Мал Рос Александр. Платон: пять предметов и пять ступеней познания

Пять предметов познания: счёт, тела на плоскости - геометрия, глубина тел, тела, имеющие глубину, во вращении, движение стройных созвучий.

Пять ступеней познания: имя, определение, образ, знание (понимание) и само настоящее бытие.

Обращаю внимание на три измерения, значит есть намёк на четвёртое и пятое.

Предметы познания также являются ступенями. Глубина тел, на мой взгляд, прежде всего, - это психология. Тела, имеющие глубину во вращении, - астрономия, но видимо тогда она понималась и как астрология. Движение стройных созвучий - нумерология, я так думаю, в тексте есть намёк на пифагорейцев и созвучия должны установиться в самом человеке. Кто сможет, пусть поправит.

Счёт - единица может состоять из семи, например.

Другое название книги Оригена "О началах" - "О начальствах". Одно это выражение поможет глубже понять психологию, в человеке много начальств, его составляющих. Психология - это к "Учению Живой Этики" и "Граням Агни Йоги". Изучение "Учения Живой Этики" ведёт к расширению сознания, оно так изложено. И без труда не вытащить ту рыбку из пруда.

Начала астрологии можно постигать самостоятельно с помощью астрологической программы, например, Zet, хотя бы Zet 5.10, используя справку, которая в ней есть. После того, как будет многое познано о человеке, придёт мысль, что с помощью астрологии психология переходит совсем на другой уровень. (См. П.Глоба "Дома гороскопа").

Исходя из опыта, я могу предполагать, что мы (человек, государство) движемся по кругу в круге гороскопа, проходя один дом в течение года. Человек от рождения, и даже "знаки Зодиака", например, если Рыбы в этом году проходят через 12 дом, то в следующем в этом доме будут Овны, условно говоря. Об этом надо спрашивать у астрологов. Есть разные циклы в десятки, тысячи и миллионы лет, которые мы проходим под тем или иным Знаком или домом, и которые имеют непосредственное влияние на судьбу. Еще есть правый и левый путь, о чём тоже стоит думать. Нельзя исключить и того, что могут произойти глобальные изменения.

Для познания человека необязательно надолго останавливаться на конкретике, которой учат астрологи, надо внимательно смотреть в круг гороскопа, нас интересует человек. В астрологии есть, например, понятие звезды индивидуальности и в Учении Индивидуальность и шестиконечная звезда.

"Взглянем на вещи с иной стороны: вот триада низшая утвердилась, а принцип четвёртый остался меж двух огней, и поскольку он не может оставаться один, то составить должен узор единый с низшим или высшим. Но токи Вселенские идут соединением трёх составных точек. И первый треугольник уже сложен, отторгнув "чужака". Тогда последний обращает взор к небу, презрев всё низшее и ставшее столь чуждым ему. И звёздный час всё-таки настаёт: Пятый и Шестой лучи синтетически переплетаются с Четвёртым, в свою очередь, сумев образовать треугольник плана более высокого. Две фигуры сложенные противостоят друг другу. А поскольку первым делает шаг навстречу тот, кто более мудр, - высшее устремляется к низшему, и два треугольника взаимоустремляются друг к другу. "Звезда Давида" сложена и "Печатью Соломона" скреплена".

Символика Шестого Луча удивительно понятна и проста, хотя включает в себя всё, и зримое, и незримое. Само число шесть символом Жизни является. А следуя закону расщепления и более глубокого деления, то каждое из тел живых следует также числом этим наделить. Отчего же три шестёрки, в ряд сложенные, такой ужас вызывают? Лишь оттого, что символом трёх низших тел служат, начало животное в себе несущих, и, если они останутся сами по себе, не сумев обрести одеяния нового, поднявшись ступенью Эволюции, значит, это числом зверя останется. Но следующие шесть - в трёх, обозначая триаду высшую, уже зеркально противоположным образом переворачиваются, в три девятки перерождаясь. А число девять уже символом преображения, перерождения и перехода в состояние иное является. Конечно, в Мире Пламенном не существует ничего завтывшего и статическое начинает набирать обороты. И два треугольника, органически вплетающиеся друг в друга, начинают видеться колесом, единый Огненный круг вычеркивающим в движении стремительном. Человек - звезда, но звезда - шестиконечная." (З.В.Душкова. Звезда Суламифи. М.: "Белый ашрам", 1999. - 384 с. - С. 370 - 372).

Толчком к нумерологии может быть книжечка для детей З.В.Душковой "Волшебные цифры". См. книги на сайте http://www.dushkova.com/ru/

"Подобно шестиконечной звезде, являющейся образом макрокосма, пятиконечная звезда имеет свое собственное глубокое символическое значение, ибо она представляет микрокосм. Первый знак - "двойной треугольник", составленный из двух скрещенных и переплетенных треугольников, соответственно, черного и белого (избранный символом нашего Общества) - известен в Европе как "печать Соломона", а также как "знак Вишну" в Индии; он должен представлять универсальный дух и материю, причем один белый конец символизирует дух, восходящий на небеса, а нижний конец его черного треугольника направлен в сторону земли. Пентаграмма также представляет земное проявление духа и материи. Эмблема микрокосма (или "малой вселенной"), достоверно отражающая в себе макрокосм (великий космос), - это знак превосходства человеческого разума или духа над грубой материей ." (Е.П.Блаватская, "Теософист", август, 1881).

Еще рисунок человека Леонардо да Винчи о чём-то говорит.

Звездой надо стать. Перепрыгивать через ступени нежелательно, да это и невозможно. Человека ведёт мысль, если впереди ставить далёкую цель, то уже и в этой жизни можно подниматься по ступеням. О пути становления я писал в ст. "Философские основы политэкономии".

А.Ш.

Пять предметов познания

Платон. Государство, книга 7. Собр. Соч. в 4-х томах, т.3, с.304 - 319.

-- Хочешь, рассмотрим, каким образом получаются такие люди и с помощью чего можно вывести их наверх, к свету, подобно тому, как, по преданию, некоторые поднялись из Аида к богам?

-- Очень хочу!

-- Но ведь это не то же самое, что перевернуть черепок⁶; тут надо душу повернуть от некоего сумеречного дня к истинному дню бытия: такое восхождение мы, верно, назовем стремлением к мудрости,

-- Конечно.

-- Не следует ли нам рассмотреть, какого рода познание обладает этой возможностью?

-- Да, это надо сделать.

[Разделы наук, направленных на познание чистого бытия]

-- Так какое же познание, Главкон, могло бы увлечь душу от становления к бытию? Но чуть только я задал этот вопрос, мне вот что пришло на ум: разве мы не говорили, что [будущие философы] непременно должны в свои юные годы основательно знакомиться с военным делом?

-- Говорили.

-- Значит, то познание, которое мы ищем, должно дополняться еще и этим.

-- То есть чем?

-- Оно не должно быть бесполезным для воинов.

-- Конечно, не должно, если только это возможно.

-- Как мы уже говорили раньше, их воспитанию служат у нас гимнастические упражнения и мусическое искусство.

-- Да, это у нас уже было.

-- Между тем гимнастика направлена на то, что может как возникать, так и исчезать, -- ведь от нее зависит, прибавляется ли или убавляется крепость тела.

-- Понятно.

522-- А ведь это совсем не то, искомое, познание.

-- Нет, не то.

-- Но быть может, таково мусическое искусство, которое мы разобрали раньше?

-- Но именно оно, если ты помнишь, служило как бы противовесом гимнастике; ведь оно воспитывает нравы стражей: гармония делает их уравновешенными, хоть и не сообщает им знания, а ритм сообщает их действиям последовательность. В речах их также оказываются родственные этим свойства мусического искусства, будь то в произведениях вымышленных или более близких к правде. Но познания, ведущего к тому благу, которое ты теперь ищешь, в мусическом искусстве нет вовсе.

-- Ты очень точно напомнил мне: действительно, ничего такого в нем нет, как мы говорили. Но, милый Главкон, в чем могло бы оно содержаться? Ведь все искусства оказались грубоватыми.

-- Конечно. Какое же еще остается познание, если отпадают и мусическое искусство, и гимнастика, и все остальные искусства?

-- Погоди-ка. Если кроме них мы уже ничем не располагаем, давай возьмем то, что распространяется на них всех.

-- Что же это такое?

-- Да то общее, чем пользуется любое искусство, а также рассудок и знания; то, что каждый человек должен узнать прежде всего.

-- Что же это?

[Счет и число как один из разделов познания чистого бытия]

-- Да пустяк: надо различать, что такое один, два и три. В общем я называю это числом и счетом. Разве дело не так обстоит, что любое искусство и знание вынуждено приобщаться к нему?

-- Да, именно так.

-- А военное дело?

-- И для него это совершенно неизбежно.

-- Между тем в трагедиях Паламед всякий раз делает так, что Агамемнон оказывается полководцем, вызывающим всеобщий смех. Ведь Паламед -- изобретатель чисел -- говорит там про себя (обратил ли ты на это внимание?), что это именно он распределил по отрядам войско под Илионом, произвел подсчет кораблей и всего прочего, как будто до того они не были сосчитаны, -- видно, Агамемнон не знал даже, сколько у него самого ног, раз он не умел считать!⁷ Каким уж там полководцем может он быть, по-твоему?

-- Нелепым, если только это действительно было так.

-- Признаем ли мы необходимой для полководца эту науку, то есть чтобы он умел вычислять и считать?

-- Это крайне необходимо, если он хочет хоть что-нибудь понимать в воинском деле, более того, если он вообще хочет быть человеком.

-- Но замечаешь ли ты в этой науке то же, что и я?

-- А именно?

523-- По своей природе она относится, пожалуй, к тому, что ведет человека к размышлению, то есть к тому, что мы с тобой ищем, но только никто не пользуется ею действительно как наукой, увлекающей нас к бытию.

-- Что ты имеешь в виду?

-- Попытаюсь объяснить свою мысль. Но как я для самого себя устанавливаю различие между тем, что ведет нас к предмету нашего обсуждения, а что нет, это ты посмотри вместе со мной, говоря прямо, с чем ты согласен, а с чем нет, чтобы мы могли таким образом яснее разглядеть, верны ли мои догадки.

-- Так указывай же мне путь.

-- Я указываю, а ты смотри. Кое-что в наших восприятиях не побуждает наше мышление к дальнейшему исследованию, потому что достаточно определяется самим ощущением; но кое-что решительно требует такого исследования, поскольку ощущение не дает ничего надежного.

-- Ясно, что ты говоришь о предметах, видных издалека, как бы в смутной дымке.

-- Не очень-то ты схватил мою мысль!

-- Но о чем же ты говоришь?

-- Не побуждает к исследованию то, что не вызывает одновременно противоположного ощущения, а то, что вызывает такое ощущение, я считаю побуждающим к исследованию, поскольку ощущение обнаруживает одно нисколько не больше, чем другое, ему противоположное, все равно, относится ли это ощущение к предметам, находящимся вблизи или к далеким. Ты поймешь это яснее на следующем примере: вот, скажем, три пальца -- мизинец, указательный и средний...

-- Ну, да.

-- Считай, что я говорю о них как о предметах, рассматриваемых вблизи, но обрати здесь внимание вот на что...

-- На что же?

-- Каждый из них одинаково является пальцем -- в этом отношении между ними нет никакой разницы, все равно, смотришь ли на его середину или край, белый ли он или черный, толстый или тонкий и так далее. Во всем этом душа большинства людей не бывает вынуждена обращаться к мышлению с вопросом: "А что это собственно такое--палец?", потому что зрение никогда не показывало ей, что палец одновременно есть и нечто противоположное пальцу.

-- Конечно, не показывало.

-- Так что здесь это, естественно, не побуждает к размышлению и не вызывает его.

-- Естественно.

-- Далее. А большую или меньшую величину пальцев разве можно в достаточной мере определить на глаз и разве для зрения безразлично, какой палец находится посредине, а какой с краю? А на ощупь можно ли в точности определить, толстый ли палец, тонкий ли, мягкий или жесткий? Да и остальные ощущения разве не слабо обнаруживают все это? 524С каждым из них не так ли бывает: ощущение, назначенное определять жесткость, вынуждено приняться и за определение мягкости и потому извещает душу, что одна и та же вещь ощущается им и как жесткая, и как мягкая.

-- Да, так бывает.

-- В подобных случаях душа в свою очередь недоумевает, что обозначено этим ощущением как жесткое, когда та же самая вещь названа им мягкой. То же самое и при ощущении легкого и тяжелого: душа не понимает, легкая это вещь или тяжелая, если восприятие обозначает тяжелое как легкое, а легкое как тяжелое.

-- Такие сообщения странны для души и нуждаются в рассмотрении.

[Рассуждение и размышление как путь познания чистого бытия]

-- Естественно, что при таких обстоятельствах душа привлекает себе на помощь рассуждение и размышление и прежде всего пытается разобраться, об одном ли предмете или о двух разных предметах сообщает ей в том или ином случае ощущение.

-- Как же иначе?

-- И если выяснится, что это два предмета, то каждый из них окажется и иным, и одним и тем же.

-- Да.

-- Если каждый из них один, а вместе их два, то эти два будут в мышлении разделены, ибо, если два не разделены, они мыслятся уже не как два, а как одно.

-- Верно.

-- Ведь зрение, утверждаем мы, воспринимает большое и малое не раздельно, а как нечто слитное, не правда ли?

-- Да.

-- Для выяснения этого мышление в свою очередь вынуждено рассмотреть большое и малое, но не в их слитности, а в их раздельности: тут полная противоположность зрению.

-- Это верно.

-- Так вот не из-за этого ли и возникает у нас прежде всего вопрос: что же это собственно такое -- большое и малое?

-- Именно из-за этого.

-- И таким образом, одно мы называем умопостигаемым, а другое -- зримым.

-- Совершенно верно.

-- Так вот как раз это я и пытался теперь сказать:

кое-что побуждает рассудок к деятельности, а кое-что -- нет. То, что воздействует на ощущения одновременно со своей противоположностью, я определил как побуждающее, а что таким образом не воздействует, то и не будит мысль.

-- Теперь я уже понял, и мне тоже кажется, что это так.

-- Далее. К какому из этих двух разрядов относятся единица и число?

-- Не соображу.

-- А ты сделай вывод из сказанного ранее. Если нечто единичное достаточно хорошо постигается само по себе, будь то зрением, будь то каким-либо иным чувством, то не возникает стремления выяснить его сущность, как я это показал на примере с пальцем. Если же в нем постоянно обнаруживается и какая-то противоположность, так что оно оказывается единицей не более чем ее противоположностью, тогда требуется уже какое-либо суждение: в этом случае душа вынуждена недоумевать, искать, будоражить в самой себе мысль и задавать себе вопрос, что же это такое -- единица сама по себе? 525Таким-то образом познание этой единицы вело бы и побуждало к созерцанию бытия⁸.

[Созерцание тождественного]

-- Но конечно, не меньше это наблюдается и в том случае, когда мы созерцаем тождественное: одно и то же мы видим и как единое, и как бесконечное множество.

-- Раз так бывает с единицей, не то же ли самое и со всяким числом вообще?

-- Как же иначе?

-- Но ведь арифметика и счет целиком касаются числа?

-- Конечно.

-- И оказывается, что как раз они-то и ведут к истине.

-- Да к тому же превосходным образом.

-- Значит, они принадлежат к тем познаниям, которые мы искали. Воину необходимо их усвоить для войскового строя, а философу -- для постижения сущности, всякий раз как он вынырнет из области становящегося, иначе ему никогда не стать мыслителем.

-- Это так.

-- А ведь наш страж -- он и воин, и философ.

-- Так что же?

[Обращение души от становления к истинному бытию. Искусство счета]

-- Эта наука, Главкон, подходит для того, чтобы установить закон и убедить всех, кто собирается занять высшие должности в государстве, обратиться к искусству счета, причем заниматься им они должны будут не как попало, а до тех пор, пока не придут с помощью самого мышления к созерцанию природы чисел -- не ради купли-продажи, о чем заботятся купцы и торговцы, но для военных целей и чтобы облегчить самой душе ее обращение от становления к истинному бытию.

-- Прекрасно сказано!

-- Действительно, теперь, после разбора искусства счета, я понимаю, как оно тонко и во многом полезно нам для нашей цели, если занимаются им ради познания, а не по-торгашески.

-- А чем именно оно полезно?

-- Да тем, о чем мы только что говорили: оно усиленно влечет душу ввысь и заставляет рассуждать о числах самих по себе, ни в коем случае не допуская, чтобы кто-нибудь подменял их имеющими число видимыми и осязаемыми телами. Ты ведь знаешь, что те, кто силен в этой науке, осмеют и отвергнут попытку мысленно разделить самое единицу, но если ты все-таки ее раздробишь, они снова умножат части, боясь, как бы единица оказалась не единицей, а многими долями одного.

-- Ты совершенно прав.

526-- Как ты думаешь, Главкон, если спросить их: "Достойнейшие люди, о каких числах вы рассуждаете? Не о тех ли, в которых единица действительно такова, какой вы ее считаете, -- то есть всякая единица равна всякой единице, ничуть от нее не отличается и не имеет в себе никаких частей?" -- как ты думаешь, что они ответят?

-- Да, по-моему, что они говорят о таких числах, которые допустимо лишь мыслить, а иначе с ними никак нельзя обращаться⁹.

-- Вот ты и видишь, мой друг, что нам и в самом деле необходима эта наука, раз оказывается, что она заставляет душу пользоваться самим мышлением ради самой истины.

-- И как умело она это делает!

-- Что же? Приходилось ли тебе наблюдать, как люди с природными способностями к счету бывают восприимчивы, можно сказать, ко всем наукам? Даже все те, кто туго соображает, если они обучаются этому и упражняются, то хотя бы они не извлекали из этого для себя никакой иной пользы, все же становятся более восприимчивыми, чем были раньше.

-- Да, это так.

-- Право, я думаю, ты нелегко и немного найдешь таких предметов, которые представляли бы для обучающегося, даже усердного, больше трудностей, чем этот.

-- Конечно, не найду.

-- И ради всего этого нельзя оставлять в стороне такую науку, напротив, именно с ее помощью надо воспитывать людей, имеющих прекрасные природные задатки.

-- Я с тобой согласен.

-- Стало быть, пусть это будет первым нашим допущением. Рассмотрим же и второе, связанное, впрочем, с первым: подходит ли нам это?

-- Что именно? Или ты говоришь о геометрии?

-- Да, именно.

[Геометрия]

-- Поскольку она применяется в военном деле, ясно, что подходит. При устройстве лагерей, занятии местностей, стягивании и развертывании войск и разных других военных построениях как во время сражения, так и в походах, конечно, скажется разница между знатоком геометрии и тем, кто ее не знает.

-- Но для этого было бы достаточно какой-то незначительной части геометрии и счета. Надо, однако, рассмотреть преобладающую ее часть, имеющую более широкое применение: направлена ли она к нашей цели, помогает ли она нам созерцать идею блага? Да, помогает, отвечаем мы, душе человека обратиться к той области, в которой заключено величайшее блаженство бытия -- а ведь это-то ей и должно увидеть любым способом.

-- Ты прав.

-- Значит, если геометрия заставляет созерцать бытие, она нам годится, если же становление -- тогда нет.

-- Действительно, мы так утверждаем.

527-- Но кто хоть немного знает толк в геометрии, не будет оспаривать, что наука эта полностью противоположна тем словесным выражениям, которые в ходу у занимающихся ею.

-- То есть?

-- Они выражаются как-то очень забавно и принужденно. Словно они заняты практическим делом и имеют в виду интересы этого дела, они употребляют выражения "построим" четырехугольник, "проведем" линию, "произведем наложение" и так далее: все это так и сыплется из их уст. А между тем все это наука, которой занимаются ради познания.

-- Разумеется.

-- Не оговорить ли нам еще вот что...

-- А именно?

-- Это наука, которой занимаются ради познания вечного бытия, а не того, что возникает и гибнет.

-- Хорошая оговорка: действительно, геометрия -- это познание вечного бытия.

-- Значит, она влечет душу к истине и воздействует на философскую мысль, стремя ее ввысь, между тем как теперь она у нас низменна вопреки должному.

-- Да, геометрия очень даже на это воздействует.

-- Значит, надо по возможности строже предписать, чтобы граждане Прекрасного города ни в коем случае не оставляли геометрию: ведь немаловажно даже побочное ее применение.

-- Какое?

-- То, о чем ты говорил, -- в военном деле да, впрочем, и во всех науках -- для лучшего их усвоения: мы ведь знаем, какая бесконечная разница существует между человеком причастным к геометрии и непричастным.

-- Бесконечная, клянусь Зевсом! -- Так примем это как второй, предмет изучения для наших юношей?¹⁰

-- Примем.

[Астрономия]

-- Что же? Третьим предметом будет у нас астрономия, как по-твоему?

-- По-моему, да, потому что внимательные наблюдения за сменой времен года, месяцев и лет пригодны не только для земледелия и мореплавания, но не меньше и для руководства военными действиями.

-- Это у тебя приятная черта: ты, видно, боишься, как бы большинству не показалось, будто ты предписываешь бесполезные науки. Между тем вот что очень важно, хотя поверить этому трудно: в науках очищается и вновь оживает некое орудие души каждого человека, которое другие занятия губят и делают слепым, а между тем сохранить его в целости более ценно, чем иметь тысячу глаз, -- ведь только при его помощи можно увидеть истину. Кто с этим согласен, тот решит, что ты говоришь удивительно хорошо, а кто этого никак не ощущает, тот, естественно, будет думать, будто ты несешь вздор, от которого, по их мнению, нет никакой пользы и нет в нем ничего заслуживающего упоминания. 528Так вот, ты сразу же учти, с каким из этих двух разрядов людей ты беседуешь. Или, может быть, ни с тем ни с другим, но главным образом ради себя самого берешься ты за исследования? Но и тогда ты не должен иметь ничего против, если кто-нибудь другой сумеет извлечь из них для себя пользу.

-- Чаще всего я люблю рассуждать вот так, посредством вопросов и ответов, но для самого себя.

-- В таком случае дай задний ход¹¹, потому что мы сейчас неверно назначили следующий после геометрии предмет.

-- В чем же мы ошиблись?

-- После плоскостей мы взялись за твердые тела, находящиеся в круговращении, а надо бы раньше изучить их самих по себе¹² -- ведь правильнее было бы после второго измерения рассмотреть третье: оно касается измерения кубов и всего того, что имеет глубину¹³.

-- Это так, Сократ, но здесь, кажется, ничего еще не открыли.

-- Причина тут двоякая: нет такого государства, где наука эта была бы в почете, а исследуют ее слабо, так как она трудна. Исследователи нуждаются в руководителе: без него им не сделать открытий. Прежде всего трудно ожидать, чтобы такой руководитель появился, а если даже он и появится, то при нынешнем положении вещей те, кто исследует эти вещи, не .стали бы его слушать, так как они слишком высокого мнения о себе. Если бы все государство в целом уважало такие занятия и содействовало им, исследователи подчинились бы, и их непрерывные усиленные поиски раскрыли бы свойства изучаемого предмета. Ведь даже и теперь, когда большинство не оказывает почета этим занятиям и препятствует им, да и сами исследователи не отдают себе отчета в их полезности, они все же вопреки всему этому развиваются, настолько они привлекательны. Поэтому не удивительно, что наука эта появилась на свет.

-- Действительно, в ней очень много привлекательного. Но скажи мне яснее о том, что ты только что говорил: изучение всего плоскостного ты отнес к геометрии?

-- Да.

-- А после нее ты взялся за астрономию, но потом отступился.

-- Я так спешил поскорее все разобрать, что от этого все получилось медленнее. Далее по порядку шла наука об измерении глубины, но так как с ее изучением дело обстоит до смешного плохо, я перескочил через нее и после геометрии заговорил об астрономии, то есть о вращении тел, имеющих глубину.

-- Ты правильно говоришь.

-- Итак, четвертым предметом познания мы назовем астрономию -- в настоящее время она как-то забыта, но она воспрянет, если ею займется государство.

-- Естественно. Ты недавно упрекнул меня, Сократ, в том, что моя похвала астрономии была пошлой, -- так вот, теперь я произнесу ей похвалу в твоем духе: 529ведь, по-моему, всякому ясно, что она заставляет душу взирать ввысь и ведет ее туда, прочь ото всего здешнего.

-- Возможно, что всякому это ясно, кроме меня, -- мне-то кажется, что это не так.

-- А как же?

-- Если заниматься астрономией таким образом, как те, кто возводит ее до степени философии, то она даже слишком обращает наши взоры вниз.

-- Что ты имеешь в виду?

-- Ты великолепно, по-моему, сам про себя решил, что такое наука о вышнем. Пожалуй, ты еще скажешь, будто если кто-нибудь, запрокинув голову, разглядывает узоры на потолке и при этом кое-что распознает, то он видит это при помощи мышления, а не глазами. Возможно, ты думаешь правильно, -- я-то ведь простоват и потому не могу считать, что взирать ввысь нашу душу заставляет какая-либо иная наука, кроме той, что изучает бытие и незримое. Глядит ли кто, разинув рот, вверх или же, прищурившись, вниз, когда пытается с помощью ощущений что-либо распознать, все равно, утверждаю я, он никогда этого не постигнет, потому что для подобного рода вещей не существует познания и человек при этом смотрит не вверх, а вниз, хотя бы он и лежал ничком на земле или умел плавать на спине в море.

-- Да, поделом мне досталось! Ты прав. Но как, по-твоему, следует изучать астрономию в отличие от того, что делают теперь? В чем польза ее изучения для нашей цели?

-- А вот как. Эти узоры на небе¹⁴, украшающие область видимого, надо признать самыми прекрасными и совершенными из подобного рода вещей, но все же они сильно уступают вещам истинным с их перемещениями друг относительно друга, происходящими с подлинной быстротой и медленностью, в истинном количестве и всевозможных истинных формах, причем перемещается всё содержимое. Это постигается разумом и рассудком, но не зрением. Или, по-твоему, именно им?

-- Ни в коем случае.

-- Значит, небесным узором надо пользоваться как пособием для изучения подлинного бытия, подобно тому как если бы нам подвернулись чертежи Дедала¹⁵ или какого-нибудь иного мастера либо художника, отлично и старательно вычерченные. Кто сведущ в геометрии, тот, взглянув на них, нашел бы прекрасным их выполнение, но было бы смешно их всерьез рассматривать как источник истинного познания 530равенства, удвоения или каких-либо иных отношений.

-- Еще бы не смешно!

-- А разве, по-твоему, не был бы убежден в этом и подлинный астроном, глядя на круговращение звезд? Он нашел бы, что все это устроено как нельзя более прекрасно -- ведь так создал демиург и небо и все, что на небе: соотношение ночи и дня, их отношение к месяцу, а месяца -- к году, звезд -- ко всему этому и друг к другу. Но он, конечно, будет считать нелепым того человека, который полагает, что все это всегда происходит одинаково и ни в чем не бывает никаких отклонений, причем всячески старается добиться здесь истины, между тем как небесные светила имеют тело и воспринимаются с помощью зрения.

-- Я согласен с твоими доводами.

-- Значит, мы будем изучать астрономию так же, как геометрию, с применением общих положений, а то, что на небе, оставим в стороне, раз мы хотим действительно освоить астрономию и использовать еще неиспользованное разумное по своей природе начало нашей души.

-- Ты намного осложняешь задачу астрономии в сравнении с тем, как ее теперь изучают.

-- Я думаю, что и остальные наши предписания будут в таком же роде, если от нас, как от законодателей, ожидается какой-либо толк. Но можешь ли ты напомнить еще о какой-нибудь из подходящих наук?

-- Сейчас, так сразу, не могу.

-- Я думаю, что движение бывает не одного вида, а нескольких. Указать все их сумеет, быть может, знаток, но и нам представляются два вида...

-- Какой же?

-- Кроме указанного, еще и другой, ему соответствующий.

-- Какой же это?

[Музыка]

-- Пожалуй, как глаза наши устремлены к астрономии, так уши -- к движению стройных созвучий: эти две науки -- словно родные сестры; по крайней мере так утверждают пифагорейцы, и мы с тобой, Главкон, согласимся с ними¹⁶. Поступим мы так?

-- Непременно.

-- Предмет это сложный, поэтому мы расспросим их, как они все это объясняют -- может быть, они и еще кое-что добавят. Но что бы там ни было, мы будем настаивать на своем.

-- А именно?

-- Те, кого мы воспитываем, пусть даже не пытаются изучать что-нибудь несовершенное и направленное не к той цели, к которой всегда должно быть направлено все, как мы только что говорили по поводу астрономии. Разве ты не знаешь, что и в отношении 531гармонии повторяется та же ошибка? Так же как астрономы, люди трудятся там бесплодно: они измеряют и сравнивают воспринимаемые на слух созвучия и звуки.

-- Клянусь богами, у них это выходит забавно: что-то они называют "уплотнением" и настораживают уши, словно ловят звуки голоса из соседнего дома; одни говорят, что различают какой-то отзвук посреди, между двумя звуками и что как раз тут находится наименьший промежуток, который надо взять за основу для измерений; другие спорят с ними, уверяя, что здесь нет разницы в звуках, но и те и другие ценят уши выше ума.

-- Ты говоришь о тех добрых людях, что не дают струнам покоя и подвергают их пытке, накручивая на колки. Чтобы не затягивать все это, говоря об ударах плектром, о том, как винят струны, отвергают их или кичатся ими, я прерву изображение и скажу, что имел в виду ответы не этих людей, а пифагорейцев, которых мы только что решили расспросить о гармонии. Ведь они поступают совершенно так же, как астрономы: они ищут числа в воспринимаемых на слух созвучиях, но не подымаются до рассмотрения общих вопросов и не выясняют, какие числа созвучны, а какие -- нет и почему ¹⁷.

-- Чудесное это было бы дело -- то, о чем ты говоришь!

-- Да, действительно полезное для исследования красоты и блага, иначе бесполезно и стараться.

-- Безусловно.

[Диалектический метод]

-- Я по крайней мере думаю, что если изучение всех разобранных нами предметов доходит до установления их общности и родства и приводит к выводу относительно того, в каком именно отношении они друг к другу близки, то оно будет способствовать достижению поставленной нами цели, так что труд этот окажется небесполезным. В противном же случае он бесполезен.

-- Мне тоже так сдается. Но ты говоришь об очень сложном деле, Сократ.

-- Ты разумеешь вводную часть или что-нибудь другое? Разве мы не знаем, что все это лишь вступление к тому напеву, который надо усвоить? Ведь не считаешь же ты, что кто в этом силен, тот и искусный диалектик?

-- Конечно, нет, клянусь Зевсом! Разве что очень немногие из тех, кого я встречал.

-- А кто не в состоянии привести разумный довод или его воспринять, тот никогда не будет знать ничего из необходимых, по нашему мнению, знаний.

-- Да, не иначе.

532-- Так вот, Главкон, это и есть тот самый напев, который выводит диалектика. Он умопостигаем, а между тем зрительная способность хотела бы его воспроизвести; но ведь ее попытки что-либо разглядеть обращены, как мы говорили, лишь на животных, как таковых, на звезды, как таковые, наконец, на Солнце, как таковое. Когда же кто-нибудь делает попытку рассуждать, он, минуя ощущения, посредством одного лишь разума, устремляется к сущности любого предмета и не отступает, пока при помощи самого мышления не постигнет сущности блага. Так он оказывается на самой вершине умопостигаемого, подобно тому как другой взошел на вершину зримого.

-- Совершенно верно.

-- Так что же? Не назовешь ли ты этот путь диалектическим?

-- И дальше?

-- Это будет освобождением от оков, поворотом от теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу. Если же и тогда будет невозможно глядеть на живые существа, растения и на Солнце, все же лучше смотреть на божественные отражения в воде и на тени сущего, чем на тени образов, созданные источником света, который сам не более как тень в сравнении с Солнцем. Взятое в целом, занятие теми науками, о которых мы говорили, дает эту возможность и ведет прекраснейшее начало нашей души ввысь, к созерцанию самого совершенного в существующем, подобно тому как в первом случае самое отчетливое [из ощущений], свойственных нашему телу, направлено на самое яркое в теловидной и зримой области.

-- Я допускаю, что это так, хотя допустить это мне кажется очень трудным; с другой стороны, трудно это и не принять. Впрочем (ведь не только сейчас об этом речь, придется еще не раз к этому возвращаться), допустив, что дело обстоит так, как сейчас было сказано, давал перейдем к самому напеву и разберем его таким образом, как мы разбирали это вступление.

Скажи, чем отличается эта способность рассуждать, из каких видов она состоит и каковы ведущие к ней пути? Они, видимо, приводят к цели, достижение которой было бы словно отдохновением для путника и завершением его странствий.

533-- Милый мой Главкон, у тебя пока еще не хватит сил следовать за мной, хотя с моей стороны нет недостатка в готовности. А ведь ты увидел бы уже не образ того, о чем мы говорим, а самое истину, по крайней мере как она мне представляется. Действительно ли так обстоит или нет -- на это не стоит пока напирать. Но вот увидеть нечто подобное непременно надо -- на этом следует настаивать. Не так ли?

-- И что же дальше?

-- Надо настаивать и на том, что только способность рассуждать может показать это человеку, сведущему в разобранных нами теперь науках, иначе же это никак невозможно.

-- Стоит утверждать и это.

-- Никто не докажет нам, будто можно сделать попытку каким-нибудь иным путем последовательно охватить всё, то есть сущность любой вещи: ведь все другие способы исследования либо имеют отношение к человеческим мнениям и вожделениям, либо направлены на возникновение и сочетание [вещей] или же целиком на поддержание того, что растет и сочетается. Что касается остальных наук, которые, как мы говорили, пытаются постичь хоть что-нибудь из бытия (речь идет о геометрии и тех науках, которые следуют за ней), то им всего лишь снится бытие, а наяву им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь своими предположениями, будут сохранять их незыблемыми и не отдавать себе в них отчета. У кого началом служит то, чего он не знает, а заключение и середина состоят из того, что нельзя сплести воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать знанием?

-- Никогда.

-- Значит, в этом отношении один лишь диалектический метод придерживается правильного пути¹⁸: отбрасывая предположения, он подходит к первоначалу в целью его обосновать; он потихоньку высвобождает, словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь, пользуясь в качестве помощников и попутчиков теми искусствами, которые мы разобрали. По привычке мы не раз называли их науками, но тут требовалось бы другое название, потому что приемы эти не столь очевидны, как наука, хотя и более отчетливы, чем мнение. А сам рассудок мы уже определили прежде. Впрочем, по-моему, нечего спорить о названии, когда предмет рассмотрения столь значителен, как сейчас у нас.

-- Да, не стоит, лишь бы только название ясно Выражало, что под ним подразумевается.

[Разделы диалектического метода -- познание, рассуждение, вера, уподобление]

-- Тогда нас удовлетворят, как и раньше, следующие названия: первый раздел -- познание, второй -- рассуждение, 534третий -- вера, четвертый -- уподобление. Оба последних, вместе взятые, составляют мнение, оба первых -- мышление. Мнение относится к становлению, мышление -- к сущности. И как сущность относится к становлению, так мышление -- к мнению. А как мышление относится к мнению, так познание вносится к вере, а рассуждение -- к уподоблению. Разделение же на две области -- того, что мы мним, и того, что мы постигаем умом -- и соответствие этих обозначений тем предметам, к Которым они относятся, мы оставим с тобой, Главкон, в стороне, чтобы избежать рассуждений, еще во много раз более длинных, чем уже проделанные.

-- Но я согласен и с остальным, насколько я в силах за тобой следовать¹⁹.

[Определение диалектики]

-- Конечно, ты называешь диалектиком того, кому доступно доказательство сущности каждой вещи. Если кто этого лишен, то насколько он не может дать

отчета ни себе ни другому, настолько же, скажешь ты, у него и ума не хватает для этого.

-- Как этого не сказать!

-- Точно так же обстоит дело и относительно блага. Кто не в силах с помощью доказательства определить идею блага, выделив ее из всего остального; кто не идет, словно на поле битвы, сквозь все препятствия, стремясь к опровержению, основанному не на мнении, а на понимании сущности; кто не продвигается через все это вперед с непоколебимой уверенностью, -- про того, раз он таков, ты скажешь, что ему неведомо ни самое благо, ни какое бы то ни было благо вообще, а если он и прикоснется каким-то путем к призраку блага, то лишь при помощи мнения, а не знания. Такой человек проводит нынешнюю свою жизнь в спячке и сновидениях, и, прежде чем он здесь пробудится, он, придя в Аид, окончательно погрузится в сон.

-- Клянусь Зевсом, я решительно стану утверждать все это.

-- А своим детям -- правда, пока что ты их растишь и воспитываешь лишь мысленно, -- если тебе придется растить их на самом деле, ты ведь не позволил бы, пока они бессловесны, как чертежный набросок²⁰, быть в государстве правителями и распоряжаться важнейшими делами?

-- Конечно, нет.

-- И ты законом обяжешь их получать преимущественно такое воспитание, которое позволило бы им быть в высшей степени сведущими в деле вопросов и ответов?

-- Мы вместе с тобой издадим подобный закон.

-- Так не кажется ли тебе, что диалектика будет у нас подобной карнизу, венчающему все знания, и было бы неправильно ставить какое-либо иное знание выше нее: ведь она вершина их всех.

535-- По-моему, это так.

-- Тебе остается только распределить, кому мы ; будем сообщать эти познания и каким образом.

-- Очевидно.

Пять ступеней познания

Письмо 7. Платон родственникам и друзьям Диона желает благополучия. Платон, Письма. Собр. соч. в 4-х томах, т.4, с.493 - 494.

Вот что вообще я хочу сказать обо всех, кто уже написал или собирается писать и кто заявляет, что они знают, над чем я работаю, так как либо были моими слушателями, либо услыхали об этом от других, либо, наконец, дошли до этого сами: по моему убеждению, они в этом деле совсем ничего не смыслят. У меня самого по этим вопросам нет никакой записи и никогда не будет. Это не может быть выражено в словах, как остальные науки; только если кто постоянно занимается этим делом и слил с ним всю свою жизнь, у него внезапно, как свет, засиявший от искры огня, возникает в душе это сознание и само себя там питает. И вот что еще я знаю: написанное и сказанное было бы наилучшим образом сказано мной; но я знаю также, что написанное плохо причинило бы мне сильнейшее огорчение. Если бы мне показалось, что следует написать или сказать это в понятной для многих форме, что более прекрасного могло быть сделано в моей жизни, чем принести столь великую пользу людям, раскрыв всем в письменном виде сущность вещей? Но я думаю, что подобная попытка не явилась бы благом для людей, исключая очень немногих, которые и сами при малейшем указании способны все это найти; что же касается остальных, то одних это совсем неуместно преисполнило бы несправедливым презрением [к философии], а других -- высокой, но пустой надеждой, что они научились чему-то важному. Мне пришло сейчас в го- 342 лову изложить это более подробно. Может быть, то, о чем я теперь говорю, стало бы еще яснее. Ведь есть некое неопровержимое основание, препятствующее тому, кто решается написать что бы то ни было; об этом я не раз говорил и прежде, но, по-видимому, надо об этом сказать и сейчас.

Для каждого из существующих предметов есть три ступени, с помощью которых необходимо образуется его познание; четвертая ступень -- это само знание, пятой же должно считать то, что познается само по себе и есть подлинное бытие: итак, первое -- это имя, второе -- определение, третье -- изображение, четвертое -- знание. Если ты хочешь понять, что я говорю, возьми какой-то один пример и примени его ко всему. Например, "круг" -- это нечто произносимое, и имя его -- то самое, которое мы произнесли. Во-вторых, его определение составлено из существительных и глаголов. Предложение: "то, крайние точки чего повсюду одинаково отстоят от центра", было бы определением того, что носит имя "круглого", "закругленного" и "окружности". На третьем месте стоит то, что нарисовано и затем стерто или выточено и затем уничтожено. Что касается самого круга, из-за которого все это творится, то он от всего этого никак не зависит, представляя собой совсем другое. Четвертая ступень -- это познание, понимание и правильное мнение об этом другом. Все это нужно считать чем-то единым, так как это существует не в звуках и не в телесных формах, но в душах; благодаря этому ясно, что оно -- совершенно иное, чем природа как круга самого по себе, так и тех трех ступеней, о которых была речь выше. Из них понимание наиболее родственно, близко и подобно пятой ступени, все же остальное находится от нее много дальше. То же самое можно сказать о прямых или округлых фигурах, о красках, о благом, прекрасном и справедливом, о всяком теле, изготовленном или естественно существующем, об огне, воде и обо всех подобных вещах, о всяком живом существе и о характере душ, о всех поступках и чувствах: если кто не будет иметь какого-то представления об этих четырех ступенях, он никогда не станет причастным совершенному познанию пятой. Сверх этого все это направлено на то, чтобы о каждом предмете в равной степени выяснить, каков он и какова 584 его сущность, ибо словесное наше выражение здесь недоста343 точно. Поэтому-то всякий имеющий разум никогда не осмелится выразить словами то, что явилось плодом его размышления, и особенно в такой негибкой форме, как письменные знаки. То, что я сейчас сказал, нужно постараться понять на том же примере. Любой круг, нарисованный или выточенный человеческими руками, полон противоречия с пятой ступенью, так как он в любой своей точке причастен прямизне. Круг же сам по себе, как мы утверждаем, ни в какой степени не содержит в себе противоположной при- роды. Мы утверждаем, что ни в одном из названий всех b этих [сделанных человеческими руками] кругов нет ничего устойчивого и не существует препятствия для того, чтобы называемое сейчас кругом мы называли потом прямым и, наоборот, чтобы прямое было названо круглым; в то же время вещи, называемые то одним, то другим, противоположным, именем, стойко остаются теми же самыми. И с определением все та же история, если оно слагается из имен существительных и глаголов, и в то же время ничто твердо установленное не бывает здесь достаточно твердым. Можно бесконечно долго говорить о каждой из четырех ступеней и о том, как они неопределенны. Самое c же главное, как мы сказали несколько выше, это то, что при наличии двух вещей -- сущности и качества душа стремится познать не качество, а сущность, но при этом каждая из четырех ступеней, к которым душа совсем не стремится, предлагает ей словом и делом то, что легко воспринимается всякий раз ощущениями с помощью определения или указания и наполняет, если можно так сказать, любого человека недоумением и сомнением. Так вот когда мы, вследствие плохих привычек, даже не стремимся отыскать истины, но довольствуемся предложенным нам изображением, тогда мы не окажемся смешными в глазах друг друга, если нас станут спрашивать те, кто, задавая вопрос, может опровергнуть и разнести в пух и прах первые четыре ступени [познания]. Но если мы принуждены давать ответы относительно пятой ступени и ее разъяснять, то всякий 585 желающий из числа тех, что в состоянии нас опровергнуть, одерживает над нами победу и того, кто выступает истолкователем -- устно ли, письменно ли, с помощью ли ответов, -- выставляет в глазах большинства невеждой в том, о чем он пытается писать или говорить, причем слушатели эти иногда не знают, что подвергается разносу не душа написавшего или сказавшего, но природа каждой из указанных четырех ступеней, сама по себе недостаточная. Глубокое проникновение в каждую из этих ступеней, подъем от одной к другой с трудом порождают знание того, что хорошо по природе у одаренного человека. Но если кто от приро 344 ды туп и таково состояние его души в отношении учения и так называемого воспитания нравов или же способности его угасли, то сам Линкей24 не мог бы сделать таких людей зрячими. Одним словом, человека, не сроднившегося с философией, ни хорошие способности, ни память с ней сроднить не смогут, ибо в чуждых для себя душах она не пускает корней. Так что те, кто по своей природе не сросся и не сроднился со всем справедливым и с тем, что именуют прекрасным, -- пусть они даже то в одном, то в другом и проявят способности или память, -- как и те, кто сроднился с философией, но не обладает способностями и лишен памяти, никогда не научатся, насколько это вообще возможно, истинному пониманию того, что такое добродетель и что такое порок. Всему этому надо учиться сразу, а также тому, что есть ложь и что -- истина всего бытия, причем учиться с большим напряжением и долгое время, как я сказал об этом в самом начале. Лишь с огромным трудом, путем взаимной проверки -- имени определением, видимых образов -- ощущениями, да к тому же, если это совершается в форме доброжелательного исследования, с помощью беззлобных вопросов и ответов, может просиять разум и родиться понимание каждого предмета в той степени, в какой это доступно для человека. Поэтому ни один c серьезный человек никогда не станет писать относительно серьезных вещей и не выпустит это в свет на зависть невежд. Одним словом, из сказанного должно понять, что 586 когда кто-нибудь увидит что-то написанное -- будь то законы законодателя или другие какие-то письмена, -- если он сам серьезный человек, он не сочтет все это чем-то глубоко для себя важным, но поймет, что самое для него важное лежит где-то в прекраснейшей его части. Однако, если бы он письменно изложил то, что столь глубоко им было продумано, "тут у него", конечно, не боги, но сами люди "похитили бы разум".

© Copyright Мал Рос Александр Размещен: 05/10/2017, изменен: 05/10/2017. 51k. Статистика. Статья: Философия Классика Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2

Мал Рос Александр : другие произведения.

Платон: пять предметов и пять ступеней познания