Нет женского коллектива без сплетен, а о чем сплетничает наш женский - бухгалтерский - коллектив, я отлично знаю. Он сплетничает о личной жизни главного бухгалтера Капитоновой - то есть о моей. Не дает покоя нашим девам мое прошлое, вызывает непреходящее недоумение: как этой "серой мыши" удалось пять раз выйти замуж?
Надо сказать, что внешность у меня действительно самая заурядная, характер спокойный, никаких особых достоинств не наблюдается - в общем и целом, не кинозвезда, не Элизабет Тейлор, прославившаяся, помимо прочего, своими восемью законными браками. Человек я консервативный, к авантюрам не склонный, на мужчинах никогда зациклена не была - так что пять моих супружеств в некотором роде и для меня загадка. Во всяком случае, бурная личная жизнь - однозначно не то, о чем я мечтала, и заслуги моей здесь никакой нет.
Первый муж был моей первою любовью. Впрочем, не только моей: по высокому красавцу Вадиму умирали все старшеклассницы. Родители его были откуда-то из-под Вологды, и внешностью он пошел в них: статный, атлетически сложенный северянин, с холодноватым прищуром голубых глаз, невозмутимый, как Штирлиц. В школе он меня не замечал, и не только потому, что я была на год младше. Тощая, костлявая, в сером пальто, я себе казалась гадким утенком и на самом деле была им.
Вадим окончил школу с серебряной медалью и поехал штурмовать Москву, хотя мог поступить в любой местный вуз не напрягаясь. Но он поставил целью поступить в МГИМО - уже тогда был о себе очень высокого мнения и метил соответственно. С МГИМО, однако, вышел облом, и вместо изучения тайн дипломатии Вадим отправился осенью служить во флот. Впрочем, к призыву тогда относились совсем по-другому.
Служба пошла Вадиму на пользу: он, как принято говорить, окреп и возмужал, превратился в настоящего мужчину, и, главное, у него возник четкий план дальнейшего жизненного строительства. Под влиянием сослуживца, чьи родители много лет проработали на Крайнем Севере, он решил после демобилизации завербоваться куда-нибудь на очередную "стройку века", проработать там три, пять, десять лет - сколько потребуется, чтобы купить приличный дом на юге, в Крыму или в Сочи. Параллельно с ударным трудом на нефтяной вышке планировалось заочно получить высшее образование с тем, чтобы после покупки дома устроиться учителем в местную школу, а еще лучше - в ПТУ или техникум, опять же с дальним прицелом: выйти через пару лет в завучи, а то и в директора.
Согласитесь, не так часто из уст молодого человека двадцати одного года удается услышать столь продуманные и трезвые планы, так что неудивительно, что я была покорена вторично - уже не только статью и красотой, но и умом и характером. Своими замыслами Вадим поделился со мной вскоре после памятного вечера выпускников, на котором мы впервые свиделись после окончания школы и посмотрели друг на друга новыми глазами. К тому времени я уже работала после бухгалтерского техникума, зарабатывала по тем временам неплохо, старалась одеваться по-модному и следила за собой. Вот и на том вечере выпускников на мне был новый трикотажный темно-красный костюм, импортный, с плиссированной юбкой и бантом на джемпере, и новые черные туфли на каблуках. Но главное даже не одежда: изменилась моя фигура - округлилась, где надо, налилась. Как говорила бабушка: "девка заневестилась!", так что не один Вадим меня заметил, и все танцы у меня пошли нарасхват.
Хоть и прошла с того вечера четверть века, а до сих пор приятно вспомнить, как Вадим только что не напросился меня провожать, и шли мы по улице, залитой золотым светом фонарей, и вся улица принадлежала только нам. Потом было первое свидание, потом второе, и как-то так быстро завертелся наш роман, что через три месяца Вадим пришел к моей маме с букетом и формальным предложением. Ничего загадочного, впрочем, в его поведении не было: жить до свадьбы в ту пору было не очень-то принято, тем более в небольшом городе, а мужик он был здоровый, и после трехлетнего флотского поста. С другой стороны, знакомы мы были с детства, и родители его знали - шапочно - мою маму и бабушку, да и характер мой виден с первого взгляда. Но это теперь мне все видно, как на ладони, а тогда я витала в романтических облаках.
Свадьбу нам устроили показательно-комсомольскую, про нее даже написали в местной многотиражке "Заветы Ильича": вот, дескать, молодожены Елисеевы прямо со свадебного стола отправились на далекий Север, где среди вечной мерзлоты советский народ строит горно-обогатительный комбинат. Даже фотографию поместили: я и Вадим выглядываем из вагонного окна, причем у меня на голове красуется свадебный веночек, и вагон украшен транспарантом "Ленин, Партия, Комсомол". Конечно, поехали мы на Север не сразу, а через две недели после свадьбы, и фотография сделана совсем не в том вагоне, да и веночек, если честно, не мой, у меня была шляпка: венок принес с собой фотограф из газеты и сам нацепил мне на голову. Ну да Бог с ним; видно, во все времена сенсации делаются одинаково, а газета с малоудачной, прямо скажем, фотографией попала мне в руки только через три месяца: ее принес Вадим в больничную палату с кульком апельсинов.
С больничными передачами он после переезда ходил регулярно, по протоптанной дорожке, ибо оказалось, что я и Крайний Север - вещи несовместимые. Только мы переехали - я немедленно заболела тяжелейшим бронхитом. Едва очухалась от бронхита - свалилась с двусторонним воспалением легких. Откачали от воспаления - непонятно где прохватило уши, и я три ночи не спала, мучаясь от острого отита. Правда, зима в том году выдалась суровая - выше -45 С температура не поднималась. Но ведь другие люди как- то приспосабливались к северному климату! Вадим тоже простудился сначала, покашлял немного, но потом адаптировался и даже восторгался чистотой воздуха и северным сиянием.
К моим болезням он отнесся сочувственно, ухаживал, передачи носил, но вы сами понимаете - муж любит жену здоровую, особенно молодой и полный сил муж. К слову, если уж говорить откровенно, то никаких радостей, о которых шепотом рассказывали подружки, я в первом браке не испытала. Да и были мы близки из-за моих недугов не так уж часто - то я в больнице, то дома, но в не способном к любви состоянии, если так можно выразиться. Недовольства он не выражал, да и моей вины в том не было, но подспудно раздражение накапливалось, не могло не накапливаться.
Особенно запомнилось мне последнее крупозное воспаление легких, отправившее меня уже весной, в марте (хотя там что весна, что зима) в реанимацию. Бред обычно забывают, а я помню как сейчас: чудилось мне, что небо - а на Севере звезды крупные и низкие - надвинулось и стало вместо потолка, и большие звезды так близко, что я могу до них рукой дотянуться, и я все, по словам медсестры, тянула вверх руки. В сознание меня, конечно, вернули, но предупредили сразу и с необычной для советских времен откровенностью: сердце у меня ослабело от непрерывных инфекций настолько, что еще одно воспаление может запросто отправить меня на тот свет - в 20 лет.
Едва оправившись, я полетела домой, сначала в областной центр, а потом поехала автобусом к нам. И когда я проезжала мимо родных полей, где все уже цвело и благоухало, чудилось мне, что я, как та богиня в греческой мифологии, из подземного царства смерти вернулась в жизнь. Когда мама увидела меня, сильно похудевшую, мертвенно-бледную, похожую на дитя Освенцима (а у меня еще волосы начали лезть, и я подстриглась очень коротко), у нее началась самая настоящая истерика. Много "добрых" слов было сказано в адрес Вадима, а окончательный приговор обжалованию не подлежал: "Больше ты никуда не поедешь".
Когда Вадим через месяц приехал к нам, взяв неделю в счет отпуска, приговор был донесен до его ведома, и вызвал бурный протест. По мнению Вадима, дела обстояли "совсем не так страшно": я уже выгляжу намного лучше, а к середине лета оклемаюсь окончательно и смогу вернуться в вечную мерзлоту. И "первый год у всех тяжелый", и "не поддайся панике". Врачебные заключения на него не действовали, и в мрачный прогноз он не верил. Не по жестокости, конечно: просто молодость плохо верит в смерть и крайне неохотно отказывается от своей мечты. А бросить все и вернуться - означало поставить крест на всех дальних и ближних планах.
Не стану описывать наши ссоры - громкие, но недолгие. Ровно через год после показательной свадьбы нас развели, и никакая газета об этом не написала. Вадим улетел к северному сиянию, сказав напоследок не без пафоса: "Правду говорят: Север проверяет людей. Ты проверки не выдержала". Это означало, что я оказалась как бы ненастоящим человеком. Теперь, конечно, звучит глупо, а тогда я проплакала всю ночь, даже засомневалась: права ли я была, что поставила здоровье и жизнь выше любви? Если честно, если б не мама, я б таки поддалась на уговоры, не рассталась бы с мужем - и давно б лежала на кладбище.
Надо сказать, что Вадим добился всего, чего хотел: заработал денег, очень удачно купил в 90-м году дом в пригороде Сочи, женился вторично на молодой-красивой и сейчас, насколько мне известно, руководит каким-то колледжем. Последний раз я его видела год назад - он приехал на похороны своей матери, бывшей моей свекрови. Выглядел он отлично, почти не поседел - так, только виски припорошило; все такой же подтянутый и почему-то стал похож на военного в отставке - то ли из-за выправки, то ли из-за властных манер. Поговорили мы очень хорошо, показали друг другу фотографии - редкий случай, когда бывшие супруги общаются почти как старые друзья. И смотрела я на него как на старого знакомого: внимательно и объективно. Сильный мужик, волевой, качественный, если так можно выразиться, но почему-то не было ни капли сожаления, что с ним теперь другая, а могла быть я. Вот не знаю почему, но ни о чем я не пожалела.
Среди подружек наш с Вадимом развод вызвал тихое злорадство, а некоторые даже восприняли его как торжество справедливости: мол, не по себе я дерево срубила. В глаза, конечно, все выражали сочувствие и, должно быть, от него - сочувствия - охотно звали на собственные свадьбы. Я на одну не пошла, на вторую не пошла, а потом плюнула, купила себе длинную юбку-"варенку" - они тогда только входили в моду - и явилась с букетом и четвертной в конверте на свадьбу Люськи Голубкиной, вышедшей по залету за мясника. Пришла я только для того, чтоб "доказать" девкам, а вышло так, что встретила второго мужа.
Моим соседом за столом оказался самый настоящий пижон - так я его окрестила про себя с первого взгляда. В белом костюме, с лиловым шелковым шейным платком, и с лиловым же пятнышком платка носового в нагрудном кармане, с массивным золотым перстнем на пальце, он затмевал полного жениха и ужасно мне не понравился - не тем, что затмевал, а вообще. Пижонов я всегда презирала: мужик должен выглядеть, как мужик, а от этого несло, как из парфюмерной лавки, и стрижка-укладка на голове модная, и ботинки лаковые - тьфу, да и только. А пижон, как видно, вообразил, что я легкая добыча (может, и наговорил кто чего), и то двусмысленные комплименты отвешивал, то на медленный танец приглашал, а под конец даже домой проводить предложил - но не тут-то было. Я ответила, что как-нибудь сама пройду две улицы - без конвоя - и ушла с гордо поднятой головой.
Впоследствии Руслан говорил, что я на свадьбе показалась ему девчонкой, вчерашней школьницей, не знающей ни мужчин, ни жизни - и он ухаживал за мной только для того, чтобы подразнить. Мы оба крепко ошиблись друг в друге. Руслан, осиротевший в 17 лет и не получивший иного наследства, кроме полуподвальной комнаты, меньше всего походил на золотую молодежь - всего в своей жизни он добился сам. Не знаю, кто дал ему умный совет - идти после армии в зубоврачебный техникум - но протезист из него получился великолепный, и руки оказались золотые. К 30 годам он крепко стоял на ногах - купил кооперативную квартиру, купил машину, задумывался о переходе из государственной в первую в нашем городе хозрасчетную стоматологическую поликлинику - порождение перестройки, и очень хорошо зарабатывал. По всем меркам это был завидный жених, и многие удивлялись, отчего он еще не женат.
Сам Руслан объяснял свое затянувшееся холостячество просто: в нищей юности не нагулялся, не до гулянок было, потом хотел наверстать, и только с год назад, после покупки квартиры, начал всерьез задумываться о семье.
Внешне он был полной противоположностью Вадиму: среднего роста, худощавый, но ладный, с ощутимой азиатчинкой: скуластое смуглое лицо, черные глаза, черные густые волосы, кипенно-белые зубы - вот кто не нуждался в собственном искусстве. Не красавец, но мужик интересный. Откуда взялась восточная примесь в его внешности, Руслан не знал, и спросить уже было не у кого; фамилия же у него была чисто русская. Он почти не пил (на это я еще на свадьбе обратила внимание), курил очень мало - одна, две сигареты в день, и то периодически бросал совсем (потом, правда, снова срывался). По утрам бегал, одевался на каждый день не броско, но опрятно и сдержанно. Вообще я не видела более чистоплотного мужика - достаточно сказать, что постельное белье он стирал сам, потому что у меня получалось "не так чисто"! вот такой у человека был пунктик, причем, как казалось, единственный.
"Уж слишком он хорош, ни одного изъяна: подозрительно", - сказала бабушка незадолго до смерти - и как в воду глядела. Но убедиться в собственной правоте ей было не суждено: именно по причине ее смерти мы отложили наше бракосочетание с декабря на апрель. Впрочем, о переносе мы не жалели, потому что смогли поехать в свадебное путешествие в Крым. Никогда не думала, что весенний Крым может быть так прекрасен. Правда, мы почти не загорали, но осмотрели все достопримечательности - и Воронцовский дворец, и Никитский ботанический сад, и генуэзскую крепость в Феодосии. Эти десять дней навсегда запомнились мне как обыкновенное чудо: внезапно упавшие с неба десять дней рая на Земле. По сей день я благодарна за них Руслану - и еще за то, о чем в моем поколении вслух не говорят.
По возвращении еще три месяца все было прекрасно. По ночам мы не могли нарадоваться друг на друга, днем не ссорились, зарплату - семьсот рублей, деньги по тем временам немалые - Руслан отдавал мне в руки, и у меня иной раз фантазии не хватало, на что ее потратить. После работы муж нигде не задерживался, общением со своей родней меня не напрягал, т.к. родни не было, ни в чем дурном замечен не был. Подруги мне завидовали, и я сама себе готова была позавидовать - до того недоброй памяти августовского дня.
В тот день Руслан должен был получить зарплату в своей хозрасчетной клинике. Рабочий день заканчивался в шесть, от клиники до нашего дома было минут 25 пешком - Руслан любил пройтись пешком после работы. Я заканчивала работу в пять, а к половине седьмого уже приготовила мужу ужин - он вот-вот должен был придти.
Но к половине седьмого Руслан не пришел. Не пришел он и к семи. Это было настолько на него не похоже, что в полвосьмого я сама позвонила в клинику. Дежурившая знакомая врач ответила, что Руслан ушел, как все, в шесть вечера - получив деньги.
Честное слово, меньше всего я терзалась ревностью. Мне не давала покоя мысль, что Руслан вышел из клиники с большой суммой - времена уже наставали тревожные. Конечно, он ловкий, крепкий - но против лома нет приема, и какой бы ловкий не был человек, а против двоих и тем более троих не устоит.
Девять вечера. Темнеет. Его нет. В половине десятого я, уже плача, позвонила маме и рассказала, что происходит. Мама посоветовала успокоиться, выпить валерьянки, никуда на ночь не идти, а утром, если Руслан не вернется, сообщить в милицию. Десять. Никого. Тишина. Соседи выключили телевизор, легли спать, и в квартире мертвенная тишина. К этому моменту я уже согласна была на все: пусть Руслан сидит у любовницы, лишь бы он был живой и невредимый.
Половина одиннадцатого. Тишина. И только к одиннадцати, когда я была уже уверена, что мужа ограбили, убили, а труп вывезли за город и бросили в речку, на лестнице раздались медленные, почти старческие шаги. Я выбежала в коридор: заскрежетал ключ в замке, и входная дверь отворилась. На пороге стоял Руслан.
Был он сам на себя не похож: бледный, в разорванном и перепачканном землей пиджаке. Ничего не сказав, он прошел мимо меня на кухню, взял с плиты чайник и жадно выпил всю воду прямо из носика. "Так и есть: ограбили, - решила я, - но главное, что живой".
Поймав мой взгляд, Руслан глухо произнес:
-Ждешь зарплату? Ее нет. Будем месяц жить на твою.
- Не страшно, - искренне ответила я. - Переживем.
- Прости, - сказал Олег, сел за стол и обхватил голову руками. - Я хотел как лучше.
Глаза у него были странные, так что первоначальная моя радость стала сменяться смутной тревогой.
- Не вини себя. Давай спать.
- Ты иди. А мне не уснуть.
- Да что случилось-то? - не удержалась я и тут же пожалела об этом, потому что ответ заставил меня похолодеть:
- Что, что... Изумруд больше не фаворит.
"Господи! Помешался!"
- Э... А кто теперь фаворит? - осторожно спросила я после паузы, решив измерить глубину мужнина безумия.
- Нет, метис! Орловец, конечно. А я дурак. Поверил этому жучку Серому.
- Серому жучку? - у меня мелькнуло трусливое желаньице немедленно убежать прочь. Не смейтесь: наедине в квартире глухой ночью с человеком, имеющим безумный вид и говорящим безумные слова - кто угодно перепугается.
- Ну, Серый это кличка от имени Сергей...
Стало немного легче - по крайней мере говорил он с человеком, а не с насекомым.
- А Шах - тоже кличка?
- У таких коней имена, а не клички.
- Так Шах - лошадь?
- Жеребец. Мое перепутанное и перепуганное сознание стало проясняться.
- И Изумруд - жеребец?
- Люда, - в сердцах сказал Руслан, - хоть я и заслужил, не издевайся надо мной. Ты что, никогда не слышала про тотализатор? Я поставил зарплату на Изумруда, а он пришел последним - что тебе еще непонятно?
Теперь мне стало понятно все - и навсегда. Как оказалось, мой идеальный муж имел один небольшой недостаток: он был страстным игроком, и именно на тотализаторе - карт сроду в руки не брал.
Здесь надо пояснить, что наш небольшой город славится своим конезаводом - еще с начала 20-х, когда на базе конфискованной помещичьей конюшни здесь принялись выращивать рысаков для конницы Буденного. При конезаводе в конце 70-х построили ипподром, на котором мой муж знал каждую травинку и соринку. С нашей свадьбой совпал ремонт - ипподром какое-то время был закрыт, и вот наконец открылся.
По молодости и неопытности я не придала открытию должного значения. Мне показалось, что Руслан играл до нашего брака от одиночества, от скуки, а теперь я легко отучу его от расточительной и вредной привычки. Ага, счас.
Руслан на удивление легко соглашался с моими аргументами - а потом снова шел на ипподром. Как-то я составила ему компанию, чтобы понять, что он находит в бегах - но ничего не поняла, только проиграла 10 рублей, поставленных на кобылу Снежинку. Кобыла - белоснежная, с серебряными хвостом и гривой - была очень красива, но пришла предпоследней. Видимо, азарт мне совершенно чужд, зато муж мой предавался ему сверх меры. От проигрыша к выигрышу и снова к проигрышу - так мы жили. Кто-то посоветовал мне дать ему почитать классические вещи: пушкинскую "Пиковую даму" и "Игрока" Достоевского - типа, пусть классика раскроет ему глаза. Руслан прежде не читал ни того, ни другого, прочел с интересом, но выводы меня ошарашили:
- Все правильно! Пушкин и Достоевский клеймили карты и рулетку - это действительно азартные игры. А про тотализатор они ничего плохого не писали...
Я узнала, что деньги на машину он не скопил - выиграл. И потому не слишком удивилась, когда в один прекрасный день ее пришлось продать. Вступительный взнос на кооператив Руслан собирал так: относил по частям деньги к армейскому другу, которому верил как брату - боялся хранить их у себя, боялся, что проиграет их. В дни выигрышей мы ужинали в ресторане, мне дарили золотые браслеты и часы; зато в дни проигрышей я отдавала ему ползарплаты, и мы месяц жили на картошке и макаронах. И чем дальше, тем отчетливей становилась правда: азартная игра - не хобби и даже не страсть. Азартная игра - это болезнь.
Для осознания этой истины мне потребовалось два года. Почему я не ушла, поняв, что сочеталась браком с больным человеком? Потому что очень любила этого человека. Именно Руслан был самой сильной моей любовью. Если б он не играл - не было б лучше мужа: заботливый, ласковый, щедрый. Он очень хотел ребенка - клялся, что тогда забудет дорогу на ипподром. И когда я забеременела, не было человека счастливей.
Закончился мой прекрасный брак самым кошмарным образом.
Был тихий, сухой мартовский вечер после солнечного, по-настоящему весеннего дня. Руслан рано пришел с работы домой, поужинал и разбирал на кухне старый приемник. Это было одно из его достоинств, кстати - любую технику мог отремонтировать, руки золотые. В последние дни он выглядел печально-озабоченным, но ничего мне не говорил. Я, на пятом месяце, сидела в гостиной и вязала крючком, время от времени приостанавливаясь и прислушиваясь: мое дитя шевелилось во мне. Внезапно раздался резкий звонок в дверь. Руслан пошел открывать.
Кто к нам пришел, я поняла только тогда, когда в гостиную ввалились три мордоворота и втащили с собой побледневшего Руслана.
Он задолжал им три тысячи рублей, и они пришли выбивать долг.
Выбивали его не так уж долго - час, но мне этот час, в течение которого избивали моего мужа, показался тысячелетием. Меня не тронули, даже особого внимания не обращали - но мне хватило. Когда бандиты ушли, забрав все мои драгоценности, телевизор и видеомагнитофон, я застонала от резкой боли. Пока приехала скорая, подо мной на кресле образовалось темное пятно крови.
Ребенка я потеряла. Врачи сказали, что это был мальчик.
Моя собственная мать осудила меня, когда я подала на развод, тем более, что Руслан сам почернел от горя. Но я не смогла простить... не смогла. Эти нелюди, убившие моего мальчика, пришли не просто так, не случайно - они пришли, потому что однажды он - Руслан - пришел к ним. Слишком поздно пришло прозрение: как всякий игрок, он играл не только со своей жизнью, но и с жизнью близких.
Дальнейшие события показали, что я была права: после развода Руслан впутался - или был впутан - в какую-то мутную историю, продал квартиру и уехал. Через пару лет я получила от него открытку: Руслан сообщал, что жив, здоров и вспоминает обо мне. Штемпель на открытке был калининградский.
Второй брак оставил глубокий след - шрам - в моей душе. В 25 лет я дала себе слово, что больше никогда не выйду замуж, хватит с меня двух браков. И когда к нам в бухгалтерию пришел новый сотрудник - мужчина, да еще и холостой - я оказалась, наверно, единственной, на кого эта новость не произвела ни малейшего впечатления. Пришел счетовод в нарукавниках - ну и фиг с ним.
Ефим Григорьевич, очень быстро ставший Фимой, действительно носил допотопные черные нарукавники - ему их шила мама, Клара Семеновна, заслуженный учитель русского языка и литературы. Сутулый, с медленными, осторожными движениями, с ранней лысиной (умной, со лба), в мешковатом пыльно-сером пиджаке он мог служить образчиком классического бухгалтера - тщательного, въедливого, себе на уме. Роговые очки на мясистом носу и тихий голос дополняли облик.
Как профессионала я оценила его после первого отчета; а мужчину не видела долго, почти год. Впрочем, и он не торопился - приглядывался. Общались мы исключительно по делу. Хорошей чертой Фимы была готовность придти на помощь: с советами он не навязывался, но никогда не отказывал, если к нему обращались. Пару раз он подсобил мне - так, по мелочам, как всем помогал; а однажды получилось, что мы задержались вдвоем после работы - каждый подгонял к концу финансового года что-то свое. Тогда-то мы впервые и разговорились по-настоящему. Я рассказала немного о себе и узнала из первых уст, что Фиме всего тридцать (я думала, он старше), что он разведен, детей у него нет, живет с мамой.
Информация была самая элементарная, анкетная, и не то чтоб совсем новая для меня - примерно так девчонки про него и трепались; но зачем-то этот сдержанный человек мне ее сообщил. Другой мог бы говорить просто так, чтоб потрепаться; но Фима ничего не делал просто так. Через неделю или две оказалось, что ему необходима моя помощь: некоторые цифирки якобы не сходятся, и хорошо бы помозговать над ними вдвоем. А поскольку народ у нас любознательный не в меру и любит строить разные предположения, лучше посидеть над ними не на работе, а где-нибудь на нейтральной территории - у него дома, например. Или у меня.
Роман с Фимой не походил ни на первую любовь к Вадиму, ни на страсть с Русланом: никто не летал, никто не ждал с замиранием сердца встречи (да и чего ждать, завтра на работе увидимся), никто не строил планов. Сошлись, что называется, два одиночества, которым не хватало - чего? - сначала казалось, только секса, а потом выяснилось, что и общения тоже. К тому времени былые подружки отдалились - повыходили замуж, родили детей; сестер-братьев у меня нет; мама, конечно, рядом, но не всегда хочется ее грузить своими проблемами. А с Фимой - редкое качество для мужчины - можно было говорить на любые (ну, почти любые темы), и не просто излить душу, а что-то разумное в ответ услышать.
В каком-то журнале я прочитала выражение "роскошь человеческого общения": этой роскошью я была более чем избалована. Мы говорили обо всем, от НЛО до Горбачева (то был излет перестройки, 90-й год). Что до роскошеств материальных, то Фима меня не баловал, и не потому, что бухгалтерский оклад к баловству не располагал. Всю зарплату тридцатилетний Фима отдавал маме. Когда я узнала, что профессиональный бухгалтер отстранен от домашнего бюджета, то удивилась, конечно, но комментировать не стала - не мое дело.
Как легко догадаться, мама была главным человеком в жизни Фимы. Так было с рождения, и, похоже, к моменту нашого знакомства этот расклад Фиму несколько утомил. Когда-то был папа, но папу изжили как класс, и папа куда-то уехал. Остались мама, Фима и тетя Рая - старая дева, жившая отдельно, но почти ежедневно посещавшая сестру. Мама следила за развитием Фимы, делала с ним уроки, закаливала хрупкий организм, выбрала ему профессию. До сих пор один-единственный раз Фима решился на самостоятельный поступок - когда в нежном возрасте двадцати трех лет задумал жениться на девушке, правда, из еврейской семьи - но с весьма сомнительной репутацией.
"Если бы вы знали, что я пережила!" - рассказывала мне впоследствии Клара Семеновна, театрально закатывая глаза. Поскольку голос ее дрожал и спустя столько лет, можно представить, какие шекспировские страсти разгорелись в связи с несвоевременным браком сына на неподходящей особе. Тетя Рая даже попала в больницу с сердечным приступом - но покорный доселе Фима был непреклонен. И женился. Но зато каков был триумф мамы и тети Раи, когда менее чем через год невестка показала свое гнусное нутро, изменив Фиме!
Первый раз он простил. После второго подал на развод. С тех пор - то есть уже более шести лет - бессонные ночи Клары Семеновны были отравлены страшной мыслью: кто следующий? Кем будет новая гнусная женщина, которая покусится на самое святое, что есть у матери - ее ребенка? Так что немудрено, что в первый раз Фима приглашал меня домой, зная, что мамы и тети Раи не то что в доме, а в городе - они ездили к родственникам в Винницу. Он скрывал меня от мамы сколько мог, но все тайное, как известно, рано или поздно доходит до мамы, и Клара Семеновна пригласила меня с официальным визитом.
Как ни странно, я ей понравилась. По ее словам, у меня было всего два недостатка: первый - то, что я не еврейка; второй - мои два предыдущих брака. Один - еще туда-сюда, но два для "такой молодой женщины" многовато. Пришлось подробно рассказать Кларе Семеновне невеселую историю моих замужеств. В общем, наш роман получил высочайшее одобрение, и Фима теперь мог говорить со мной по телефону, не таясь от мамы, и даже пару раз оставался у меня ночевать.
Эти ночевки сыграли, как ни странно, решающую роль в истории моего третьего брака. Кто-то видел, как Фима выходил от меня утром; кто-то кому-то рассказал, что у нас роман - и пошли разговоры. Я отнеслась к ним очень спокойно: мы люди свободные, обоим не по шестнадцать лет, да и времена не те, чтоб тыкать пальцем - но Клара Семеновна оказалась человеком старой закалки.
- Фима, - строго сказала она за воскресным обедом, на который неожиданно пригласили меня, - о тебе и Людочке люди говорят.
- У людей есть языки, что ж здесь удивительного? - попробовал отшутиться Фима.
- Ты понимаешь, о чем я. Вам пора определиться. Людочка, как женщина, дважды побывавшая замужем, не может позволить себе подобных разговоров, сам понимаешь. А ты мой сын, сын педагога. Как мне воспитывать чужих детей, зная, что мой сын!...
- Предается разврату, - вставила тетя Рая.
- Ох, тетя Рая, ваши слова б да Богу в уши, - хмыкнул Фима. - Если это разврат, то...
- Фима, мы собрались не ради твоих шуток, - подвела итоги воспитательной беседы Клара Семеновна. - Скажу прямо: я с симпатией отношусь к Людочке, но не считаю ее самым лучшим вариантом.
- Да и я, - попыталась я защититься, но куда мне было устоять против заслуженного учителя:
- Я говорю как есть: если ты женишься на Людочке, я буду не в восторге, но возражать не стану.
Фима вообще-то жениться не собирался; но, как говорится, ему не оставили выбора. Конечно, я могла сказать что-то вроде "нам лучше расстаться, я ухожу" - но я так не сказала, не столько из любви к Фиме (да и какая там любовь), сколько из самолюбия.
Свадьбы никакой не было, мы просто расписались, потом посидели у меня дома в тесном семейном кругу. Так же - спокойно, без лишнего шума - прожили мы два года. О детях Фима не заикался, да и я, узнав, что у Фимы был старший братик со сложным диагнозом, умерший в пятилетнем возрасте, а у сестер Клары и Раи была третья сестричка с тем же диагнозом, желанием размножаться не воспылала. Клара Семеновна отнюдь не настаивала на внуках.
Жили мы сначала у свекрови, но потом коллективный разум в лице моем и Фимы счел за лучшее переехать ко мне (описание выигранной битвы со свекровью пропускаю). В первый же месяц Фима аккуратно сдал мне на руки всю зарплату до копеечки, чем умилил меня до слез: ни в первом, ни во втором браке такого доверия мне не оказывали. "Браво, Киса, вот что значит школа!". Моей маме Фима очень нравился, и она по простоте душевной частенько сравнивала вслух его с предыдущими мужьями, что особого удовольствия мужу не доставляло. Клара Семеновна натурально ревновала и несколько раз порывалась спровоцировать меня на конфликт (как так: сын больше с ней живет?), но я не провоцировалась. Так мы и жили, как два голубка-бухгалтера, и, может, дожились бы до большой любви, если бы в нашу жизнь не вмешались бурные враждебные вихри в виде больших экономических реформ.
Сначала приказали долго жить сбережения: Сбербанк заморозил все счета. У нас с мамой на сберкнижке всего-то было сто рублей "на черный день", так что мы пережили легко, а вот Кларе Семеновне был нанесен тяжелый удар. Сколько его семейство скопило за долгую экономную жизнь, Фима так и не сознался, но, судя по всему, речь шла не об одной тысяче. Потом принялись задерживать зарплату, а поскольку мы по-прежнему работали в одном месте, нам пришлось труднее, чем супругам, имевшим разные источники дохода. Нет, конечно, и моя мама, и Клара Семеновна готовы были кормить своих детей до конца, то есть до последней корки, разделенной пополам - но нас такой вариант не устраивал. Фима начал искать выход - и вскоре нашел.
Выход звали Валера. Когда-то, на заре туманной юности, он был Фиминым одноклассником, потом сгинул, но, к сожалению, не бесследно. Когда я первый раз увидела эту бандитскую рожу, меня буквально затрясло: настолько живо вспомнились подонки, пришедшие выбивать долг из Руслана. Никаких расспросов не требовалось: прошлое этого субъекта было написано на его низком лбу, и большими буквами. Я устроила мужу скандал: как он посмел привести к нам домой этого уголовника? Фима оправдывался и оправдывал: дескать, Валера сидел не за какой-нибудь грабеж или убийство, Боже упаси! Его посадили по экономической статье за организацию подпольного производства. Где-то в глухой нечерноземной провинции артель глухонемых под чутким руководством Валеры шила очень модные в начале 80-х футболки с английскими надписями. Футболки были неотличимы от настоящего импорта, даже ярлыки были иноземные. Товар Валера лично отвозил доверенному лицу в Ригу, а тот привозил их в Москву и сбывал фарцовщикам как "фирму" и по цене "фирмы". Цепочка сбыта была, как видим, продумана безукоризненно, но Валеру подвел низкий уровень культуры. На партии футболок, украшенных пальмами, надпись вышили с ошибкой в последнем слове: "Welcome to paradize" вместо "Welcome to paradise".
По иронии судьбы, московского фарцовщика, приобретшего эти футболки, взяли за жабры прежде, чем он успел их продать. Опытные оперативники обратили внимание на орфографическую ошибку и предположили, что заграничные футболки не приплыли в Ригу на пароходе, а родились на родных просторах - и если аккуратно потянуть за кончик нити, то можно выйти на очередного цеховика. На Валеру вышли только через полгода, но оценили по заслугам: пять лет бывший одноклассник Фимы провел в местах не столь отдаленных. О местах отдаленных Фима упомянул скороговоркой; но о ловкости и хитрости Валеры распространялся долго. Вскоре выяснилось, что это не только разговоры: Валера затеял новый бизнес - совместное предприятие с Монако (?!) - и позвал моего мужа главбухом. И Фима согласился.
Я человек спокойный, скандалить не люблю, но на сей раз по дому летали тарелки. Я убеждала, возмущалась, угрожала и в конце концов заявила, что разведусь с Фимой, если он свяжется с этим уголовником. Увы, я ничего не добилась. Оставался последний шанс: сообщить все Кларе Семеновне.
Клара Семеновна нашла нужные слова, и Фима никуда не пошел. Но со мной он демонстративно не разговаривал месяц, да и потом дулся: дескать, я его "предала". Прозрение наступило лишь тогда, когда Валеру расстреляли возле его "девятки" неизвестные лица. Фима побелел как полотно и признал, что я была права.
Гибель Валеры, экономический хаос, темные улицы и пустые кастрюли произвели куда более сильное впечатление на психику Фимы, чем на мою. Он впал в пессимизм, стал все чаще повторять, что "из этой страны ничего не получится", что нас ждет гражданская война - и, следовательно, "надо уезжать". Уезжать предполагалось на историческую родину - в Израиль.
Мне, если уж речь зашла об иммиграции, больше импонировала Западная Европа, но Фима убедительно доказал, что Западная Европа совершенно нереальна, а в Израиле нас ждет поддержка государства, щедрое пособие, и прочие радости. Нехотя я согласилась - держа в уме ту мысль, что если совсем уж туго придется, то мама остается и мне будет куда вернуться. Клара Семеновна и тетя Рая принялись распродавать вещи, Фима стал ездить в областной центр на курсы иврита. Я ездила с ним, заучивала странные буквы чужого алфавита, запоминала сложные слова языка, не похожего ни на немецкий, ни на английский, и даже удостаивалась похвал учительницы - энергичной сорокалетней израильтянки; но меня не оставляло ощущение, что все это не всерьез, и я никуда не поеду.
Предчувствие не обмануло: буквально за две недели до отъезда у мамы во время банального планового медосмотра обнаружили опухоль молочной железы. Очень быстро назначили операцию. Оставить маму в такой ситуации не могла; а Фима не мог отложить отъезд. То есть Фима-то мог, но Клара Семеновна и тетя Рая и слушать ничего не хотели. В глубине души, подозреваю, они были довольны, что я пока никуда не еду.
Мы договорились с Фимой, что когда мама поправится, он за мной приедет. А может, и маму удастся забрать в Израиль.
Мама не поправилась. Полтора года изнурительной борьбы за ее жизнь закончились поражением. Я не люблю вспоминать это время - те восемнадцать месяцев, которые я выцарапывала у смерти самую дорогую мне жизнь, когда я билась как одержимая - и билась одна. Иногда рядом возникали женщины - родственницы, подруги; но ни одного мужчины. И только женщины - так получилось - сидели в нашем опустевшем доме за поминальным столом.
Фима, кстати, приехал-таки: развестись. Было это ровно на сорок дней. "Понимаешь, я встретил другую женщину..." - начал он, но, вглядевшись в мое лицо, замолчал. А потом попросил прощения. "За что, Фим?" - устало махнула я рукой. "Не в тебе мое горе..." "Если бы мы забрали ее в Израиль, тамошняя медицина..." "Ладно, Фима, смысла нет. Когда идем в загс: сегодня, завтра?"
Вопреки ожиданиям, развели нас не так мгновенно, как мы рассчитывали - из-за того, что Фима уже был иностранным гражданином. Удовольствия, как нетрудно догадаться, мне бракоразводные хлопоты не доставили, но нет худа без добра: в загсе я познакомилась с Лилей. Нас сблизила общность судеб: Лиля тоже разводилась. И тоже недавно похоронила мать. Именно Лиля подбила меня на "авантюру": плюнуть на наш медленно загибающийся городишко, поклониться родным могилам, да и рвануть на заработки в Москву.
"Нам терять нечего", - повторяла Лиля, и мало-помалу я прониклась ее правотой. Но даже если б не прониклась: тишина в моем пустом доме становилась невыносима, а мысли о бездарно просранной жизни не давали спать. Всю жизнь работаю, а в итоге даже не на что новые колготки купить; трижды была замужем, а в доме так и не зазвучали детские голоса. Надо что-то делать с собой, пока есть силы и энергия. Иначе просто сопьюсь в одиночестве.
В тридцать лет мы, две провинциалки, сели в скорый и покатили в Москву - начинать новую жизнь. Планы у нас были большие, но исключительно карьерные: предположение о встрече с прекрасным принцем вызывало нездоровый циничный смех не юных и крепко битых жизнью женщин. В принцев больше никто не верил.
О московской жизни, о первоначальных трудностях, которые мы стойко преодолевали вместе, о разных приключениях и случаях я могу рассказывать долго и нудно, но повесть моя не о том, как провинциальная бухгалтерша, приехавшая с одной сумкой, через пять лет превратилась в главбуха компании, торговавшей живыми цветами, с окладом в полторы штуки баксов - на начало 2000-х очень недурным. Я снимала уютную однокомнатную квартирку в двух шагах от метро, купила почти новую иномарку, впервые в жизни съездила за границу. И вот, когда моя жизнь наконец потекла молоком и медом и я ощутила себя ее полной хозяйкой - в мою жизнь снова ворвался мужчина.
Познакомились мы сырым февральским днем на автостоянке при обстоятельствах изначально мало романтичных - но которым герой романа сумел волшебным образом придать романтическую окраску. У меня случился маленький конфликт с охранником, вздумавшим сдуру на меня наехать - но не успела я ответить сопляку подобающим образом, как его поставил на место мужчина, возившийся у соседней машины. Охранник уплелся, поджав хвост, а незнакомец улыбнулся мне, продемонстрировав великолепные белые зубы:
- Благодарю вас.
- За что? Это я вас благодарить должна.
- Ваша женственная мягкость позволила мне получить двойное удовольствие: во-первых, я ощутил себя рыцарем, заступившимся за даму, а во-вторых, излечил очередного субъекта, подцепившего административный восторг - а я это люблю.
- Административный восторг?
- Это из Достоевского, помните? В "Бесах" впервые описан этот симптом: человек, получивший хоть чуть-чуть власти, тут же считает нужным ее продемонстрировать в хамской форме. Наша национальная болезнь.
- Очень верно, - расхохоталась я в свою очередь, хотя не очень люблю витиеватые речи и людей, их произносящих. Но стоящий передо мной мужчина располагал к себе: искрящиеся юмором выразительные карие глаза, высокий лоб, копна черных волос, тронутых сильной проседью, умное и волевое лицо. Одет он был шикарно: дорогое черное пальто с иголочки, к нему - алый шарф, необыкновенно яркий на фоне серого денька, черные кожаные перчатки - ну просто денди лондонский. Немного он мне напомнил Руслана, но если Руслан был всего-навсего провинциальным модником, то этот господин тянул на лондонского денди.
- Меня зовут Ричард, а вас? Нет, погодите, я попробую угадать: Катя... нет... Оля... нет... Люда?
- Люда, - подтвердила я.
- Знаете, Людочка, будет жаль, если наше знакомство закончится этим туманным днем на автостоянке. Сегодня у нас среда... вы свободны в пятницу? А в субботу? После обеда? Отлично. У вас есть мобильный? Если вы доверите мне его номер, я позвоню вам около часа дня, и мы пообедаем вместе. Идет?
Номер я ему продиктовала, но, откровенно говоря, ни на секунду не сомневалась, что никто звонить не станет. И когда в субботу в пятнадцать минут первого Ричард напомнил о себе, я в первую минуту растерялась:
- Кто? Ой, извините, конечно помню! Да, пообедаем...
Ресторан для первого свидания Ричард выбрал с большим умением: непафосный, уютный, спокойный, с очень хорошей кухней и интимной атмосферой. С еще большим умением он обрабатывал мои уши, подавая свою персону. В пересказе его истории сильно блекнут - это надо слышать; как всякий талантливый рассказчик, Ричард голосом и выражением лица умел придавать убедительность самым невероятным сюжетам.
- Моя мать - польская аристократка, урожденная Беата-Иоанна Сапега, - рассказывал в промежутке между закусками и супом мой новый знакомый. - В 1939 году ее семью депортировали в Сибирь: она должна была родиться во дворце, а родилась в кедровой избе. С детства мама проявляла огромные способности к математике, ее дразнили в семье "Софья Ковалевская", и никто не удивился, когда она после школы поехала поступать в Новосибирский университет. В поезде она познакомилась с бессарабским цыганом Михаем Лупеску - статным красавцем, игравшем в театре Сличенко. Что вам сказать, дорогая Людочка? Это была безумная, огненная страсть, каких теперь не бывает, это был роман с первого взгляда! И я - да, я плод этого кратковременного, но безумного романа. Мать назвала меня Ричардом в честь деда, графа Потоцкого (по-польски мое имя звучит немного иначе - "Ришард"), но фамилию Лупеску я никогда не носил, потому что моим родителям так и не суждено было пожениться.
- Родители матери запретили? - сочувственно спросила я.
- Вначале да, конечно, был огромный скандал - а что вы хотите: дочь графа и цыган! Да еще польского графа, с их-то гонором! Но когда последствия романа стали чересчур очевидны, бабушка и дедушка поняли, что лучше брак с цыганом, чем материнство без мужа, и дали свое согласие. Но за неделю до свадьбы отца убили ударом ножа в сердце! Говорили, что это месть, но милиция так никого и не нашла. И моя бедная мама, так и не став женой, превратилась во вдову. Только через 10 лет она смогла вновь полюбить и вышла замуж за Андрея Савельева, прекрасного человека, чью фамилию я ношу - но я всегда ощущал себя не Савельевым, а Лупеску. Я очень много унаследовал от своего подлинного отца. Артистизм, музыкальность, энергия, "охота к перемене мест" - это все его наследство. Ну и внешность, конечно. Я не сомневался с пятого класса - быть мне актером! Однако во ВГИК я поступил только с третьей попытки, и то на сценарный.
- Да, - протянула я, попивая ликер (к тому времени мы дошли уже до сладкого), - всюду нужен блат.
- И везение! Увы, Фортуна была ко мне неблагосклонна. Когда Эмиль задумал свой "Табор уходит в небо", роль Лойко Зобара была обещана мне. Мой типаж, мой образ - он взял меня без проб, только увидел! Я прочел сценарий за одну ночь и просто бредил этой ролью. И вот, за три дня до начала съемок, я попадаю в жуткую аварию. Врачи ни за что не ручаются. Неделю я в коме. Что оставалось режиссеру?
- Вот уж не повезло так не повезло, - вставила я.
- Повезло! Ибо я выжил и полностью оправился. Но Лойко Зобара сыграл другой. А "Гардемарины"? Меня уже практически утвердили, но интриги! всюду интриги, и буквально накануне съемок я узнаю, что мою роль отдали Диме Харатьяну под тем предлогом, что я староват для нее. Я мог бы рассказать вам, Людочка, тысячу таких историй....
Что в историях Ричарда было правдой, а что ложью, я и теперь не могу сказать точно. Много времени спустя я узнала, что род польских аристократов Сапег действительно существовал, но пресекся еще в 16 веке. Проверить, у каких режиссеров он пробовался и пробовался ли, и вовсе не представляется возможным - но, с другой стороны, диплом ВГИКа у него имелся, и в первый же мой визит к Ричарду домой мне показали два художественных фильма конца 70-х - начала 80-х, в титрах которых значился "Р.Савельев". Правда, роли были второго плана, а сами фильмы никто теперь и не помнил: один - какая-то проходная агитка про армейские будни, второй - что-то невыносимо нудное про леспромхоз; но все же нельзя сказать, что человек совсем не снимался и к кино не имеет отношения. Впрочем, в последние годы актерская карьера Ричарда, по его словам, плавно перешла в режиссерскую: у него была "масса замыслов".
Заморочить голову мне было нетрудно: в мире киношном, богемном я ничего не понимала. В мужчинах я разбиралась несколько лучше: вне всякого сомнения, Ричард принадлежал к породе красивых гуляк, элитных плейбоев, способных подарить женщине запоминающийся на всю жизнь праздник - и испортить всю оставшуюся жизнь, если ненароком в него влюбишься. А праздника у меня не было давно, слишком давно - и я поддалась его обаянию, втихомолку удивляясь: зачем ему я? Деньги, судя по шикарной квартире с видом на Кремль и бессчетным тратам, у него имелись, так что, при такой эффектной внешности и обаянии Ричард мог заарканить любую модель или кинозвезду. А он тратил время и силы на меня, угощая в дорогих кабаках, знакомя со знаменитостями и осыпая комплиментами.
- Ты не знаешь себе цены! Ты - чудо, удивительная женщина: провинциалка, покорившая Москву и сохранившая при этом душевную чистоту и неиспорченность! Это готовый сюжет для фильма.
- Разве что для трагикомедии, - ответила как-то я, не догадываясь, что случайно попала в яблочко, ибо все дальнейшие события идеально вписывались именно в этот жанр.
Месяца через полтора после нашего знакомства Ричард сделал мне предложение... нет, не то, не то, конечно. Под соусом очередного "ты себя недооцениваешь, ты достойна большего" он предложил мне стать финансовым директором его нового проекта: детской актерской школы.
Замысел дышал широтой и благородством, как, впрочем, все предложения Ричарда. Предполагалось не просто обучать талантливых малышей азам актерского мастерства, но и выявлять одаренных детей среди сирот в интернатах и давать им как бы путевку в большую актерскую жизнь. При этом Ричард не собирался ограничиваться рамками СНГ: со временем планировалось завязать тесные контакты с Голливудом.
- Все знают имя Милы Йовович, но мало кто знает, что свою актерскую карьеру она начала ребенком! И все благодаря настойчивости мамы - Галины Логиновой. А мы откроем Голливуду десятки, сотни новых Мил! Мы дадим шанс детям из самых дальних окраин! К нам поедут из Мурманска и Владивостока, из Душанбе и Бреста! - страстно проповедовал Ричард, и глаза его горели огнем подлинного энтузиазма.
Даже не знаю, как я устояла. Должно быть, ангел-хранитель уберег, но от роли зиц-председателя Фунта я отвертелась. Ричард даже немного обиделся, видно, возлагал на меня немалые надежды, но вскоре утешился, уломав меня подрабатывать в его школе вторым бухгалтером. Честно говоря, я надеялась, что работы будет мало или совсем не будет, но сильно ошиблась.
- У вас необычайно талантливый ребенок! Посмотрите на его пластику, на его улыбку - это же прирожденный артист! Но талант, как алмаз, нуждается в огранке, чтобы засиять по-настоящему, чтобы его все увидели. Нужно чуть-чуть подучиться: поставить дикцию, научить раскованности перед камерой, преподать основы, так сказать - и ваш ребенок станет звездой. На одной рекламе вы будете с легкостью зарабатывать до пяти тысяч в месяц! Долларов, естественно, долларов. Вы даже не представляете, как сейчас востребованы талантливые малыши! Сколько стоит наш курс? Тысячу долларов. Да, дорого, согласен. Но, во-первых, посмотрите, кто у нас преподает: Гусовская, Дерябкин - это же школа, это уровень, это живые классики! Остальные тоже педагоги экстра-класса. А во-вторых, скажу вам откровенно: от того все наши беды, что мы привыкли к халяве и не понимаем, что прежде чем заработать деньги, их нужно вложить! А здесь вы вкладываете деньги в будущее собственного ребенка, в гарантированное будущее. В конце концов, вы не деньги вкладываете, а определяете его судьбу. Потому что количество мест ограниченно, а шанс стать звездой получает тот, кто приходит первым.
Этот монолог с разными вариациями в неподражаемом исполнении Ричарда я слышала раз десять, и всякий раз разговор заканчивался одинаково: колеблющаяся мамашка вынимала бумажник (Ричард признавал - из каких-то своих соображений - только оплату наличными). Впрочем, колебались немногие: благодаря умело поставленной рекламе в школу народ повалил валом, ибо Ричард делал беспроигрышную ставку на вечные чувства: родительское тщеславие и человеческую глупость.
С внешней стороны все выглядело прилично: официально школа называлась школой Гусовской и Дерябкина, и в самом деле, они участвовали в учебном процессе, давая два раза в месяц "мастер-классы". Другое дело - реальная ценность этих мастер-классов, сводившихся к получасовым разговорам с детишками в стиле "ути-пути, какие вы хорошие ребята!"; но детишки оценить уровень преподавания не могли, а родителей на занятия не пускали. "Живые классики" раздавали автографы, трепали детишек по головам и, получив свою долю, уезжали на такси. В остальное время юные питомцы декламировали стишки, немножко танцевали, немножко пели, разыгрывали примитивные сценки под руководством юных студентов театральных вузов - в общем, проводили время не без пользы для себя. Конечно, никакие режиссеры-рекламщики кастингов у нас не проводили, и оглушительная кинокарьера никому из ребят не грозила - но ведь и славу вкупе с огромными гонорарами Ричард обещал по окончании курса, а курс был рассчитан на полгода.
Убедившись, что школа юного актера пошла, Ричард немедля раскрыл перед доверчивой публикой новые горизонты: Вскоре перед честолюбивыми мамашами и их чадами открылись новые горизонты, учредив школу юных фотомоделей.
Юные модели - будущие звезды миланских подиумов - обучались 4 месяца, и брали с родителей всего 600 долларов. Но школа моделей оказалась в финансовом отношении выгоднее школы юных актеров, и не только потому, что учеников оказалось больше. Почти каждый выпускник заказывал "профессиональное портфолио" - 12 цветных фотографий среднего качества, которые обходились, однако, в 300 долларов. Еще 200 долларов брали за то, чтобы занести юную модель в "Интернет-каталог" (в то время про Интернет средний обыватель знал куда меньше, чем теперь, и дикая цена за размещение фотографии на каком-то полудомашнем сайте никому не казалась дикой). Еще 200 долларов стоила "рассылка фотографий по заграничным модельным агентствам". Хорошо было также, выдоив из родителя штуку баксов за актерскую школу, намекнуть, что шансы его чада на кинокарьеру существенно возрастут после окончания школы фотомоделей. Словом, дойка шла такими темпами без простоев и выходных, что в былые времена Ричарду присвоили бы звание "заслуженный оператор машинного доения".
- Ричард, - осторожно заметила я как-то за ужином (к тому времени я уже переехала к нему), - тебе их не жалко?
- Кого?
- Да родителей... Вот вчера к нам в бухгалтерию по ошибке зашла мамочка из Сыктывкара с уродливой лопоухой дочкой. Ну какая из ее девочки модель? В какую рекламу ее возьмут? Ведь есть заведомо неперспективные дети, а ты их все равно берешь.
Надо заметить, что в ту пору я еще верила в определенные перспективы, если не актерские, так рекламные, для одаренных выпускников школы.
- Да, - изобразил на лице глубокую задумчивость Ричард, - отчасти ты права... Но ведь таких детей единицы! Большинство ребят очень, очень способные, уж в этом я разбираюсь!
- Тем более, если неперспективных детей совсем мало, не стоит их принимать! Убыток невелик, а репутацию сохраним.
- Гм... а что, это мысль. Люда, ты гений.
Следующий набор в актерскую и модельную школы ждал сюрприз: Ричард ввел "экзамен", долженствующий "повысить уровень" и "отсеять балласт". Наличие экзамена, как потом выяснилось, позволило дополнительно сдирать с родителей деньги за его успешную сдачу.
Понятно, что "живые классики" играли роль свадебных генералов, а реально всеми делами заправлял Ричард, числившийся всего лишь пресс-секретарем. Финансовым директором стал низенький субъект с противной рожей по фамилии Почечуев. Не знаю, на какой помойке Ричард его выкопал, но за год моей деятельности в качестве бухгалтера я ни разу не видела финансового директора трезвым. Непосредственным моим начальником - главным бухгалтером - был молчаливый, мрачный брюнет с особой приметой - стеклянным глазом. Бухгалтерское дело он знал очень недурно, а в работе проявлял странный энтузиазм, неизменно оставаясь после окончания рабочего дня. На мою долю оставалась мелкая, сугубо техническая работа - правда, количество ее росло чуть ли не с каждой неделей. По окончании рабочего дня Ричард неизменно отвозил меня домой, галантно целуя в машине "мои любимые уставшие глазки".
Вы спросите: как скоро я поняла, что моим четвертым, на сей раз гражданским, мужем стал обыкновенный аферист? Не так уж быстро: где-то через полгода, когда к Ричарду пожаловали недовольные родители первых выпускников, которых, разумеется, никто не позвал сниматься в рекламе за бешеные гонорары и вообще никуда не позвал. Разумеется, Ричард виртуозно отбрехался - как всегда, но тут и меня осенило: это лохотрон. Через минуту, впрочем, я принялась спорить сама с собой. Я привыкла к образу Ричарда - бесталанного актера, и мне не хотелось, чтобы он оказался талантливым проходимцем. А может, я тороплюсь с выводами? А может, я чего-то не понимаю? Может, он на самом деле меня любит, и предложил переселиться к нему не для того, чтоб все время держать под контролем, а потому, что не может на меня наглядеться?
Спор остатков романтического отношения к миру (а я и не знала, что они еще уцелели) со здравым смыслом продолжался ровно месяц. А потом я нашла загранпаспорт гражданина Украины на имя какого-то Нечипоренко Ивана Петровича, уроженца Луганской области, 1955 года рождения - но с фотографией Ричарда. В паспорте стояла свежая шенгенская виза.
Собрав, по самым скромным подсчетам, около полутора миллионов долларов, Ричард явно готовился в ближайшее время уносить ноги. Потому и поддельный паспорт не был запрятан куда-то далеко и глубоко, а лежал в верхнем ящике его письменного стола, который Ричард, куда-то спешно уехавший в тот вечер, забыл запереть - чтобы быть под рукой на всякий случай. Мне о грядущих планах муженек не сказал ни слова: стало быть, собирался бежать без меня. Очень соблазнительно было порыться в хранящихся в столе бумагах, но в любую минуту Ричард мог вернуться, и я успела лишь обнаружить договор аренды: оказывается, шикарная квартира, в которой мы жили, вовсе не была собственностью Ричарда, он ее снимал.
Будь я моложе и наивнее, я, несомненно, решила бы "вывести лжеца на чистую воду" и затеяла бы громкий и ненужный разговор с разоблачениями; но юность и времена бурных страстей прошли. О чем говорить, если все ясно? Когда Ричард вернулся домой, я ничего ему не сказала, а на следующий день под предлогом скверного самочувствия осталась дома и все утро собирала свои вещи. На том же такси, на котором я отвезла три тяжелых чемодана в камеру хранения Казанского вокзала, я приехала к двум часам дня в школу юного актера. Ричард, к счастью, оказался на месте, но в его кабинете сидели какие-то люди. Наш последний разговор оказался очень коротким.
- Дай мне мою трудовую на две минуты, из налоговой звонят, что-то хотят уточнить, - попросила я с порога (все документы сотрудников хранились в сейфе у Ричарда).
Ричард извинился перед посетителями, быстро вытащил из сейфа трудовую книжку и молча сунул мне.
Я вышла, сама заполнила графу о прекращении работы в "Школе юного актера Н.Гусовской и М.Дерябкина" и отправилась к Почечуеву - по счастливому стечению обстоятельств, и он оказался на месте.
- Подпишите и поставьте печать, Ричард приказал.
Почечуев знал, что мы с Ричардом фактически муж и жена, и ему не пришло в голову усомниться в моих словах. Как за полчаса я устроилась в школу проходимца, так за полчаса и уволилась. Через два с половиной часа я сидела в купе поезда, следовавшего не в мой родной городок - Ричард знал, откуда я родом, так что имело смысл затаиться, а в ближайший к нему крупный город Н. С собой я увозила скопленные за годы работы в Москве несколько тысяч долларов. Покидала я Москву без радости, но и без сожаления, словно ощущала, что вовремя ставлю точку, вовремя завершаю очередной жизненный период, и если б я осталась, то дальше было бы весьма хреново.
Что подумал о моем бегстве Ричард, я не знаю. Может, и обрадовался в глубине души - кто знает, какие у него были намерения, а я сама избавила его от всех хлопот. Через некоторое время из газет я узнала о разразившемся скандале, о коллективном иске обманутых родителей, о закрытии обеих школ - актерской и фотомодельной, об аресте Почечуева. Про Ричарда писали до странного мало. Потом Почечуев умер в СИЗО, а дело закрыли. Слава Богу, меня не искали, а если и искали, то не нашли. Впрочем, в этом деле я была почти такой же жертвой, как и честолюбивые мамашки и их одаренные чада, только взяли меня на другую приманку.
В Н. я сняла квартиру и почти сразу же нашла работу, неплохо оплачиваемую по провинциальным меркам: заместителем главного бухгалтера строительной фирмы. Первые месяцы - адаптации, утряски-усушки - прошли быстро и напряженно, но меня не страшил этот стресс, наоборот: так хорошо было, придя вечером домой и приняв душ, сваливаться в кровать и вырубаться. Потом все устаканилось, началась рутина - и пришла бессонница. Глядя на желтый фонарь за окном, я часами размышляла о своей жизни, блуждая по замкнутому кругу.
Почему я всякий раз остаюсь у разбитого корыта? Почему я упорно выбираю не тех мужчин? Правда, и мужчины у меня какие-то интересные, как на подбор. Ведь не что жалуются наши бабы чаще всего? Или пьет, или гуляет. А мои мужья все были равнодушны к спиртному, и даже Ричарда я никогда не видела пьяным - разве чуть захмелевшим. И изменять не изменяли, даже Ричард... разве что изменял так ловко, что я и не заметила. И не дураки, не невежды, есть о чем поговорить. И в постели хороши. И внешность нормальная - даже Фиму, наименее симпатичного из всех, и то можно было показывать с близкого расстояния. И рук не распускали. И все при них - а вот жить с ними нельзя, и все заканчивается одинаково: я остаюсь одна с таким поганым ощущением, словно песку нажралась, и вою на луну... или вот на фонарь. Тьфу.
Мелькнула даже мысль пойти к психологу - да так и осталась мыслью. Сеансы психоанализа или как он там называется мне заменило общение в Интернете с виртуальными соратницами по несчастью. Интересно, что впервые с чудом информационных технологий я познакомилась еще в Москве, но использовала Интернет крайне примитивно - погоду смотрела да емейлы по работе отправляла. Теперь же передо мной весьма кстати открылись новые горизонты, отвлекающие внимание от тяжких дум о былом.
Засиживаясь за полночь на виртуальных посиделках, я, конечно, не думала, что именно Интернету я буду обязана очередным крутым поворотом личной жизни. Я не регистрировалась на сайтах знакомств и не висела в эротических чатах, я не искала в Сети мужчин - ни отечественных, ни иностранных. Мой круг общения был ограничен несколькими сугубо женскими форумами, один из которых был посвящен шитью, вязанию и всяческому рукоделию. Когда-то в юности я немного вязала на спицах и крючком, потом забросила, а теперь вот решила взяться за былое. Впрочем, надолго меня не хватило: самыми большими моими достижениями стали вязаная крючком салфетка и черная ажурная летняя шапочка в стиле 1920-х. Шапочка, обнаруженная на каком-то сайте, увлекла меня простотой выполнения. Я связала ее за два дня, сфотографировалась и выложила фотку на форуме рукодельниц - похвастаться.
Несколько рукодельниц оставило одобрительные комментарии, а одна девушка написала в письме (под ником на форуме принято было указывать электронный адрес), что шапочка красивая, только я в ней похожа на томную корову. Смешно, но я расстроилась и даже хотела удалить фотографию. Разумеется, через несколько дней я забыла и про хамский отзыв, и про саму фотку, и никогда бы не вспомнила, если бы через месяц с лишним не получила в высшей степени странное письмо на английском языке, подписанное совершенно незнакомым именем: Эндрю Лейтон.
Неизвестный мне мистер Лейтон писал, что забрел на русский форум совершенно случайно и был поражен, увидев мою фотографию. По его мнению, я похожа на женщин Ренессанса, я самая красивая женщина, которую он когда-либо видел, и что он не может не выразить мне свое восхищение. В заключение мистер Лейтон сообщал, что он разбирается в женской красоте, т.к. является художником, и выражал надежду, что его письмо меня не рассердит.
Письмо меня не рассердило, но удивило до самой последней стадии - до приоткрытого рта. По неопытности я придала ему чрезмерное значение и долго пыталась понять, с какой целью оно написано. Именно любопытство побудило меня ответить - так же, как я прочитала, т.е. с помощью компьютерного перевода. Я сдержанно поблагодарила неведомого Эндрю за теплые слова и похвасталась, что шапочку связала сама.
Ответ пришел в тот же день. Мистер Лейтон продолжал восторгаться моей личностью, и немного рассказал о себе. По национальности он англичанин, но долго жил "на континенте" (я не сразу поняла, что это значит) и ощущает себя гражданином мира. По призванию он художник, но занимается бизнесом, а все свободное время отдает любимому хобби. Ему 40 лет, и он свободен.
В подтверждение своих слов Эндрю прислал 2 фотографии: свою и своей картины. Картина меня не впечатлила - обычный натюрморт, а вот ее автор понравился. Голубоглазый бородатый мужчина, стоящий на пустынном пирсе, походил не то на моряка, опоздавшего на свое судно, не то на одинокого мечтателя, ждущего свои алые паруса. В общем, лицо было приятное, фигура атлетическая, а оставшийся неизвестным фотограф - явно талантлив.
Между нами завязалась переписка, носившая вначале вполне дружеский характер. Я рассказывала Эндрю о России, он мне - об Англии, Испании, Португалии и других странах, где жил и бывал. Переписка развлекала меня и заставляла извлечь из недр памяти остатки школьного английского - мне нравилось понимать содержание писем почти без помощи автопереводчика. Потом Эндрю попросил мой телефон - и позвонил в тот же вечер. Голос у него оказался приятный, и говорил он умышленно медленно - чтобы мне было легче понять.
Трудно сказать, в какой момент я подсела на наше телефонно-виртуальное общение - но подсела, как наркоман, и стала с нетерпением ждать писем, готовиться (переводить то, что хотела рассказать) к телефонным разговорам. Эндрю заполнил пустоту, но заполнил, как заполняет ее любовь к кумиру в 16 лет - как мечта, как некий контур, который можно раскрасить по своему усмотрению. Все, что я знала - фотографии, голос и его истории - позволяли слепить любой образ, и я лепила - бессознательно, стихийно - некоего английского джентльмена, человека строгих правил, но при этом мечтательного и чистого душой. Сначала это было развлечение, а потом - увлечение.
Правда, опыт и здравый смысл нашептывали, что и с Эндрю должно быть что-то не так - такова моя планида невезучая! - но я отмахивалась от зловещего шепота. В конце концов, это всего лишь невинная полуигра, виртуальный флирт, я же не собираюсь выходить за него замуж! А с другой стороны - это ведь с нашими мне не везло, и не исключено, что с иностранцем все сложится по-другому.
С приближением лета Эндрю настойчиво заговорил о совместном отпуске. Он и прежде звонил часто, а тут как с цепи сорвался и названивал по два-три раза в день. Разумеется, он готов был полностью оплатить мой вояж, и я заколебалась. Соблазн посмотреть на халяву Европу оказался чересчур сильным, и в конце концов я не устояла. Местом встречи стал остров Крит, а неделя, проведенная на нем, чуть было не пошатнула мой устоявшийся скептицизм относительно мужчин.
Я выговорила себе раздельное проживание и решила платить за отдельный номер сама - но первый же день показал несостоятельность моих опасений. Эндрю оказался тем самым благовоспитанным джентльменом, каким я его представляла, и, несомненно, запрети я, он и к руке б моей не прикоснулся, не говоря о большем. Но я не запрещала, а наоборот, поощряла. Чем-то этот рослый мужчина походил на большого ребенка, нуждающегося в ободрении и заботе. Подобная робость удивляла и импонировала одновременно. Мне даже показалось, что когда-то этот человек пережил какую-то интимную душевную травму, и ее последствия сказываются до сих пор. Впрочем, Эндрю ничего такого не рассказывал, это уже я домыслила. Зато он щедро делился детскими и юношескими воспоминаниями.
Насколько мне позволило понять мое знание языка, Эндрю и его младший брат Колин родились у далеко не молодых родителей: отцу на момент рождения старшего сына исполнилось пятьдесят три, матери - сорок семь. Но большая разница в возрасте между родителями и детьми не помешала им стать счастливой и дружной семьей. Даже поступив в университет, Эндрю, в отличие от других студентов, с нетерпением ждал выходных, чтобы провести их дома, среди родных. Когда Эндрю было 22 года, его отец умер, отчего - я так и не поняла, а переспрашивать было неловко. Через три года умерла мать - от рака. Смерть родителей вызвала у Эндрю затяжной духовный кризис. Он бросил учебу и длительное время перебивался случайными заработками, скитался по Западной Европе, а потом вернулся в Англию и в университет, проучился еще полтора года на искусствоведа, но диплом так и не получил. Его друг затеял бизнес и позвал Эндрю в качестве компаньона. Бизнес заключался, кажется, в продаже кормов для домашних питомцев, и вскоре прогорел, но благодаря ему Эндрю освоил на практике азы коммерции. Теперь у него свое дело: так называемый "зеленый туризм", то есть турфирма-посредник между усталыми горожанами, желающими подышать деревенским воздухом, и фермерами, желающими сдать пару комнат в своих домах. Бизнес интересный, ненапряжный и прибыльный; а главное, оставляющий много свободного времени на хобби: живопись (за неделю Эндрю раз пять запечатлел мой не гордый профиль в своем альбоме), фотографию, путешествия, Интернет и прочие невинные радости.
Как видите, все получалось очень складно: становилось понятным, откуда у Эндрю столько времени на виртуальное общение и почему он не был до сих пор женат (семейная традиция позднего брака). У меня не было никаких причин сомневаться в его словах: биография вполне соответствовала человеку, если так можно выразиться. Вообще ту неделю я вспоминаю как командировку в рай, и не только из-за необыкновенной красоты окружающей природы. Все было на удивление хорошо: на небе ни облачка - и сильный бодрящий ветер, позволяющий перенести сильную жару; на душе ни тени грусти или тревоги - и светлая радость темных ночей.
В последний вечер нашего пребывания на Крите мне сделали сказочное предложение руки и сердца. Представьте: терраса ресторана, справа - море слегка волнуется при свете звезд, слева - звучит легкая музыка типа сиртаки, на столе алые розы и зажженные красные свечи, а симпатичный мужчина протягивает бархатную коробочку с кольцом внутри. И я не могла избавиться от ощущения, что все это происходит не со мной, что я смотрю очередной голливудский фильм с похожей на меня актрисой в главной роли. Сценарий фильма требовал сказать "да", и я сказала "да" - хотя Бог свидетель, у меня и в мыслях не было очередного замужества... еще неделю назад.
Дальнейшие события также разворачивались с кинематографической быстротой, причем не нашего, а немого кино. Чуть ли не второй день после возвращения с Крита Эндрю забегал по инстанциям, чтобы организовать мне приглашение. Приглашение пришло очень быстро, и, хотя ехала в посольство без особой надежды, мне открыли без проблем и проволочек визу невесты на 6 месяцев. Несколько недель заняло оформление моих документов о семейном положении, и все это время Эндрю буквально висел на телефоне - не мог дождаться новой встречи. Свое нетерпение он объяснял тем, что боится меня потерять, если разлука затянется. Не скрою, мне эти слова льстили; а вот нескрываемая зависть знакомых, вообразивших невесть отчего, что Эндрю - миллионер, раздражала, и чем дальше, чем сильнее. Ко мне принялись приставать с идиотскими просьбами "найти заграничного мужа через Интернет", и тщетно я объясняла, что никого не искала, что все получилось случайно - никто не верил.
Иногда и я сама не верила в происходящее.
Свою единственную недвижимость - дом в нашем городке, в котором последние десять лет жила моя дальняя родственница с сыном - я не продала, хотя такая мысль и мелькала. Очень хотелось бы сказать, что не торопиться с продажей дома мне подсказал здравый смысл, опыт и интуиция, но мой здравый смысл в те недели пребывал не в лучшей форме. Я не продала дом только потому, что не смогла наскоро найти нормального покупателя, а за бесценок отдавать не хотелось. Итак, я уволилась с работы, раздала ненужное барахло, попрощалась с немногочисленными родственниками и друзьями - и с тремя огромными чемоданами отправилась навстречу совершенно новой жизни.
Эндрю встретил меня в аэропорту с самодельным плакатиком в руке: "Добро пожаловать, любимая!". Плакатик и рассмешил меня, и растрогал. Хотя виза невесты предусматривала совершенно легальное пребывание в стране на протяжении полугода, Эндрю с прежним нетерпением настаивал на немедленной регистрации брака. Три дня мы прожили в гостинице, осматривая Лондон (как ни странно, от этих трех дней в памяти почти ничего не осталось - слишком силен был шок), а потом поехали к нему, в северное графство на границе с Шотландией, где на окраине маленького городка стоял "фамильный замок" - особняк, некогда построенный дедом Эндрю.
На фотографиях особняк выглядел прилично и даже роскошно: двухэтажный домик в чисто английском стиле, с вьющимся по фасаду плющом и маленьким садиком. Реальность оказалась менее вдохновляющей - "фамильный замок" уже давно нуждался в капитальном ремонте, а заодно и в генеральной уборке. Хотя Эндрю настаивал на максимально скромной свадьбе, даже тех несколько человек, которых он пригласил на церемонию, нельзя было пускать в такой свинарник.
Две недели перед свадьбой я провела со шваброй в руках. Мало того, что надо было отмыть затоптанные до серого полы и снять с мебели гирлянды пыли, так еще Эндрю отстаивал чуть ли не каждую треснувшую вазу или выцветшую портьеру, которую я собиралась выбросить. После утомительного спора, в котором главными аргументами служили жесты и гримасы, все барахло, потерявшее божеский вид, совместными усилиями перетащили на чердак - тоже захламленный до ужаса. Три дня перед свадьбой мы даже сексом не занимались - так уставали, зато в итоге и в гостиную, и в библиотеку, и в столовую можно было, не краснея, приглашать любого гостя.
Свадебная церемония прошла скромно и как-то бесцветно, но Эндрю, судя по выражению лица, был счастлив, а мне уж тем более сетовать не приходилось. Гостей было немного: младший брат Колин с женой-австралийкой; Дэн, давний, еще с университетских времен друг Эндрю; и Том, то ли бывший, то ли нынешний (я так и не поняла) партнер Эндрю по бизнесу. Праздновали знаменательное событие дома: я с помощью вновь обретенной родственницы накрыла стол на открытом воздухе, на лужайке перед "фамильным замком". Кстати, Мэган, жена брата Эндрю, показалась мне человеком простым и симпатичным, в отличие от своего мужа. Весь вечер Колин просидел с такой кислой рожей, точно присутствовал не на свадьбе старшего брата, а на его поминках. А вообще чуть ли не главным моим впечатлением от застолья было то, что я, оказывается, уже сносно понимаю разговорную английскую речь и могу говорить так, что и меня почти полностью понимают.
Никто не остался на ночь. Попрощавшись с Дэном, уехавшим последним, мы хотели было занести столы обратно в дом, но махнули рукой - завтра. Пришли в спальню, разделись, свалились на кровать и заснули мертвым сном.
Так я вышла замуж в пятый раз.
Мои приятельницы, которым я изредка звонила, обычно засыпали меня восклицаниями в стиле "повезло тебе! ну ты везучая!" Почему-то они были уверены, что я попала в земной рай. На самом деле на рай окружающий меня мир походил мало. Городок, в котором жил Эндрю, насчитывал не более десяти тысяч населения (мой и то больше), и старым его назвать тоже было нельзя: он возник в середине 19 века вокруг фабрики. В годы великой депрессии фабрику закрыли, а городок остался. В отличие от Лондона, поразившего меня уличным разнообразием рас и наций, все здешние обитатели принадлежали если не к кельтскому типу, то к белой расе, и моя славянская физиономия не слишком среди них выделялась. Можно даже сказать, что я была неотличима от англичанок - пока не открывала рот, конечно.
Разумеется, в городке был и супермаркет (даже два), и кафетерии, и разные магазинчики, и школа, и поликлиника - все необходимое для жизни, но, как ни крути, он был и оставался глухой, депрессивной провинцией (правда, с чистыми улицами, надо отдать должное местным коммунальщикам). Пойти в нем, кроме как супермаркет, было решительно некуда. Мое время, которого вдруг оказалось очень много, делилось на две части. Меньшая уходила на самостоятельное изучение английского (в городке языковых курсов, по словам Эндрю, не было, а ездить в ближайший большой город слишком накладно) с помощью привезенного с собой учебника и русско-английского словаря. Большая посвящалась продолжению уборки дома и хозяйственным хлопотам - готовке, стирке и т.д. Эндрю, безвылазно сидевший дома, поскольку его сезонный бизнес заканчивался с наступлением поздней осени (кто поедет на ферму в ледяной ноябрьский дождь?), проводил время более приятно: рисовал свои картины, слушал музыку (серьезную, попсу он не признавал), общался по Интернету с виртуальными приятелями.
Мою адаптацию могло бы ускорить общение с соседями, но с ними муж не поддерживал никаких контактов. По его словам, это были агрессивные, примитивные люди, которых следует избегать. И действительно, несколько раз, когда мы шли по улице, я ловила на себе малопонятные и малоприятные взгляды. Эндрю соседе й демонстративно не замечал, и мне ничего не оставалось, как последовать его примеру.
Пока стояла хорошая погода, мы пару раз выбирались на прогулки по окрестностям, но потом зарядили дожди, и мы засели дома. Идти было некуда, да и не на что: мои деньги как-то очень быстро закончились, а Эндрю выдавал мне в супемаркет строго ограниченные суммы. Он объяснял, что сейчас мы живем на летние заработки, и потому нужно тщательно экономить каждый фунт. С образом преуспевающего бизнесмена эта мелочная экономия как-то не вязалась. Впрочем, не только она. В доме, кроме компьютера, я не нашла ни одной крупной вещи моложе 80-х годов прошлого века. Машина Эндрю отпраздновала как минимум десятилетие. Если он реально много зарабатывал, то на что уходили деньги? А если он сильно преувеличил свои доходы, то почему бы ему не найти временную работу на те месяцы, когда спроса на "зеленый туризм" нет?
Впрочем, я не собиралась сидеть на шее мужа. В мои планы входило изучение местной бухгалтерии с дальнейшим трудоустройством - после того, конечно, когда я толком выучу язык. Пока же я готова была подрабатывать кем угодно - почасовой няней, приходящей домработницей, уборщицей, курьером - но все мои попытки найти работу закончились ничем. Муж всем видом демонстрировал недоумение, стоило мне заговорить на тему трудоустройства, и помогать отказался. Он считал, что мне работать незачем. Я сама отыскала в Интернете сайт местной газеты, печатавшей частные объявления, и составила свое, ориентируясь на помещенные в газете предложения услуг няни и домработницы. Газета выходила раз в две недели, и я четыре раза оплачивала свое объявление - но за 2 месяца на него так никто и не откликнулся. Походила я и по магазинчикам и кафетериям - то же самое. Я готова была обвинить местных обитателей в ксенофобии, но потом обратила внимание на то, что и другие предложения услуг повторяются из номера в номер. С работой здесь в самом деле было туго.
Потянулись долгие, сумеречные дни, в которых я увязала, как муха в остывшем киселе. Мир мой неожиданно сузился до холодного дома Эндрю - холодного потому, что он экономил и на отоплении тоже, а моя роль в этом мире свелась к функции прислуги, чего уж там. Даже в юности в нашем городке я не жила такой скучной жизнью: были подруги, знакомые, трудовой коллектив, наконец; здесь же все мое общество состояло из мужа. Телевизор он выбросил из принципа; немногочисленные книги, имевшиеся в доме, состояли из искусствоведческих трудов; если б не компьютер и Интернет, можно было бы разучиться читать и не знать ничего о происходящем в мире. Звонки на родину становились все реже: Эндрю считал, что они обходятся слишком дорого. Вообще в его поведении стала проскальзывать крайне неприятная черта: уверенность, что я должна быть ему благодарна за такую жизнь.
Именно эта уверенность и послужила причиной нашей первой ссоры. Эндрю заявил, что он "вывез" меня в цивилизацию; на что я ответила, что холодильник и плиту, которые стоят у него на кухне, у нас отвозят на дачу или отдают бедным родственникам; что я жила в миллионном городе, а приехала в дыру, откуда местное население бежит; и что я всю жизнь сама зарабатывала себе на жизнь, а теперь выпрашиваю у него подачки. В итоге я разревелась, а Эндрю испугался.
Успокоившись, мы сели и обсудили положение. Эндрю признал, что работу здесь мне найти нереально, но переехать в большой город мы не можем - почему, я так и не поняла, а все аргументы мужа сводились к "здесь у нас есть крыша над головой, а там арендовать квартиру очень дорого". Зато Эндрю сознался, что бизнес его малоприбылен, что заработанного едва-едва хватает на оплату ежемесячных счетов и самую скромную пищу (это я уже знала хорошо). Оказалось, что безденежье угнетает Эндрю не меньше, чем меня, но по иным причинам: он мечтает о детях. Вот после Рождества он свяжется с Томом, затевающим новое дело, начнет работать на него, заработает много денег, и мы наконец-то начнем "работать над зачатием".
Монолог этот мне не понравился и ничуть не успокоил. Туман, сплошной туман, что за окном, что рядом со мной. Неужели это тот самый человек, который заворожил меня на Крите? Южный загар давно сошел с лица Эндрю, и оно приобрело бледный, нездоровый оттенок, похожий на срез завалявшейся в погребе старой картофелины. Он говорил, говорил, и, похоже, сам себе не верил. Неудачник, неудачник, боящийся жизни и нуждающийся в помощи! Эх, не мне надо было вострить лыжи за границу, а ему перебираться в Россию. Устроился бы преподавать английский в какой-нибудь лицей или на курсы (носители языка всегда в цене), а я бы зарабатывала.
В тот туманный декабрьский день меня впервые посетило ощущение ошибки, но я отогнала его, решив, что позором было б бежать, проиграв лишь первую битву. Да, с работой сложно, да, муж не тот состоятельный человек, за которого себя выдавал - но кто и когда без проблем входил в новую жизнь? Я еще не испробовала и третьей части местных возможностей, я еще, по сути, только присматриваюсь. Но мой английский улучшается, я все свободнее говорю, я уже знаю местные реалии, а значит, к весне можно будет предпринять новую попытку.
Как и следовало ожидать, новый бизнес Тома не открылся после Рождества, а может, и существовал только в воображении Эндрю. Вместо новой работы мой муженек заболел какой-то заразой вроде гриппа и провалялся целых три недели. Мне пришлось взять на себя оплату счетов, и тут я сделала важное открытие: мой муж имел как минимум еще один источник дохода, кроме летних заработков, он получал какое-то пособие, которое я приняла за пособие по безработице. Он не был со мной до конца откровенен, и меня это задело. Я решила крупно поговорить с мужем, когда он поправится, но едва он поднялся, как я слегла. Так мы поочередно проболели до марта, когда подул сырой ветер и поля приготовились зазеленеть.
Тот день ничем не отличался от предыдущих: с утра я сходила в супермаркет, затарилась продуктами, вернулась домой, приготовила обед, потом загрузила в стиральную машинку носильные вещи. Эндрю был невесел, но спокоен, и почти не выходил из своей комнаты. Последние дни он что-то хандрил, не рисовал, сидел и играл в какую-то стрелялку. Около пяти вечера мы попили чай, и Эндрю выразил удовлетворение от того, что ему наконец-то удалось приучить меня к чаю с молоком. Еще он говорил, что скоро совсем потеплеет, поля зазеленеют, и мы возобновим свои прогулки по окрестностям. После чаепития он удалился в свою комнату, а я осталась на кухне: решила попробовать снова испечь настоящий пудинг (первая попытка пару месяцев назад провалилась).
Уже стемнело, и в черном небе за окном показалась круглая, бледная луна. Никогда я не обращала внимания на лунные фазы, а это полнолуние меня вдруг встревожило. Я приоткрыла окно, и в кухню вплыл сырой воздух, пахнущий землей - могильной. Чесслово, у меня так и прозвучало в сознании это слово, и я его никогда не забуду.
Послышались шаги, и в кухню вошел мой муж. Он был бледен и улыбался странной улыбкой. Я хотела сказать, что пудинг скоро будет готов, но не успела.
Эндрю взял висевший на крючке среди прочей утвари стальной топорик для рубки костей, подошел ко мне и ударил по виску.
Если бы в последнюю секунду моя правая рука не взлетела бы инстинктивно вверх, он уложил бы меня на месте, а так я отделалась перебитой артерией и треснувшей костью. Но я не ощутила боли - так силен был первый шок.
Так же инстинктивно я оттолкнула его и бросилась к двери. Охвативший меня ужас невозможно передать словами: человек, гонявшийся за мной по всему дому с топориком для мяса, выглядел как мой муж Эндрю, но он уже не был им! Это был кто-то, вселившийся в него, и раскатисто смеющийся, когда ему удавалось нанести мне очередную рану. С дикими воплями я мчалась по темным коридорам, разбрызгивая по стенам свою кровь, а за мной топотал убийца, одурманенный полной луной.
Инстинкт - или счастливый случай - привел меня к входной двери. Слава Богу, она была не заперта! Если б мне пришлось тратить время на замок, он догнал бы меня и добил, а так я молнией выскочила наружу, не помня себя пробежала несколько минут и, ощутив, что слабею, вошла в первую попавшуюся освещенную дверь.
В помещении, пахнувшем лекарствами, стояли какие-то люди, с непередаваемым изумлением смотревшие на меня. Шок мой был так силен, что я даже не поняла, что оказалась в аптеке. Я сказала - по-русски - "мой муж хотел меня убить" - и отключилась.
Впоследствии оказалось, что я потеряла около двух литров крови, и если бы не первая помощь, оказанная мне аптекарем и случившимся в аптеке ветеринаром, я могла бы скончаться от потери крови, не доехав до больницы. А так ветеринар и аптекарь наложил жгуты (их понадобилось три), остановив фонтанчики артериальной крови, и вызвали скорую с полицией. Впрочем, полиции, как выяснилось, в моем случае делать было нечего - ибо мой драгоценный супруг оказался... невменяемым.
Как говорится, какая ж чисто английская семья без скелетов в шкафу! и все скелеты-секреты с опозданием, едва не стоившим мне жизни, поведал мне мой добрый деверь Колин. Оказалось, что Эндрю бросил университет потому, что смерть матери совпала с дебютом шизофрении, и что последующие годы болезнь то затихала, то снова возобновлялась, и пособие, которое он получал, было ничем иным, как пособием по инвалидности. Последняя ремиссия длилась, впрочем, уже целых три года, и все надеялись, что брак ее подкрепит.
- Мне очень жаль, что так получилось, - сказал Колин на прощание.
- А что, эта форма шизофрении передается по наследству? - спросила я.
- О да, очень часто.
- Надеюсь, что ее унаследует ваш ребенок, - настал мой черед улыбнуться. Я знала, что Мэган беременна. - Передавай привет Мэган, Колин.
Он молча встал и вышел из палаты, не оглядываясь.
Хотя Эндрю лежал в лечебнице, я побоялась возвращаться за своими вещами в одиночестве и уговорила польку-медсестру поехать со мной. Всю дорогу она подбадривала меня и я старалась улыбаться, но когда я увидела узоры из пятен крови - моей крови - на стенах, мне стало нехорошо. Наскоро, многое оставив, я собрала свои вещи и выбралась из проклятого дома. Какая компенсация мне полагалась, и полагалась ли, я не стала выяснять: я не хотела оставаться в этой стране ни единого лишнего часа. Конечно, я еще не отошла от пережитого, я нуждалась в помощи психолога и все такое - но о своем поспешном решении я и теперь не жалею. Верите или нет, но я заплакала, когда самолет приземлился в Шереметьево-2, а когда я вошла в свой дом, родной, деревянный, знакомый до последней половицы, мне показалось, что видела бесконечно долгий страшный сон.
Вот так и закончились мои скитания и мои замужества. Описав круг, я вернулась в ту точку, где началась моя жизнь. Я живу одна (точнее, в обществе кота Кроши), работаю главным бухгалтером нашего хлебокомбината, приучилась смотреть телесериалы по вечерам и не реагировать на сплетни. И так мне покойно и хорошо, что посватайся ко мне хоть принц, хоть олигарх - откажу с легким сердцем. Жаль только, с детьми не получилось - хотя кто знает, может, и это к лучшему.