдав другому, то, в позу встав всезнайки, младенчески смешную, грозит вселенной резво кулачком.
А рядом плещет грозный океан, покрытый неизвестностью и мраком. И люди, словно маленькие дети, потерянные на огромном берегу. Ещё, едва лишь зная жизнь; но уж взомнив себя богами, играют в игры детских лет с серьёзностью, достойной сожаленья. И беспокойства детям нет, что всё - не то, что призрак -счастье, и радость мимолётна и пуста. Им куцых истин жалкий прах всё мнится бесконечности системой и куча старых побрякушек - предел мечтаний и страстей. Одни возводят замки из песка, другие яростно дерутся из-за ракушек, дутых и пустых, там вождь командует, усевшись важно на кучу полусгнивших досок, здесь ребятня бежит в волненьи страшном, найдя консервной банки ржавый остов. Ревнивый взгляд и мелкие обиды, слепая ругань, чванство, пустословье - вот их судьба и жизнь их вся!
Призрак появился над городом в самую глухую пору ночи, когда большинство фонарей уже погашены за ненадобностью. Ущелья улиц, окутанные тёплым сумраком, лишь изредка прорезались светом фар случайного автомобиля, да неожиданно громкой чечёткой шагов запоздалого прохожего, старательно обходящего тёмные переулки и явно спешащего поскорее расстаться с гулким неуютом пустынных мостовых. Сверху чётко проглядывались обрамлённые пунктиром фонарей нити центральных магистралей, но всё остальное тонуло в густом, как патока, непроглядном мраке.
Да он, в общем, и не приглядывался. Парил плавно, кругами, каждой частичкой тела ощущая миллионы сердец, мерно и спокойно бьющихся там, внизу, беспрестанно пульсирующую в них жидкость, алый эликсир жизни. В грудь тонкой, холодной струйкой вливалась жажда. Томящее желание чужой крови, ощущение её солоноватого привкуса на своих губах, тяжёлого, вязкого клокотания в горле всё больше и больше наполняло его, тянуло беспокойным грузом вниз, настойчиво вырывая из прохладных объятий задумчивой безмятежности небосклона.
Юрий, ленивым движением, опустился до уровня верхних этажей. Плыл в воздухе медленно, словно бы нехотя, заглядывая в угольную черноту провалов открытых окон, выбирая не спеша, растягивая удовольствие.
Ветер стих. Чистое, безлунное небо еле искрилось звёздной россыпью, бросая неверный, почти невидимый свет на плоские изломы стен и выступы подоконников. Тревожная тишина, кружась ватными хлопьями, неслышно опадала в затаившуюся пустоту улицы.
Очередное окно открыло ему опрятную старушечью комнатку с более чем скромной меблировкой. В ветхом, изрядно поистрёпанном за свой долгий век шкафу - несколько убогих платьев, аккуратно развешанных на плечиках. Круглый столик покрыт стиранной перестиранной скатертью неопределённого цвета. Рядом стояли два потёртых стула, тумбочка и большая, ржавая, покрытая пятнами облезшей никелировки, кровать с панцирной сеткой, застланная неоднократно штопаным бельём. Под тонким байковым одеялом, заправленным в явно превышающий его по размерам пододеяльник, беспокойно ворочалась сама хозяйка этого жилища.
Юлий влетел в окно, пересёк по диагонали комнату и опустился возле кровати. Он снова стал видимым, осязаемым сгустком материи. Череп, с остатками сгнившего мяса на лбу и скулах, был обтянут сухой, тёмной кожей, висевшей кое-где обугленными временем лохмотьями. Его венчало несколько прядей волос, пепельно-серых и сбившихся комковато, словно пакля. Жёлтые зубы выпирали из-под изъеденных гнилью губ, и лишь клыки светились матовым, мелочно-белым, фосфоцирующим светом. Над застывшем в невесёлой улыбке ртом чернел треугольный провал носа. И только одно нарушало неподвижную мертвенность этой маски смерти - в круглых отверстиях глазниц неугасимыми звёздами горели две маленькие рубиново красные точки, неподвижное равнодушие и ненависть искрились в них багровыми отблесками, ртутью переливалась дикая жажда крови, желание убивать, убивать и убивать до бесконечности!
В комнате сразу стало прохладно, нет - промозгло сыро! Запахло склепом, воздух загустел до полной неподвижности, застыл желеобразно, сконденсировался в ледообразную, вяжущую липкой тиной, омерзительно обволакивающую массу. Еле видимая в тяжёлом, непроницаемом, как штора из чёрного бархата, мраке комнаты силуэтообразная тень медленно наклонилась над испуганно вжавшейся в стену кроватью, пальцы захватили край одеяла, укутывавшего старушку до самого носа, и потянул его вниз.
Выглянуло сморщенное, маленькое личико, остроносое, всё в глубоких морщинках, даже во сне сохраняющее умильное, глуповатое, по-детски добродушное выражение. Спящая заворочалась беспокойно от пахнувшей в лицо сырости. В ноздри ей ударил сладковатый трупный запах, она замычала что-то тоненьким, надтреснутым голоском - и проснулась. Открывшиеся глаза бессмысленно и сонно уставились в темноту, руки зашарили по одеялу, пытаясь вернуть его на прежнее место.
И тут она увидела! Заплывшие, узенькие щёлочки слипшихся век моментально округлились, глазные яблони выскочили из орбит, лицо перекосилось, запрыгало, рот разодрало в немом, вибрирующем крике, тело под одеялом выгнулось дугой, подскочило, упало обратно и забилось в страшных, отчаянных конвульсиях! Юрий схватил это содрогающееся, хрипящее, задхающееся от ужаса существо и стал рвать когтями одеяло, охваченный неистовым желанием скорее добраться до тела, где в суматошном ритме циркулировала взбесившаяся кровь, тёплая, живая кровь!
Но жертва, вдруг дёрнувшись как-то особенно сильно, вытянулась и застыла, обмякнув. Дряблой тряпкой повисло в груди порванное сердце, мёртвая кровь мутно стояла в венах, выкаченные глаза с застывшим в нечеловеческом ужасе взглядом неподвижно упирались в потолок.
Вампир с досадой бросил провисающий в руках труп на кровать. Неутолённая ярость бушевала в нём огненным ураганом.
- И всего то?! - размышлял он, поднимаясь в воздух. - Что за хлипкие создания! И могут умирать навсегда...
Эта мысль выплеснула в душу целый фонтан ненависти.
- Да, им дано уходить навечно! Той жалкой твари уж и след простыл здесь, .а я должен вновь и вновь приходить в этот погреб, кричать и молить небо отпустить меня отсюда, всегда, всегда!
Сознанье захлестнул шквал неистовства, мысли подёрнулись кровавой пеленой, всё поплыло перед глазами, перемешалось внутри. И разом буря утихла. Грудь сковал ледяной панцирь спокойствия, спокойствия более жуткого и ужасного, чем вся ярость Земли собранная воедино! Ледяная пустыня поглотила марево страстей, концентрируя их в единый спаянный монолит, застывающий молотом, готовым обрушиться на что угодно громадной, всеразрушающей слепой массой. Всё ушло, затаилось в огромную пустыню, где только и есть место лишь белому, погребающему землю снегу, ветру, завывающему голодно и тоскливо в ветках деревьев, да стае волков, понуро бредущих цепочкой.
Он выпрыгнул в окно, и спящая улица приняла его в свои объятия. Теперь, полный окоченевшей злобы, призрак нёсся стремительно, целеустремлённо, он уже за несколько кварталов знал тот дом, в который войдёт, видел тело, что отдаст ему блаженство тёплой крови!
Тёмное пятно окна наплывало медленно, постепенно, обволакивая нежным сумраком ласковой, уютной комнаты.
Детская. В углу навалена груда игрушек. Плюшевый мишка, отвалившись от неё чуть в сторону, раскинулся на полу, уперев кверху свои пуговичные глазёнки. Настенный шкафчик, столик, стул, и, у стены, возле двери, маленькая детская кроватка. В ней, уткнувшись носиком в подушку и обняв её, посапывает девочка лет семи, русоволосая, худенькая. Откинутое одеяльце обнажает узенькую спину с выпирающими лопатками и белой нежной кожей, сквозь которую просвечивают синевой мельчайшие сосудики.
Тень, проплыв под потолком, подобно грозовому облаку, неслышно опустилась у её изголовья. Холодная, как лёд, рука легла на спину ребёнка.
Девочка вскинулась резко, пытаясь вскочить, хотя бы повернуться, и, вдавленная в пружины матраса страшной, непреодолимой силой, крикнула пронзительно и тонко, зашлась истошным жалобным плачем, и, вдруг, смолкла, раздавленная тем, что увидела.
Юлий чувствовал под ладонью мягкое, хрупкое тело. Его тепло сильным, дразнящим потоком, как электрической искрой, побежало по руке. Он наслаждался этой минутой, пил каждое мгновенье, как терпкое, волшебного вкуса вино.
За дверью послышались лёгкие, торопливые шаги. Ручка повернулась и быстро опустилась вниз. Юлий отпустил девочку и отступил за открывающуюся створку. Нет, он не испугался, да и чего бы, вдруг, живых пугаться мертвецу? Сработал просто в нём автоматизм давно прошедших дней.
В комнату вбежала молодая женщина, русоволосая, как и дочь, с растрёпанными, длинными волосами, полным, заспанным лицом, на котором извилистой красной полоской отпечаталась складка подушки. Чуть расплывшуюся, но очень женственную и привлекательную фигуру её красиво облегала розовая, отороченная мелкими кружевами, ночная рубашка. Она была босиком, видно второпях вскочила с кровати.
- Что с тобой, доченька? - тихим, певучим голосом спросила она, наклоняясь над девочкой. - Что с тобой, рыбонька моя? Сон плохой приснился, да?
Дочка, всхлипывая, забившись в угол между стеной и спинкой кровати, о ужасом заглядывая матери за спину, только и смогла пролепетать:
- Ма...ма!!! Там, смотри, там!. Мать, присев, гладила её по голове:
- Ну ничего там нет, глупенькая, успокойся, это тебе приснилось это тебе только приснилось, маленькая моя!
Юлий прыгнул ей на спину, обхватив правой рукой голову и запрокидывая её назад, а левой обнимая поперёк груди, повалил женщину на пол и вонзил взгляд своих немигающих, красных огоньков в её полные ужаса, ничего не понимающие голубые глаза. Ребёнок превратился в маленькую беломраморную статуэтку. Вцепившись побледневшими от напряжения пальцами в спинку кровати девочка оцепенела, не в силах ни кричать, ни оторвать затуманенных, остекленевших глаз от матери.
Секунду он наслаждался теплом, приникнув к этому живому, мелко дрожащему телу. Затем стремительно наклонился к лицу жертвы, ещё больше запрокинул её голову и впился клыками в пульсирующую, извивающуюся артерию. Женщина закричала глухо, сквозь закрывающую ей рот костяную ладонь, и царапала, царапала его череп руками, стремясь разжать смертельную, ледяную хватку. Из вспоротой плоти брызнули чёрные фонтанчики крови, плеснули каплями ему в лицо и побежали по шее тонкими струйками, впитываясь тут же в рубашку и меняя её розовый цвет на масляно-красный, быстро густеющий до бордового. Юрий обхватил губами края раны, стремясь не упустить ни капли. Солоноватая, густая жижа наполнила рот, побежала по дёснам и хлынула потоком в сухую, жёсткую глотку, стразу сделав её упругой и эластичной. Тело в его руках постепенно затихало, жизнь уходила из него медленно и неотвратимо, как песок сквозь несомкнутые ладони. Всё тише становились стоны, все более бессмысленными движения. Он же, напротив, наполнялся ощущением сытости, неги и покоя.
Всё было кончено. Тело, ещё недавно полное переливающихся красок бурной, нетерпеливо-молодой, прекрасной, как весеннний цветок, жизни, превратилось в неподвижный, безобразный труп, окровавленный и белый, смертельно белоснежный, лежавший на полу, возле открытой двери. Поперёк кровати скрючилась потерявшая сознание, осунувшаяся, съёжившаяся беспомощным клубочком, осиротевшая девочка.
Юлий тяжело оторвался от пола. Его тело, наполненное чужой, ещё слегка тёплой кровью, сытое и спокойное, плавно поплыло по воздуху, покачиваясь слегка из стороны в сторону. Светлое пятно окна приближалось медленно, постепенно выростая, обнимая прохладой сумрака предрассветной поры.
Ленивой сытости обрюзглость к покою тянет. И рассвет уж давит первыми лучами, а он не любит солнца свет.
Упал в траву предутренней росой и растворился в почве без остатка, вливаясь в землю лёгкой чёрной дымкой. Пусть побушует день раздольем света, порадует остывшие сердца! Он подождёт, ему не нужно солнца, дневных забав, веселья и тепла.
III
И смертью потревожишь ты своей
Лишь хищных поминальщиков - червей.
Д.Г. Байрон, Лара, песнь вторая, стих I.
Солнце багровое шаром тяжёлым медленно двинулось в путь. Синее небо, темнея восходом, сумрак вечерний вбирая в себя, жаром недвижным его провожало, звёздами первыми тихо звеня. Кровью сочились закатные тучи, чуть колыхаясь под тяжестью солнца, башнями белыми грозно вздымаясь, стали стеной у ворот горизонта. Мрачно светило в покой уходило, взгляды недобрые косо бросая в длинные тени, что вылезли быстро из-под деревьев, домов, фонарей. Ёжась и прячась сначала несмело, взглядов тех жгучих, и их избегая, в прятки играя с усталым гигантом, тени змеились, к земле прижимаясь, но, удлиняясь с секундою каждой, быстро тянулись ростками к востоку, в реку безбрежную тихо сливаясь.
Солнце ещё не успело скатиться в тёмные дали ненаших просторов, а на востоке уже распахнулись створки тяжёлые в стуке запоров. Хлынула тьма. И Луна в поднебесье, лик торжествующий пряча вуалью, серп очертила, как острый кинжал, сталью блеснувшее жало убийцы, путника ждущего тихо в засаде ночи глухою и страшной порой.
Стихли торжественно звуки дневные и, нарастая, оркестры цикад вальсом приветственным вспыхнули нежно. Вот и пора! Из эфирных безбрежии, на колеснице из лунных лучей, с лёгким зефиром в упряжке воздушной вихрем влетела Владычица Тьмы. Свита несметная сзади несётся рыцарей верных - вассалов её. Каждый, звезду оседлав по размеру, в лихо заломленной шляпе иль шлеме - шпага и плащ подобающей формы - держит в строю своё место послушно. Выплыла армия чёрным потоком, рыцари цепью рассыпались разом и опустились, чуть слышимым вздохом, людям уснувшим на грудь, пробуждая видений призрачных лёгкий мираж. Сказочник робкий иль мрачный насмешник, строгий судья или просто проказник - каждому сон по заслугам достался.
Ночь, утверждаясь в величьи забвенья, властной хозяйкой на землю ступила.
В парке уснувшем закрыты деревья сумраком влажным. Ночные печали бродят неслышно в притихших аллеях, чуть колыхаясь листвой полусонной. Лавочки грустные ждут сиротливо гама весёлого дня.
Только у входа, в кругу танцплощадки, вьётся огней фейерверк. Ритм барабанный, струна завывает, стонет, дрожит, убивает покой, в пляску безумия нервы бросает, треплет железной рукой. В свете неверном огней разноцветных кружатся люди в угарном чаду. Глаз, поволокой закрытых, не видно, тонет в тумане душа, как в аду. Девочки, мальчики, в ритме летящем, крепко сплелись, головы кружит мотивчик пьянящий, разум покинула мысль. Весело! Весело! Только мгновеньем сердце живёт в суете, пик наслаждений неброских ударил в голову хмеля струёй и разметал все сомненья, укоры, собранные душой. Кружатся, кружатся в вихре беспечном выгнутые тела, где ты, их разум, душа улетела, да и была ли она?
Зашевелилась куча листьев прелых и дымом чёрным поползла, мешаясь с сажей ночи тихой и разлетаясь, как зола. И, словно воздух вдруг соткался крепом, заколыхался сгусток тьмы. Скелет, одетый плотью, выплыл на воздух чистый из глубин убежища дневного и травы коснулся ногами - белыми костьми. Глаза, как ямы две бездонных, упёрлись взглядом ледяным в пространство, отыскивая в нём источник крови тёплой, и ужасая мглу своим огнём. Но мир молчит, никто теперь не упредит идущей смерти, не уйти покорной жертве от судьбы, и кровь её уже кипит на алтаре чужих желаний! Рванулся призрак быстрым ветром, пройдя насквозь деревьев строй, и, облик новый принимая, мигнул гигантскою свечой.
Таня, с трудом вобравшись из танцующей толпы, вразвалочку направилась к ближайшей свободной скамейке. В самый разгар веселья, среди извивающихся, бьющихся в экстазе тел, душной летней ночью, её весёлое, беззаботное сердечко, вдруг стукнув не в такт, ушло под самое горло, забилось, как пойманная котом канарейка, и замерло, упало мёртвой, холодной тушкой обратно в занемевшую грудь. Ничего не понимая, ужасаясь неизвестно чему, еле двигая ватными, закостеневшими ногами, но тщась сохранить весёлый и непринуждённый вид, она опустилась на грубо, бугристо окрашенную в неопределённо-жёлто-салатовый цвет доску и застыла, съёжившись маленьким, взъерошенным и смертельно напуганным комочком.
Что бы это могло быть? Она с недоумением вслушивалась в холодок, метавшийся голубыми огоньками в её груди, обжигавший сердце тяжёлой, засасывающей тоской, явно не желавшей покидать растревоженную душу. И с чего бы это вдруг с ней такое приключение? Вроде бы всё в её тихой, незатейливой жизни находилось сейчас в полнейшем ажуре. Сквозняки неприятностей не трепали судьбу, не портили постоянно настроение, как это было совсем, совсем ещё недавно. За широкой Вовкиной спиной жила она, как у Бога за пазухой. Всё, ну абсолютно всё у неё теперь было, и шмотки, и почёт - короче маленький рай, да и только!
Правда, сегодня Вовка не пришел на площадку, так ведь и не должен был прийти! Он сам предупредил вчера об этом. Какие-то там мужские дела. Сам Вовка не распространялся, а она предпочитала особенно и не выяснять. Любопытства в этом направлении он не поощрял.
Да Таню его деловая жизнь, в общем, и не интересовала. С неё хватало и одного сознания того, что король района, про которого ходили самые невероятные и пугающие слухи среди окрестной дворовой шпаны, удостаивал её своего высочайшего внимания. Быть подружкой Вовки, Вовки-Дикого, как его звали пацаны - это ли не самое высшие счастье дли девчонки в представлении того круга, в котором она обреталась большую часть своей столь недолгой ещё жизни?
С тех пор, как она попала на его орбиту, всё существование Тани превратилось в сплошную цепь удовольствий и наслаждений. Подружки крутились вокруг неё бледными, униженными тенями, а пацаны, те самые пацаны, которые ещё вчера могли запросто оскорбить, ударить её, теперь заискивающе виляли хвостами, стоило только Тане нахмурить свои бровки. Вовка был для неё всегда безотказен. Где он брал все эти тряпки, и почему у него постоянно в кармане водились такие деньги, над этими вопросами преданная подружка предпочитала не задумываться.
За какие такие качества Дикий удостоил внимания Таню, белобрысого, кругленького воробышка, явно ничем не выделявшуюся из общей массы джинсово-модных, разбитных девочек, образующих ежегодно обновляющуюся толпу завсегдатаек танцплощадок, она и сама не смогла бы сказать. Да и не задумывалась Таня над такими сложными вещами. Всегда живущая данной секундой, не загадывающая далеко вперёд, никогда не оглядывающаяся на прошлое, ни над чем и ни при каких обстоятельствах не размышляющая, летела она по жизни лёгкой паутинкой, влекомой ветром к далёкой, неведомой ей будущности, не сопротивляясь стремительному потоку и вполне довольная своими путями-дорогами. И вот сегодня колокол судьбы ударил грозно у неё над сердцем, а ей, бедняге, так и невдомёк, что гостьей тихой смерть уже сидит в её души захламленной передней.
- Что-то нашей Танечке скучно сегодня? - нежно пропел над ухом ангельский голосок, и две белые, мягкие руки змеями обвились вокруг её шеи.
- Да ну тебя, Лидка, - отмахнулась та узнав подругу, -муторно мне сегодня, прям и не знаю, что делать?
- А где же ты Дикого дела? Он бы тебя мигом развеселил!
- У него сегодня дела какие-то.
- Знаем мы эти дела, - усмехнулась подружка, - небось сорвали где-нибудь девочек, пузырьков набрали и завалили к Жорке на хату.
Она хитро прищурилась и косо, исподтишка, заглянула в глаза собеседницы. Таню внутри аж передёрнуло, но - улыбнулась как можно беспечней:
- Всё равно ко мне прийдёт, куда он денется!
Но в глубине души она, однако, такой уверенности вовсе
не питала. Тем более, что точно знала, Вовка действительно
ошивается сегодня у Жорки.
- Ой ты, Танечка, глупая! За мужиком глаз да глаз нужен! Ты бы липла, к нему, никуда бы одного не пускала, а то уйдёт, уйдёт от тебя Дикий! Девчонки болтают, что к нему Милка опять вернулась. Ты смотри - уйдёт!
Цену таким советам и сплетням Таня знала отлично. Поди попробуй липнуть к Вовке - мигом пошлёт куда подальше, да ещё и по роже смазать может - за настырность. Да и к Милке он вряд ли пойдёт назад. Милка, говорят, с ментами стала путаться, а Вовка от мусоров старается держаться подальше. Но всё равно слова подруги посеяли в её душе смутное беспокойство. Лидка, конечно, стерва известная, трепать пакости горазда, но дыма без огня... Чёрт его знает - а вдруг?.. Вот и сердце почуяло что-то! Как оно упало сегодня!
- Танька, смотри! - подружка её ад подпрыгнула от возбуждения. - Там, смотри, там, у входа!
Очнувшись от невесёлых мыслей, та нехотя подняла глаза -и замерла! Небрежно подпирая плечом косяк деревянной арки, глядя на них прямо в упор, там стоял парень. И какой парень! Наимоднейшая японская курточка, весь в молниях джинсовый костюм, белоснежные кроссовки "Адидас", безупречно) уложенные в потрясающую причёску слегка вьющиеся каштановые волосы, фигура спортсмена-легкоатлета, лицо молодого бога и на нём, непонятные в ночную пору, фильтры с фирмаком.
- Вот это да! - Ахнули подруги в один голос. Парень, словно ждал, пока они его заметят, оторвался от подпорки и, не спеша, ровной, упругой походкой направился к девочкам. Те, расплывшись от восхищения и неясных сладостных предчувствий, расцвели зазывными улыбочками, заволновались, напряглись.
Упала мысль в пространство вязко и, растекаясь, застывала, и форму тела принимала, такого тела, чтобы здесь, в сей части маленькой вселенной являть нетленный идеал для взглядов тех, кто тут сейчас его себе обозначает и сердце им воспламеняет, и кто за ним идти готов, куда ведёт, без лишних слов.
Огонь столбом вознёсся ввысь, родив на пламенном стебле цветок иссиня-чёрной розы. Опали лепестки дождём в траву, освободив тумана тёмный сгусток. Заколыхалось облако и, форму принимая, к земле приникло. Вот уже стоит, кроссовками упёршись твердо в почву, казалось бы, лишь "фирмовый чувак". Модель - созданье силы безупречной, снаружи согласован и внутри к той цели и короткой роли, что сыграть ему придется по воле, чуждой для него. И он пойдёт, в сознании беспечном своей души, и цельной, и благой. И будет жить, но жить лишь так, как нужно тому, кто им руководит, и, до поры, себя не проявляет. Но час пробьёт, и сдует оболочку, как ураган сдувает горсть листвы, и сквозь лицо проступит лик правдивый, оскалом смерти, боли и беды!
Парень, ленивым движеньем, выпрямился и, наискось, через всю танцплощадку, небрежно расталкивая ошалевших от такой наглости танцующих, направился прямиком к симпатичной парочке, привлёкшей его внимание сразу же, как только он попал на этот скромный цветничок районного масштаба. Откуда н зачем его сюда занесло, у него не было ни малейшего понятия, но что из этого? Девочки полностью завладели этой красиво посаженной головой, не оставляя места ни для каких посторонних размышлений. Занозой вибрировала в мозгу лишь одна мысль - он во что бы то ни стало должен увести одну из них в парк! Вот хотя бы эту, беленькую! Ей богу - какая симпатяга!
Подойдя почти вплотную к сидящим, он фиглярски изогнулся, нагло подмигнул, и выкатил из себя одну из тех затасканных Фраз, с которых, обычно, начинаются все подобные знакомства. Девочки с готовностью засмеялись, и разговор принял столетиями определённое направление, где всё дальнейшее, как говориться, уже только дело техники.
И совершенно зря сильный пол, в своём слепом самодовольствии и непомерном самомнении, разрабатывает тысячи сложнейших и изысканных способов покорения женского сердца, начиная с вариантов завязывания транспортного знакомства, и кончая вычурной поэтикой объяснений в любви. Ибо, если девушка тебя хочет, можешь ограничиться простым "Му-уу", и она тут же побежит за тобой на край света, абсолютно убеждённая, что имеет дело с Аполлоном Бельведерским, умным, необыкновенно добрым, благородным и т.п., и т.д. Но уж если ты не вызываешь в ней всеобъемлющего желания быть твоею, то тут уж не поможет тебе ни красноречие Цицерона, ни любовная патетика Назона, ни горящее сердце Тристана. И твоя печальная попытка завоевать благосклонность этого, на вид столь небесноподобного создания, закончится лишь бессмысленным и болезненным ударом лицом о холодную и совершенно бесчувственную каменную стену, лишённую какого бы то ни было снисхождения и милосердия к чужим мучениям и страданиям. И что поделать - розы прекраснейшие из цветов, их украшеньем к алтарям подносят, но не творят из бренного богов, молитв и жертв растеньям не приносят. Всему есть мера, место и почёт - не более, чем истина положит. А тех, кто сам себе творит кумиров - тех пусть заслуженно тоска и горе гложут.
Однако в данном случае всё было явно на мази. Ещё несколько примитивных и древних, как этот мир, штампов, и парень водрузился между подружками, панибратски обняв их за плечи широко раскинутыми руками, не переставая при этом непрерывно и пошло острить. "Меня, деточки, зовут Юлик, - наконец соизволил он представиться, - а как звучат ваши, несомненно прекрасные имена?". Девочки млели. Через десять минут им уже казалось, что этого Юлика они знают чуть ли не с детских лет.
Мужская часть публики поглядывала косо. При других обстоятельствах этого наглого чужака выкинули бы ко всем чертям в течении нескольких секунд. Но тут дело касалось Дикого, а в его компетенцию предпочитали не лезть.
Колонки заныли медленный танец, лампы пригасли, и новоявленный Дон Жуан шикарным движением пригласил Таню "немного потоптаться". Та расцвела, как иерихонская роза, глаза её приняли такое же выражение, какое появляется у преданной собаки при взгляде на хозяйскую колбасу. Она немедленно вскочила, и тут же повисла на несравненном Юлике, прижимаясь к нему с неистовостью полярника, наконец дорвавшегося до калорифера.
Позеленевшая от зависти, вытянувшаяся, как кобра, Лидка моментально испарилась с танцплощадки.
Танцевал этот парень обалденно! А его упругая, мускулистая грудь! А как нежно он обнимал её за талию, постоянно сбиваясь рукой несколько ниже. В голове у Тани всё закружилось, поплыло. Сердце пульсировало в ритм музыке, отдаваясь в. мозгу мягкими, глухими толчками, рука ласково поглаживала шелковистость японской куртки, ноздри, с затаённой страстью, втягивали аромат французского одеколона, сверху властно, неотразимо глядели чёрные итальянские фильтры.
Она медленно таяла в тепле его ладоней, растекаясь патокой, увязая в ней, как неосторожная муха. Вот это мужик! Вот это да! Вовка? А что Вовка! Он сам скотина хорошая! Гуляет как кобель с кем-то там, у Жорки, а ей нельзя, что ли?! Вот-вот, позлить его как следует, пусть поревнует, будет знать, как с ней обращаться! Правда, с Диким шутить накладно, но как изумительно на груди у этого Юлика! Юличек, хороший! А, всё равно, Вовка об этом узнает только завтра, ну, а потом что-нибудь придумаем!
Они быстро скользнули в полусумрак редких фонарей, обрамляющих пустынную аллею, обнялись крепко и слились в долгом, бесшумном поцелуе. Кровь застучала в висках у Тани маленькими, злыми молоточками, тело обвисло в сильных мужских руках беспомощной птицей, затрепетало, вжалось, влилось в его могучий торс, и растворилось в нём без остатка.
Лидка, запыхавшись, ворвалась в светлый круг танцплощадки и остановилась, лихорадочно оглядываясь по сторонам. За ней туда же вломился Дикий, за которым сзади, раздвоившейся тенью, следовали телохранители вождя местной шпаны.
- Ну, где же? - прорычал Дикий, окидывая пятачок пронзительным орлиным взором. - Где эта стерва и её хахарь?!
Рамы телохранителей, двумя тумбами, воздвиглись за его спиной. Глаза их, тупо вращающиеся в орбитах, выражали непреклонное желание рвать и разносить.
Быстроногая Лидка подняла Вовку из-за карточного стола, откуда любой другой с такой скоростью исчезнуть, естественно, не смог бы. Но, во-первых, с ним здесь никто и никогда ещё не спорил, а, во-вторых, в этот вечер карта Дикому шла сумашдше, и партнёры явно не огорчились его уходу.
Зато сам он был в ярости. Испоганить талую игру! Опозорить на весь район! Шлюха неблагодарная! Это ж завтра каждая шавка гавкать будет, что де у Дикого фраера баб уводят!
Ситуация явно требовала устрашающего пресечения. Такого, чтобы, впредь, другим неповадно было на его девочек заглядываться!
- Да тут они были, тут! - Растерянно забегала глазами Лидка. - Наверное уже слиняли куда-нибудь.
Тут уж Дикий взбеленился окончательно. Такой наглости он не смог бы предположить даже при самом смелом полёте своего воображения. Глаза его налились кровью, выпучились, еле сдерживая потоки страшного, неукротимого бешенства.
Кто-то из телохранителей за спиной глупо хихикнул. Бедный шеф аж подскочил от негодования. Моментально обернувшись, он уставился на вытянувшиеся испуганно хари своих бульдогов, и зашипел, как обежавшее на плиту молоко:
- Н-н-уу?! Это кто здесь позволил на мой счёт хахоньки?! Вам что, ваш дурацкий смех в глотки позабивать?
Оба, вдруг, стали как-то ниже ростом, заоглядывались друг на друга, обвисшие губы плямкали что-то нечленораздельно-извиняющееся. Хозяин закипал, как электрочайник.
Неизвестно, в какой взрыв бы вялилось неутолённое чувство мести местного Муссолини, если бы не непредвиденное вмешательство, которое сразу же направило его по нужному руслу. Из густой толпы, с боязливым любопытством наблюдавшей первые сполохи надвигавшейся бури, вынырнула маленькая, вертлявая шестёрка, и почтительной рукой дотронулась до рукам расходившегося повелителя.
- Что?! - рявкнул тот, оборачиваясь.
- Дикий, они во-о-н в ту аллею пошли, я видел!
- Точно?
- Ну да!
- Эй вы, слюнтяи, хватит тут сопли развешивать, а ну, за мной!
И вся троица галопом поскакала в направлении, указанном услужливым пацанёнком.
Фонари белесыми, расплывчатыми пятнами летели им навстречу, слегка покачиваясь в такт шагам бегущих. Пустые лавочки испуганно шарахались в густую тень дремлющих деревьев, а затем с любопытством тянули оттуда свои изогнутые спинки.
Затем фонари кончились, заросли сомкнулись, оставляя лишь узкую, теряющуюся в темноте дорожку. Потом дуда-то пропала и она. Они продирались через какие-то кусты, забрели чёрт знает куда и, наконец, окончательно заблудились.
Заблудиться в городском парке! Если бы ему кто-то сказал раньше, что с ним приключится подобная, в высшей степени глупая и позорная история. Дикий вышиб бы этому пророку все его паршивые зубы заодно с языком. Но с фактами спорить и даже драться - дело абсолютно безнадёжное и совершенно бесполезное.
Положение было совершенно идиотское. Громко сопя и матюгаясь вполголоса, он, как медведь, ломился сквозь проклятые заросли. Помощнички хрустели ветками не меньше, но, наученные горьким опытом, помалкивали.
Вывалились на полянку. Предводитель запутался ногой в крапиве, упал в неё лицом, пропахал носом метра два чернозёма, и уселся на траву, выплёвывая проклятья вперемежку с комьями свежей земли. Телохранители стояли рядом, не смея лишний раз дыхнуть.
На другом конце поляны, о лавочки, примостившийся в разлапистой, густой тени огромного клёна, вскочила перепуганная парочка. Не веря глазам своим, при слабом лунном свете. Дикий с изумлением разглядел столь горячо разыскиваемую им возлюбленную и шикарного фраера, в которого она намертво вцепилась трясущимися руками.
"Ребята, вот они, держи их!' - Радостно заорал он, вскакивая на четвереньки.
Два телохранителя гирями повисли на руках у Юлика, заламывая их назад и старательно выкручивая. Таня стояла перед Вовиком бледная, ополоумневшая от страха. Она пыталась ещё что-то бормотать в своё оправдание, но костенеющий язык явно отказывался ей повиноваться.
С минуту тот рассматривал её презрительным, уничтожающим взглядом. Затем развернулся, и ударил кулаком в подбородок. Зубы у Тани громко хрястнули, рот наполнился кровью и она, даже не вскрикнув, отлетела к скамейке и ничком упала на неё.
- Ладно, стерва! А ну, брысь отюда, я с тобой после разберусь!
Таня подскочила, как теннисный мячик, и моментально исчезла в тех самых кустах, откуда столь недавно и так некстати и неожиданно появился её суровый господин.
Дикий проводил подругу насмешливым взглядом, а затем повернулся к чужаку.
- Что-то я тебя, парень, раньше у нас не видел, - зловеще начал он, - приползают, понимаешь ли, всякие козявки к нам и снимают наших девочек, не спросясь даже, кто такая и чья!
Во внешности Юлика произошла разом какая-то неуловимая перемена. Черты стали как-то строже, резче, лицо побелело, нос заострился, щёки осунулись, стан выпрямился, безо всякого напряжения удерживая вес повисших на руках бульдогов.
- А меня, знаешь ли, мало волнует, кто такая и чья, - ответил он низким, почти хрипящим голосом, - а вот ты в это дело вляпался абсолютно зря, совершенно зря!
- Что?! Пугать меня вздумал? Да ты знаешь мразь, кто перед тобой? Ну я сейчас о тобой разберусь!
Дикий, не спеша, сунул руку в карман и вынул оттуда выкидушку, С тихим щелчком из рукоятки выскочило серебристое лезвие, блеснув маленькой, остро отточенной молнией
- Сейчас мы тебе пощекочем брюхо, черноглазочка! - Невесело засмеялся он. - А вот твои фильтрики мне очень даже сгодятся!
Его рука чуть подалась назад, и сильным движением прыгнула в грудь Юдину, вогнав нож, по самую рукоятку, прямо в сердце. Фигура, стоящая перед ним, даже не дрогнула. Мёртвая улыбка прямой щелью пересекла белый овал лица, Вовик ударил ещё и ещё! И ничего!
Смертельно испуганные телохранители попытались отскочить в стороны, но не по человечески сильные пальцы железной хваткой сжали их запьясья. Дикий отшатнулся назад и наткнулся с спиной на несокрушимую твёрдость ствола огромного дерева. Волосы у него зашевелились от ужаса,
Чужак взмахнул руками, и две туши, оторвавшись от земли, с глухим хряп столкнулись головами. В лицо окаменевшему Во-вику брызнули куски черепов, вперемешку с окровавленными мозгами. Крик застыл у него в горле. По лбу пободали струйки холодного пота, мешаясь с чужой кровью.
- Фильтры, значит, тебе захотелось? Что ж, так и быть, подарю их любезному другу! А ну, посмотри мне в глаза!
Преобразившийся в что-то страшное и непонятное Юлик выпрямился, и два безобразных, изуродованных трупа кулями упали на землю, к его ногам. Дикий, не отрываясь, расширенными глазами глядел на неподвижную, словно каменную, маску, на которой всё ещё играла застывшая улыбка.
Рука, покрытая чёрными, маслянистыми пятнами, медленно поднялась к лицу, и так же неторопливо сняла чёрные стёкла. И тут Дикий закричал! Из тёмного провала сгнивших глазниц на него глянули две красные, маленькие звёздочки, взгляд, пропитанный равнодушием и ненавистью, прожигающий насквозь, убивающий душу и ипепелящий тело!
Секунду призрак глядел на него, а затем две рубиновые молнии взмыли в воздух и стремительно рванулись на совершенно парализованного ужасом Дикого.
А-а-а-а!.. Забилось, заметалось в кронах деревьев сполошенной птицей, и упало, оборвалось на самой высокой ноте.
И тишина. Лишь ветер тихо колышет ветви в высоте. Лежат два тела под скамейкой. Зубцы разбитых черепов венчают головы, и пряди слипшихся волос укрыли лица.
Мёртвый прямо стоит над трупом без движенья. Убив, в запале раздраженья, теперь уже жалеет он о вспышке бешенства своей. Разорванная грудь, раскрытым зевом, глядит насмешливо в лицо и бесполезно кровь бежит сквозь щели в рёбрах, и капает на землю клейкою струёй, и жажды дикой мертвой кровью ему теперь не утолить.
Поднялся в воздух лёгким пухом, и закружил водоворот, и ищет в ночи тело чьё-то, что наслажденье принесёт.
Ба! На скамейке кто там, сжавшись, сидит, укрытый темнотой? Неужто Таня? Да, она. Недалеко ушла, однако! Ну что ж, придётся возродить на время Юпика благого!
И вот уже бежит в аллеях пижончик, милый херувим, и от желаний сладко млеет, беспамятством своим храним.
- Боже! Танюся, что он с тобой сделал! - Юдин нежно положил ладонь на её вздрагивающий судорожным плачем затылок.
- Ты?! Откуда? А, а где же... Они?
- Всё в порядке, успокойся! Мы там побазарили чуток, и разошлись.
- И они тебя не... Вот это да! Ты что же, их... Не может быть! Ты, наверное, классный каратист, да?
Подробностей встречи о этими ими Юлик, почему-то, не помнил, да и вообще плохо представлял себе, куда это вдруг делись те хамлюги, так что с охотой поддержал и развил Танину версию.
- Конечно каратист! Мастер спорта! Дал им так, что до сих пор летят без оглядки!
И, пресекая выяснение деталей, поспешил сменить тему.
- Ну-ка, покажи, где там у тебя болит.
-Ой, - завсхлипывала Таня, - он мне зуб выбил, губы разбил, вот, посмотри, посмотри!
Юлик, нежно обняв её левой рукой, правой ладонью начал ласково гладить заплаканное лицо.
- Ну, успокойся, успокойся! Всё позади, тебе же ведь уже хорошо, да? Моя рыбка, маленькая, хорошая!
Таня крепко прижалась к нему и устало положила голову на сильное, твёрдое, надёжное плечо. Уткнувшись в теплоту куртки своим сопящим носиком, она обхватила руками его шею и, запутавшись пальцами в густых, шелковистых волосах, замерла, затаилась в ожидании. Юлик наклонился и поцеловал, легким прикосновением, её затылок. От этого поцелуя горячая волна вихрем побежала по Таниному телу, опустилась тёплым, приятным грузом вниз, до самого живота, и воспламенила её сладкой до дрожи, закипающей быстро нежностью. Девушка гибко изогнулась в крепких объятиях Юлика, впилась в его мягкие, ищущие поцелуя губы, откинулась назад, увлекая парня за собой, и, закрыв глаза, поплыла, растворилась сознанием в яркой, взрывоподобной вспышке желания.
И вдруг ей почудилось, что она сжимает в объятиях уже не тёплое, упругое и желанное мужское тело, а пронзительно-холодную, мертвяще-тяжёлую и твердую ледяную глыбу. Сквозь тонкое летнее платье тело пробило колючей, обжигающей дрожью! Распахнув в удивлении и. страхе глаза, девушка содрогнулась и захрипела, давясь неудержимым криком ужаса и отвращения! С расстояния нескольких сантиметров в лицо ей заглядывал полусгнивший череп, оскалившийся жёлтой ухмылкой выщербленных зубов. Два огонька, горящие в пустых глазницах, стилетами вонзились прямо в душу! Клыки всё ближе, ближе, ближе! И вот к коснулась шеи кость, и холодом отозвалось и в сердце лёгкое касанье! И взвизгнув тихо обречённо, в последний раз сознанья вспышкой качнулось тело, и опало, уйдя в разверзшуюся тьму!
Белое, сморщившееся тело лежало, запрокинув подбородок, открывающий покрытую чёрными наплывами шею с рваной раной. Лёгкий ветерок трепал свесившуюся со скамейки длинную прядь волос. Застывший в мёртвом крике рот безобразил тёмным провалом суровую бледность лица.
Юлий, колышущимся маревом, висел неподвижно рядом. Залитый кровью стон души утих на время и усталость приятной негою окутала его. И равнодушный взгляд скользит беззлобно по остаткам кровавой трапезы, а отдых уж манит в далёкий путь!
Чуть повернулся, и далеко внизу остались и парк, и город, сладко спящий, и вот он, облаком летящим, уходит вверх. И горизонт, куда его покой зовёт, ложится чёрной полосой за этой мрачною душой, и занавесом падает вослед кровавой драме ужасов и бед.
IV
То был ли признак возрожденья?
Он слов коварных искушенья
Найти в уме своём не мог...
М.Ю. Лермонтов, Демон, часть I, стих IX.
Равнинам мирным антитеза хребтов взметнувшиеся пики. Здесь чёрных скал лежаться тени на саван снега белоснежный, и опускающийся грохот лавин приветствует закаты. Вершины смотрят одиноко на буйный хохот водопадов, и ледники скользят угрюмо навстречу гибели желанной. И умирающие льдинки печальным звоном капель льются, и, возродившись, уж смеются в струях потоков света пляской.
Здесь взгляд не встретит утешенья зелёных листьев рощ беспечных, и полевых цветов раздолье не прикрывает голый камень. Тут делать нечего счастливым, довольным, радостным собою, тем, кто не видит наслажденья жить беспрестанною борьбою. Здесь, оступившись, не вернёшься к началу скучных повторений, и если в пропасть ты сорвёшься - не вымолишь у скал прощенья!
Приют для душ, гонимых ветром, всегда холодный пьедестал изгнанникам равнины скучной, тем, кто от сытости устал. Камней иззубренных узоры ласкают гордые сердца, и манят, манят вечно горы изломом сладкого венца!
Он ненавидел тёплый шорох волны, бегущей на песок, и трав пьянящий запах неги, и светлый полумрак лесов, и шелковистую покатость берёзок молодых стволов. Всё то, что жизнь напоминает, и тьму несёт воспоминаний ненужных, тягостных, ему внушало стойко отвращенье. Издалека ещё манили просторы прежних лет его, но, лишь приблизиться решался, тотчас же разум ужасался забытой боли старых ран, и ненависть, немолчным стоном, будила снова боль души.
Лишь здесь, в приюте камня диком, где он при жизни не бывал, его изверившийся разум чуть забывался, отдыхал. Пейзаж пустынный отвечал его души опустошенью, тяжёлых мыслей запустенью, и он сюда бежал всегда, когда искал себе забвенья. Здесь он сидел, в молчаньи скорбном, глядел задумчиво вокруг. Угрюмый взгляд его взирал на крошево разбитых скал, нагромождения пород и главы мёртвые вулканов, и мыслей быстрый хоровод бежал вокруг немого тела.
И в эту ночь сюда привёл его тернистый путь скитаний, на отдых краткий упований.
Устало тело опустилось на ложе каменного плато. Туманом чёрным плоть клубилась и растекалася лениво, собою плотно заполняя неровность трещин и уступов. Как губка впитывает почва туманность тёмную в себя, и постепенно замирает движенье воздуха густого. Все исчезает, только ветер ещё гудит тревожно в скалах.
Расслаблен мыслей тесный круг, нисходит нега мягким шагом, собою тихо вытесняя страстей шумливую толпу и тело ватой наполняя. Бездумный взор сквозь камни вытек наружу тонкою струёй и, словно облачко, поднялся, смешавшись с неба чернотой.
Далёкий край, вселенной море! То голубой, то тёмный свод, сынам земли всегда покоя твой зов далёкий не даёт! Покинуть всё! Уйти навечно туда, где звёздные дворцы приютом вольных душ блистают! Забыть позор земного мира, его и грязь, и суету! Быть светом води, счастья звоном, любви неяростной цветком, не знать ни лжи, ни чьей-то вони, что именуют нам - закон! Закон бесчестья и страданий во имя глупости людской, закон, что грезит нам покой ценой потери лучшей доли, полёта вечной красоты и беспредельности мечты!
Эфирный путь - века иль годы, или мгновенья тут сошлись, полёт невиданной свободы возносит мысли быстро ввысь. Слабеет тело, всё ничтожней его слепая власть над духом. Окочененья лёд коснулся застывших членов, плоть забыта, вся жизнь во взгляд ушла беспечно, вступив на хрупкий мост общенья, что держит связь со всей вселенной у единичного сознанья!
Как хорошо! Ни ощущений, ни груза памяти себя! Качает мягко прозрачность бытия, увязло в звёздах робко изумленье, несмело крутит вихрь вопросов, ловя ответов лёгкий дождь. Смущает безграничность расстояний очерченное слишком чётко существо и раствориться манит бесконечность в волнах эфирных, плещущихся вечно!
Пахнула радость, светлым хороводом примчался вихрь веселья озорной. Обвил, обнял и ласково поплыл, покачивая дружески и нежно. Кружит мотив. Мелодией, как светом, пронизан каждый шаг, и покрывало музыки объемлет, как воздух, вознося всё выше, выше, выше! Открыты взору сотни горизонтов, распахнуты миры не наших лет, клубится дымкой лёгкий бред, забав фантазий порожденье. Одно движенье - всё исчезло, других вселенных глянул лик, и беспредельность совершенства наружу рвётся, словно крик!
Пойдём! Пойдём! Ты с нами, с нами! Как капля, влейся в океан единства мысли со вселенной! Забудь очерченности бренной былую малость лет земных! Ты будешь здесь, как нота в хоре симфоний, слитых воедино, что раскрывается в звучаньи всеобщем полно, до конца! Гори! Гори звездой в пожаре, что именуют Вечный Свет, испепелись, расплавься в жаре, и возродишься цельно в сплаве кристалла счастья и побед!
Вое глубже, глубже, дальше, дальше! В пучину погружаясь быстро сознанье нить теряет чёрных дней, как шелуху отбрасывая память страстей, обид, ударов и потерь. Как далеко, как суетно и бренно! Какая малость этой плоти тленной в сравнении о дорогой без конца! Они пришли! Горят их лица светом, мерцают изнутри, кричат - ты только посмотри! Глаза души пусть глянут быстро сквозь мишуру обычных глаз, и ты прозреешь, всё узнаешь, поймёшь, что истинно, что ложно, чему нам должно верить свято, а что не стоит и гроша! Гляди, как дивно хороша дорога, что тебя манит! Беги по ней, тебя зовут навстречу счастью света братья! Иди скорей в Любви объятья, основы вечной бытия!
Всё рвётся к ним! Ещё чуть-чуть! Ну почему же?! Что мешает? Что так настойчиво цепляет и вверх подняться не даёт? Весь оглянулся, не поймёт, глаза ослепли, в тьму упёршись, уже успел привыкнуть к свету и трудно сразу разглядеть, что там тебя, как якорь держит и в почву тянет с тупостью безмозглой?
В туннеле светлом, сплетенном из нитей - лучей, текущих ярким водопадом, на самом дне, какой-то ком чернеет. Запутавшийся иглами-мечами в легчайших прядях ранит их и рвёт, свинцовым грузом провисая, он тянет душу вниз, туда, где тьма ревёт и плещет.
Что это?! Сгусток, спёкшийся кроваво, набухший красной сукровицей, текущей медленно и вязко, в разломах каплями свисая. бурлит, клокочет и пенится он ярко-алой пеной, воет, дрожит, урчит, пульсирует неровно, и сталью иглы блещут остро.
О Боже! Как?! Откуда? Что же это?..
Забыл? Или не узнаёшь? Кто, жадностью твоей рождённый, тебя всечасно гнал за кровью, кто звал - убей! Убей скорей! Кто из людей творит зверей? Кому ты в жертву смерть чужую на блюде с радостию нёс? Кто за твоей спиной стоял, когда ты в злобе убивал не видя лиц, а видя тело, и боли криком упивался, в беду чужую окунался, стремясь лишь жажду утолить?
Забудь! Забудь! Поплыло светом, не вспоминай, навеки брось! Оставь всё это вместе с телом, за нами, вверх лети скорей! Лишь повернись, очнись, прозрей! Не надо! Будь душой светлей и отсеки земные страсти! Не будь у них в плену, во власти! Не размышляй, не вспоминай! Остановись!
Что ты наделал!..
Да, вспомнил - это часть меня, ведь это Ненависть моя!
И разом хлынуло, прорвало. Сметая всё, волна пошла и захлестнула чёрной жижей тот хрупкий мост, что ввысь вознёсся. Колонны света, дрогнув шатко, вдруг накренились, рассыпаясь кусками яркими лучей, и, пылью вспыхнув, растворились в ушедшем прошлом навсегда.
Очнулся. Было? Сон ли? Память хранит лишь отблесков намёки. Неясно. Лишь краткий миг являлся блеск, и всё померкло. Не вспомнить, но и не забыть. Что б это всё ж могло бы быть? Мелькают блеклые остатки следов каких-то ощущений, пропавших мыслей, возбужденье всё тело бьёт и корчит болью.
А бешенство в груди растёт! Причин уж не найти и не познать! Одно желанье - растоптать! И что- неважно! Рвать! Калечить! Огня! Огня! Весь мир поджечь! Пусть вспыхнет всё! Леса пусть тлеют, пусть не восходом, а пожаром согрето утро будет дня, пусть на дыбы встаёт земля, давя живое, как букашек! Пусть гребни волн пенятся кровью, когда, разбужен, океан сомкнётся чёрною водою над головой хрипящих стран!
Нет! Мало!!! Собственные когти вонзить в трепещущую плоть и мясо тёплое колоть, давясь истошным боли криком, и в исступленьи смерти диком плясать ногами на груди под хруст костей и крови брызги! И упиваться этим визгом, и в заклинающее горло зубами впиться! Глубже! Глубже! И, в растекающейся луже, ловить багровость отраженья последних судорог движенья - горящих взглядов наслажденье!
Дрожащей ярости клубок о скалы бьётся, сотни фурий, кольцом сцепившись, вихрем вьются, взвиваясь, крошат камни в пыль, летят осколки, словно пули, визжат, и искры выбивают из глыб, колеблющихся мерно. Дрожит земля, шумят обвалы, шуршащих осыпей поток ручьями льётся, извиваясь, гудят вулканы, просыпаясь и мир нарушен тихих гор!
Ни следа неги! Сталью крепнет, налившись волей, тела меч! Метанья кончились, застыла свеча грозящей темноты, веретеном упёршись в небо.
Ударил ветер, гривы пыли взметнулись флагом, на дыбы потоки смерчей разом встали! Но поздно! Крепко оседлали их вихри черного тумана! Уздечкой захлестнуло горло стихии дикой урагана и повернуло, вниз помчало под грохот сорванных камней!
V
И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть...
Никогда из мрака душу, осуждённую тонуть,
Не вернуть, о, не вернуть!
Э.А. По, Ворон.
Кони, кони плещут пылью и хрустальные копыта облака вминают в небо. Вьются гривы - света искры; в перестуке звёзды пляшут, и несутся чёрной тенью струй воздушных переливы. Дрогнул мир под воем бури, легионы туч сомкнулись, и, нестройными рядами, вдоль по небу потянулись. Застит звёзды мглою ночи, исчезают блёстки света, тьма нахмурилась сурово, и взирает молча сверху на притихший сон беспечных. Тишиной зловеще парит землю смерти ожиданье, здесь ещё ничто не знает о гудящем урагане, что взметнулся в высях плетью, остро взнесенной над миром. Всё молчит, и листья дремлют так спокойно в кронах тёплых, не предвидя, что сорвутся через несколько мгновений, всшелестнуть успев испугом, и, толпою обречённых, полетят, кружась, как вьюга.
Взгляд, как луч, скользнул на землю, царапнув по крышам зданий, обегая сотни комнат, обволакивая сонных сетью ужаса кошмара. Сны нарушены, ворвалось что-то страшное и спящих боль предчувствия сжимает хваткой бедствий неизбежных!
Ярость холодом мерцает, светом бледно-лунным тлеет, серебристо-чёрным морем все низины затопляет каменеющей души. Сила зреет, сила ходит - словно мускулы играют под щетинящейся шерстью тигра, что готов к прыжку!
Плоскость глаз, раскинув веки, словно сотни стебельков, протянулась, плющем город обволакивая быстро. И от пристальности злобной, как морозом, стынет воздух, путиною вниманья заволакиваясь дымно.
Городок, уснувший мирно, среди гор, равнины садом. Аккуратные домишки вдоль реки столпились стадом. Церковь, мэрия да пара местных крёзов резиденций - гордо пятят этажами, над соседями возвысясь. Всё убого, плоско, скучно, поросло вонючей тиной. Здесь из века в век, без срока, копошиться осуждённым начинать судьбу сначала. Нет ни порта, ни причала, уголок, забытый небом, славным, добрым океаном, где в волнах бегут от брега сто дорог к мирам далёким. Безучастье да усталость - вот удел его сограждан!
Горе! Горе тем беспечным, что по косности душевной беззащитною игрушкой ветром жизни волокутся! Им не понять, не очнуться в миг, когда слепая ярость расходившейся стихии их накроет валом боли! И нежданно, беспричинно вдруг обрушится, подхватит, и швырнёт с размаху в пропасть, где вещам лежит начало!
Чуть приметился, напрягся. Улеглось в душе волненье. Только сталь холодной воли, безучастье сабли острой, да расчетливость немая. Медлил, медлил, наслаждаясь властью смерти этих тёплых, жалко сжавшихся внизу!
Вот движеньем лёгким кинул струйки ветра, зазмеившиеся по крышам, словно ласкающие, нежные коготки, исподволь, осторожно нащупывающие предательскую слабинку. Зашуршала, предостерегающе, листва на встрепенувшихся испуганно деревьях, пискнули птицы и, чуя недоброе, взметнулись в небо, одержимые единым слепым желанием - жить! Жить во что бы то ни стало! И, пушистыми комочками взъерошенных перьев, закричали, закружились в жестких пальцах набирающего силу урагана.
Отчаянно, рвя цепи, завыли собаки. Заголосили, запричитали тоской невыразимого ужаса, надвигающегося страшно и неотвратимо со всех сторон, обнимающего мёртвой, железной хваткой, от которой не уйти и не скрыться беспорядочным отчаянием мечущейся жизни! В комнатах проснулись, повскакивали перепуганные и ошалевшие от внезапной побудки люди, кинулись к окнам, вглядываюсь в темноту недоумевающе и оторопело.
Но не успели ещё сонные хозяева как следует испугаться и разозлиться на не в меру расходившихся четвероногих сторожей, как грянуло!
Словно небо обрушилось огненным вихрем, тысячи молний разорвали в мелкие клочья незадачливо замешкавшуюся темноту, и впились раскалёнными, сверкающими клыками в доверчиво раскрытые в зенит разноцветные бутоны крыш! Страшной, опустошительной мясорубкой прокатился наискось по городу, всё ломая и перемалывая в мелкую труху, огромный, подобный гигантскому столбу дыма маслянисто-чёрный смерч. Дуновением урагана срывало, как осенние листья с растрёпанных веток, пылающие кровли, и швыряло их в мечущиеся безумно фигурки успевших выскочить наружу. Слабые крики комариным писком тонули в бушующем рёве и вое, лишь иногда выскакивая тонким, жалобным всплеском, тут же исчезающем в неодолимом водовороте непрерывного грохота. Мутный воздух, липким студнем, колыхался в просветах колеблющихся языков сплошного пожара. То здесь, то там, по тлеющей траве перекатывался, корчась, полуживой ещё факел, уже и не кричащий, а лишь хрипящий каким-то надсадным, скулящим стоном. Языки пламени, словно живые существа, извивающимися, хищными щупальцами охотились за обезумевшими от ужаса людьми, слепо метавшимися по ослепительно пылающим улицам.
И страшнее сжигающей смерти, страшнее ломающих кости вихрей, рушащихся на голову дымящихся балок и всё сокрушающих на своём пути гороподобных смерчей были призрачные глаза! Неотступно и беспощадно, с застывшей, леденящей ненавистью они взирали отовсюду - из бушующего огня, из чёрных изломов обгоревших зданий, из оглоданных дочиста пламенем ветвей, даже просто из клубящейся немой темноты, парные светлячки, переливающиеся кровавым отблеском неистовой, неземной ярости!
Он был везде. Это его руки лизали раскалённой смертью извивающиеся от боли тела, с наслаждением ощупывали вскипающую мелкими пузырьками, коробящуюся от жара кожу, забирались в лопающиеся облачками пара глаза и мяли, мяли быстро усыхающую плоть, пока она не замирала куском чёрного, обуглившегося мяса. Это его пальцы с треском вгрызались в рёбра, мешая куски раздробленных в щепу костей с искромсанными, разодранными внутренностями. Это его глаза, с замирающим восторгом, пристально вглядывались в захлёбывающиеся стоном, разбухшие почти на всю глазницу, потерявшие всякое человеческое выражение зрачки бьющейся в агонии жертвы! Это он, жадно, давясь, глотал всём своим, невероятно разбросанным по огромному пространству телом, впитывал по капле море расплескавшегося над городом человеческого горя и страдания, сладко захлёбываясь ими и наслаждаясь этим так, как ни одному смертному наслаждаться в нашем мире недоступно!
И, разом, угасло. Скукой, мертвящей, тлетворной скукой, трупным, сладковатым запахом потянуло от этого жалкого разгула страстей и эмоций!
Боже! Как всё это тошнотворно и грязно! Только и всего, что вонючие лужи крови, исковерканные тела да куча дымящихся едко угольев! Для чего?! Как всё это однообразно и удручающе тоскливо! И это значит жить счастливо?!
Усталость, тяжёлая, приторная усталость засочилась медленно клейкой, тягучей струёй по затосковавшему безумно о чём-то сознанию. Вуаль равнодушия, обрушившись откуда-то сверху, мелкой ряской заслонила окружающее, что лишь нехотя, призрачно, еле-еле ещё просачивалось к отшатнувшимся мыслям, но становилось всё более серым и ненавязчивым, уплывая постепенно куда-то далеко-далеко.
Как всё убого! Грубой злобы слепая маска так корява! И наслажденье гибелью чужой, что поначалу всасывает сердце в трясину пряных удовольствий, похмельем отвращенья, лишь чуть-чуть неистовость остынет, объемлет душу! И, с невыразимым омерзеньем, ты вспоминаешь струйку крови, фонтанчиком плеснувшую в лицо, трёшь бурой корки цепкую коросту, смахнуть стараясь с рук следы безумства и позабыть желаешь этот миг!
И даже тот, кому убийство - счастье, кто наслажденье в боли черпает чужой, бывает миг, вдруг цепенеет непонятно в тоске неясных размышлений, что ему туманят простую искренность минут. Раскаянье? Конечно нет - и тень сомненья душу не накроет, но что-то всё-таки тревожит, и точкой давит в подсознаньи, и не поймёшь, а сбросить нету сил!
Всё надоело! Скучно как ужасно! Лишь силы зря уходят в пустоту, и мимолётность ненависти счастья не окупает выжженность души! Тоска! Одна тоска! Ей нет названья, она живёт, с тобой ли, без тебя, но ты - лишь с ней! Куда бежать? К чему стремиться? Однообразье бойни утомляет страшней, чем даже собственная смерть! Да что же смерть тому, кто твёрдо знает, что повторится изначальный круг! Что всё замкнётся, рано или поздно, и, что конец - лишь новое начало проторенного бытием пути! О, если б, наконец, уйти, уйти совсем, иль хоть на время! И, погружаясь в забытьё, уж не мечтать, не вспоминать, а только - только забывать! Блажен непомнящий! Блаженнее он даже тех, кто не предвидит! Он прошлое своё не видит - и этим уж счастлив!
Крепчает злой тоски прилив. Нет, не тоски земных потерь, той жалкой байки о прожитом, что манит прошлым позабытым, или манит туда, где мнишь ты рай найти своим сужденьем. То не тоска, то скука лишь. Но есть такое ощущенье, когда чернеет даже свет, когда заранье нет побед, когда и не о чём грустить, и нет мечты неосторожной! Всё ясно, чётко, непреложно. Садись - уж боле нет пути, ни в смерти нет освобожденья, ни в жизни жалкой утешенья, ни в одиночестве спасенья, ни смысла даже в самой боли. Скучать бессмысленно, а ждать... Чего же ждать? И с кем? И где? Погибло семя в борозде, познав бессмысленность рожденья, цветенья и ухода вновь. Всё решено - и всё лишь тлен! И есть лишь чёрной мысли плен!
Плывёт куда-то, ну и чёрт!.. Давно сменился горизонт, но оглянуться нет желанья. Во мгле лишь плещется страданье, и равнодушье, и усталость. Одно желание осталось - забыться! Пусть не навсегда, ну хоть на миг рассыпать тело!
Ах, что-то в небе зазвенело! Поднял глаза, глядит, не видя, сосредоточившись чуть-чуть, заметил - небо посветлело. Да, уж заря готовит путь светила новому явленью.
Здесь станет слишком много света! Опять скрываться, ненавидя весь этот блеск пустого дня? Опять проклятого огня брезгливо сторониться в тени? Нет, слишком, слишком надоело! Осточертел весь этот цирк, где вое ужимки - клоунада, смешны и горе, и веселье, и балаганность преступленья тлетворным .духом отдаёт! О, где меня приют найдёт!..
Да где же я? Знакомый вид. Тут всё давно уж неизменно, и, сколько лет бы ни минуло, а, возвратившись, не найдёшь в пейзаже перемен заметных. Опять кладбище! Круг замкнулся! Да и куда ещё идти ему в желании приюта? Здесь, только здесь была надежда навеки узел разрубить, и что-то в жизни позабыть, что не даёт успокоенья. Который раз уже забвенья идёшь униженно молить, но нет у неба снисхожденья! Ужели снова повторить придется этот нудный путь? Куда уж более тянуть! Чего, чего же не познать? Что не хватает для того, чтобы навеки разорвать своей судьбы тяжёлой цепи? Ведь было ж что-то, просветленье сошло негаданно зачем-то, и, где-то, память сохранила такой желанный ей ответ! Но нет, не вспомнить!.. Лишь усталость... И этот проклятый рассвет!
Темнеет запад. Дымкой света уже восточный край окутан, и блекнут звёзды. Ветер стих. Росы холодной одеяло на землю спящую легло, и нежно-белым покрывалом хрустальный сон заволокло. Как сладки сны предутренних видений, как ласков путь по призрачным полям! Лишь там забот не точит душу бремя, нет ни тревог, ни сумрачных надежд! Там наслажденья чистые ключи омоют душу, раненую болью, и Леты воды сладостным забвеньем одарят жаждущих не помнить и не знать. Какое счастье в тех мирах блуждать, что нам открыты волею Господней, где все воспоминанья преисподней отъяты и безмолвно прощены - и мы в дальнейшем выборе вольны!
Но сил уж нет противиться ненастью. Отмерен срок для блага и для зла. Он понял вдруг, что ярости стрела пришла назад и сторицей вернула всё, что в неё вложил он для других. В груди всё выжжено им созданным пожаром. Осталась боль, да чёрная тоска. Сознанья нет, уходят быстро силы и молит сердце только забытья. Да где же я!.. А, вот она, могила!
Желаньем страстным тело распустило, распалась цепь стремлений и страстей, и уж не знать, что будет или было. Конец! Покой! Да ну же!.. Да скорей!
Лишь дрогнул воздух. С неба тень скользнула, тяжёлым вихрем ветки раскачав, и струйкой скорой в землю просочилась. Всё стихло. Уж душа не здесь, а Бог весть где...
И лучик первый пробегает, смеясь, по встрёпанной траве. Светлеет, тает ночь росою, стекая каплями с кустов, и день, прозрачною волной, уж катит солнце за собой.
КОНЕЦ
Пятигорск-Астрахань, 1987
|