Камиль чуточку сдвинул бейсболку с левого глаза и осторожно осмотрел местность. Мама, ее подруги и многочисленные родственницы были далеко, рассыпались по всему лугу, как пестрые бусы, и увлеченно шарили по траве. Даже Альмира, проводившая выходные у его родителей, неспешно шлепала по лугу на приличном расстоянии, безжалостно давя пепельно-розовые маргаритки, эфирно-невесомые, "как нежнейшие валансьенские кружева"... 16-летний Камиль для поколения next был начитан совершенно неприлично. В жесткой тинейджерской компании сей факт тщательно скрывался. Иногда Альмира вальяжно опускала пухлый зад на землю и снисходительно бросала пару алых ягодок в корзинку. Аля на год младше Камиля, но ведет себя с ним, как с годовалым малышом - снисходительно, небрежно, словно ей открыто нечто такое - важное, особенное, что ему, несмышленышу, и за три жизни не понять. Блекло-кремовые губы кривит пренебрежительная усмешка, толстые икры провокационно подрагивают. Глупышка-дурашка. Камиль отворачивается, сплевывает сквозь зубы, извлекает из памяти слова, годные лишь для мужской компании... Ничего в ней нет, в этой воображале! Разгадаю ее тайну, и дело с концом!
Но не сегодня, успеется! Пусть себе шлепает по цветам, как клушка, пусть мажет бледные губы алым соком! Камилю лень думать - он поворачивает голову, срывает губами неосторожную спелую земляничку, прильнувшую к его щеке, целую минуту чувствует во рту вкус лета - сладкий, и жаркий, и душистый. Луг купается в золотых солнечных лучах; преломляясь в земляничных листьях, золото становится серебром. Прячутся, путаются серебряные блики в траве, уводят внимание от алых ягод, спрятанных под ними. Камиль и не спешит их искать. Мать - вот наивная женщина! - взяла его с собой, чтоб собрать побольше ягод, побольше заготовить на зиму сладкого земляничного варенья... Но Камиль не думает о зиме. Скрывшись от внимательных глаз за большим кустом зверобоя, он погружается в мечты... Ярко-желтые соцветия притягивают коричневую бабочку, она садится на цветок в двух сантиметрах от лица Камиля. Стебелек трепещет - бархатная шоколадная бабочка танцует танец с золотой звездой, мимолетный, ветреный. Камиль счастлив - он стал своим, его не стесняются! Камиль приподнимает голову - женщины разбрелись так далеко, что он уже не может различить среди них свою мать. Альмиры вообще не видно. "Слиняла!". Луг бежево-сиреневый, и золотой, и белый - от кашки и таволги... Камиль ложится на спину, смотрит в голубое небо, размытое жарой. Ярко-розовая крошечная гвоздичка нахально щекотит ему нос. Камиль осторожно отводит ее левой рукой, прикрывает глаза бейсболкой, под нахальное жужжание вездесущих оводов незаметно сладко засыпает...
Ночь. Но он не на земляничном лугу. Он совсем в другом месте, ближе к дому, к озеру. Здесь всегда было болото, хлипкие мелкие лужи, предательские кочки - долина комаров и злой, режущей осоки. Но лето без дождей высушило болото, прогнало комаров в гнилые буреломы. За последний год коротышка Камиль (ну и комплексовал же он по поводу роста! В их 10 "А" половина девчонок была выше его ) вытянулся, черты лица оформились, приобрели четкость. Летний загар сделал его похожим на индейца, юного индейца, которому для признания его настоящим мужчиной нужно совершить подвиг. Он ищет и жаждет его, он готов и звенит, как натянутая струна...
Камиль беззвучно бежит по траве, длинные листья-шпаги осоки во сне не причиняют ему ни малейшего вреда, прыгает с кочки на кочку, находит между ними проходы, глубокие, как траншеи, погружается в осоку по грудь, плывет-летит. Осока расступается перед ним; светит ущербная Луна. Впереди в ее призрачном неверном свете вырастает перед Камилем белая душистая стена. Цветы, цветы на кустах, медовая трава. В прошлом году отец на сенокосе заваривал ее, как чай. Сладкий, колдовской вкус, таволга, королева. Кинжальные волны осоки вышвыривают Камиля на островок таволги, темный внизу - побеги, листья, кипенно-белый сверху. Лунный свет, жемчужная таволга струит медовый аромат, благоухает, тянет-зовет к себе. Камиль знает - идти не нужно, но ведь с собственным сном не поспоришь? Ноги сами начинают движение - вглубь темно-белого царства, дальше, безвозвратней. Все ароматней ночной воздух, все дальше идет Камиль, цветы таволги у его лица, белый, призрачный пух... Какие лебеди оставили его на этой полянке, какие царские птицы? Или это спустились на болото облака, нацепил-навесил их на кусты озорной прохладный ветер? Зачем? Для кого? Не для Камиля же - он здесь нежданный гость... Наконец он преодолевает душистый заслон и проникает в самое сердце полянки. Дерево - давным-давно мертвое, сухое, корявое, тянет к лиловому небу кости-сучья. За них цепляется ущербная Луна. Камиль стоит, онемев, оцепенев - смотрит. Льет аромат таволга, чернеет громадный остов мертвой ивы...Но что это там, в безлистных ветвях? Темное, трепещущее, живое? Камиль
напрягается, вглядывается до рези в глазах... И, наконец, видит.
В ее темных волосах запуталась звезда, глаза зеленые, ведьмины глаза, а губы алые. Вся ее одежда - венок из таволги, устремлены к небу острые грудки, а ногти на тонких бронзовых руках острые, звериные. Сидит над головой Камиля, смотрит, усмехается недобро. Вот встала на мертвой ветке, гибко потянулась.. Луна осветила ее всю, обнажила, раздела бесстыдно, а ведьме хоть бы что! Прыгнула - или слетела? - со скелета ивы, идет к Камилю. Светятся во тьме зеленые глаза, алые губы приоткрылись, за ними белые клыки - острые, блестящие - без слов понятно, эта девушка далека от вегетарианства, волосы темные, словно плащ, на них венок - душистая белая тень. Камиль хочет кричать - и не может, не ворочается во рту язык, хочет бежать - не двигаются ноги. А ведьма все ближе, ближе... Зеленые глаза у самого его лица, алые губы находят его рот, впиваются жадно, тонкие руки с острыми когтями надевают на голову Камиля свой волшебный венок. Крепко обнимает ведьма, Камиль чувствует ее теплое, гибкое тело, каждой клеточкой чувствует, каждым нервом... И что-то горячее капает, льется ему на лицо...
... Луг, солнечный полдень, земляника. Альмира, хихикая, брызгает ему в лицо водой из бутылки. Вода так согрелась за день на солнцепеке, что стала совсем горячей. Где ты, зеленоглазая колдунья с венком из таволги, твои гибкие руки, губы алые, жадные? Темная волна поднимается, уносит Камиля, туманит мозги. Он хватает девчонку в объятия, целует - жадно, неистово... Альмира хохочет, отбивается - не слишком усердно, растерянно. Но волна проходит - и отступает. Камиль приходит в себя, отпускает, почти отшвыривает Альмиру, поспешными шагами направляется к ручью. "Вот ты какой, оказывается, -- улыбаясь, шепчет Альмира, проводя белым соцветием таволги по искусанным губам. - Да ты подрос, малыш!". На нежных воздушных цветах остается капелька крови. Альмира бросает цветок и спешит за Камилем.
Вечером они, не сговариваясь, ускользают из дома. Бредут по светлой дороге, держась за руки, и Камиль думает: "Вот сейчас, у куста цикория я ее поцелую. Нет, дальше, где речка делает поворот. Нет, вон там, на пригорке!".
Все, дальше откладывать невозможно. Камиль резко останавливается, разворачивает притихшую Альмиру к себе, бережно берет ее личико-солнышко в ладони, притягивает к себе...и видит тщательно замаскированные на жирной коже многочисленные холмики угрей...
... Он встает поздно ночью. Бесшумно выходит, закрывает за собой дверь, пересекает освещенную ущербной Луной дорогу. И начинается бег - легкий, звериный бег по ранящим зарослям осоки, дальше, глубже, туда, где белые душистые призраки таволги прячут полянку с мертвым деревом-ивой. Осока больно режет ноги, но Камиль не останавливается, мчится, не теряя скорости, прыгает по кочкам, срывается в траншеи. Вот таволга, и полянка, и дерево - мертвое, одинокое, пустое. Камиль один на поляне; от сумасшедшего бега звенит в ушах, да бешено стучит сердце. Луна зацепилась за скелет пустой ветки, никаких темных силуэтов, конечно, нет в высоте...
Ароматный невесомый венок неслышно опускается на голову Камиля, тонкие бронзовые пальчики с острыми когтями крепко обнимают его за плечи.