Аннотация: всякие аллюзии случайны, место действия - Земля Ойле
Вагончик тронется...
Ойлянский детектив
***
Если у вас нету тёти, то вам её не поиметь... В таком вот удалом варианте вертелась в голове известная песенка, когда я закинул тощую сумку в тамбур тринадцатого вагона экспресса "Фитилёк". Экспрессу ждать было недосуг, ядовито-оранжевый билет трепетал у меня в зубах, поручни обожгли ладони... и я всем весом, да ещё с инерцией, пришёлся в проводницу. Секунд десять мы лишь сопели - я от бега, а она - от гнева. Но билет всё-таки был, и куплен не с рук, а в кассе, так что толстуха, проклокотав нутром что-то бранное, всё же распахнула дверь в коридор.
- Бебех не забудь... студент. Ото твоё место пЄятое, но ты не ходи. Вас тут усего четыре, шо мне с вами цацкаться. Я усех в первое купе посадила. По окнах везде дуеть, а у первом всё-таки не так. Та и до сортира ближче, и титан тут. Десяточка с тебя за постель, заходи!
Терпеть не могу таких развязных тёток, да ещё этот суевский говорок, нарочитый, как в балагане... Я сунул ей деньги, толкнул неподатливую дверь.
В купе было чадно, в изголовье одной из нижних полок еле тлела зарешёченная лампёшка, почти не разгоняя теней. Постели внизу были разобраны, занята и верхняя правая. Я вздохнул, поискал, куда бы повесить сумку. Свободного крючка не нашлось, или же он был недосягаемо прикрыт инженерной шинелью и гражданским пальто, необъятным на ощупь. Между тем попутчики не давали знать о себе.
- Эй! Кто тут есть?
- А вам кого надо? - тихо, но жёлчно отозвался мужской голос справа. На нижней полке из-под казённого одеяла показалась вытянутая, дынькой, голова. - Ложились бы себе спать молча...
- Я вещи хотел повесить. А тут всё занято.
- Ишь ты, вещи у него, - с непонятной завистью прошептал этот тип, и снова нырнул под одеяло.
Шарить среди чужой одежды мне вовсе не хотелось - мало ли... К тому же, известно, какого рода здешние тюфяк и одеяло... Я полез на место, не раздеваясь. Ничего, зато, судя по густому угольному чаду, будет нам кипяток... Пригреюсь, до Суева всего двенадцать часов пути. А там... ах, Суев-град, плевал я на твои семь с половиною холмов - с самого высокого... Тётушка там меня ждёт, моя наполовину сводная, почти что совершеннолетняя (на пять лет моложе!). Покойница бабушка, мир её праху, овдовев, удачно выскочила замуж за владельца бескрайних свекольных полей. И от этой сладкой жизни вдруг родила себе младшую доченьку, имея уже внука... Конечно, будь бабуля жива, вовек бы не случиться этому ужасному беззаконию. А так - вольному воля, спасённому рай. Ах, тётя Мрия, в белом платье... впрочем, белое платье было летом, и она уже не важничала, а смеялась, когда я называл её, совершенно серьёзно, милой тётушкой. Уж она-то, хитрая, давно догадалась, что к чему... А от лета до зимы всё у нас славно сладилось, и потому не буду я смотреть на зализанный ледяной Суев, и на Схылы мы с ней не поедём кататься, а... Словом, если у вас нету тёти...
- Чёрт его знает, что делается!
Я от природы любопытен, потому прервал бесстыжие свои предвкушенья и свесил голову: мой второй попутчик был с виду чиновник, средних лет, в хорошем костюме. Однако лицо имел измождённое то ли болезнью, то ли заботой. Он тяжко плюхнулся на свою нижнюю полку, так что видеть я его уже не видел, зато слышал, как он сначала раздражённо возился там, а после принялся вслух причитать. Дескать, такого Новогодия у него не было, и дай Бог, чтобы впредь, и что во всём поезде до штабного вагона - ни души, и что начальник поезда бессердечен на редкость, и не то, чтобы остановить экспресс хоть бы на ближайшем разъезде, так даже не даёт ни человека в сопровождение, ни хотя бы фонаря - как же, казённое имущество!
- Ужас, - бормотал он, - темнота везде, ледяные эти переходы, вагоны - просто погреба, в одном так воняет тухлятиной...
- Крыса сдохла, дело житейское.
- А? Что?!
- Простите, - я свесился посильнее, чтобы он мог меня разглядеть. - Ведь тот господин напротив, он молчит... спит, я полагаю, или нездоровится ему. Потому решил, что вам говорить больше не с кем, как со мною... Позвольте представиться, Марк Рогозин. Изучаю естественные науки. Еду в Суев на каникулы.
- Счастливец, - угрюмо вздохнул собеседник. - Изучаем науки, ювенес дум сумус... Вот кончите курс, поступите на службу, - и в один прекрасный день, под самый светлый праздничек вам - вот!
Он хлопнул ладонью по столику, придавил серый листок скверной бумаги. Телеграмма...
- Позволите?
- Да уж, чего там... Глядите. Будет знать, каково иметь вес среди сослуживцев.
Вкривь и вкось наклеенные слова объявляли г-ну Приспешникову П.П., что "котлован выведен отметку двадцать, приезжайте инспекцией Иванов умер".
- Какой же это котлован? Уж не Баптистерий ли Суевский?
- Он самый... пропади пропадом... Ох, простите, молодой человек, я от расстройства сам не свой.
- Отчего же...э-э...
- Пётр Панкратьевич.
- Благодарю. А я уж было решил, Пётр Панкратьевич, что вы не в тот поезд сели, раз ходили к начальнику. Да... Неприятно, согласен, но ведь это служба, я так понимаю...
- Много вы понимаете, - горько заметил Приспешников. - Ведь праздник на носу, меня из-за стола этой вот бумаженцией выдернули, насилу уговорил погодить, пока нужду справлю, простите за подробности... Курьер примчался... Ведь выходит, несчастный случай... Так что ж вы думаете, я на вокзале накручиваю номер, умоляю эту дуру соединить с управлением - куда там! Никого нет. Стало быть, умер этот негодяй или нет - они уже свою водочку так или иначе пьют. Как будто труп три дня не подождёт! И вот - связи никакой, а я мчусь в Суев, как полный дурак... из-за того, что этот сущеглупый Иванов свернул себе шею перед самым Новым годом.
- А почему вы...
Входная дверь залязгала. Дыннолицый справа зашевелился, но носу не высунул. Приспешников в горе тоже не спешил помочь. Полагая, что это проводница с кипятком, я проворно спрыгнул на голый настуженный пол, дёрнул рукоятку.
- А-а, с наступающим всех, бр-р-р! Ух! Холодина!
Этот попутчик был высок, широк, почти лыс. В могучих красных от холода лапищах он держал с полдюжины бутылок пива.
- Кому какое, господа? Поезд как вымер, одни мы с вами, дураки этакие, на ближайшие три вагона к хвосту... но пиво свежее. Вот "Ирокезское", а вот и "Половецкое", кому что нравится... О, так нас уже четверо!
- Марк Рогозин, студент.
- Очень рад. Радзиевский, коммерсант. Не торговое ли дело изучаете?
- Естественные науки.
- Тоже хорошо! Пивка? Тёмненького? Светленького?
Я содрогнулся при мысли о ледяном пиве в эту пору года, но дядька Радзиевский сомнений не имел никаких. У него, как по волшебству, оказались наготове бумажные стаканчики. Я взял тёмное. Приспешников помотал скорбно головою в знак отказа. Потом поглядел на телеграмму, на стаканчик, схватил тот, что поближе и опрокинул залпом, будто водку. Телеграмма лежала неприбранная и магнетически притягивала взор бедного Приспешникова.
- Простите, Пётр Панкратьевич... А что же, этот ваш коллега - болел?
- Да что же? Трезвенник он... был. О Господи, ну как это?! Ведь второе лицо на стройке, не пьёт, табаку не курит, с женщинами ни-ни...
- Такого не бывает, - веско заметил Радзиевский.
- А вы разве знаете, о ком речь? Ах, да ничего вы не знаете!
- Я двадцать лет в торговле, милый мой. Всяких видал... вот, разве только он обряда какого-нибудь сильно держался...
- Не-ет. Ну, как все. Поклоны отбивал, а так...
- Ну, значит, было что-то.
- Так вы думаете...
- А я ничего не думаю. Я даже о чём речь - не знаю. Просто не поверю, чтобы не было за этим вашим, - он постучал длинным кривым ногтем по телеграмме, скосил глаз на строку - за этим мёртвым телом каких-нибудь грешков при жизни.
- О Господи! - простонал Приспешников. - Ведь это что же выходит? Убийство?
Радзиевский скривил рот, как бы говоря: всё возможно, всё возможно... При этом настроение у него оставалось довольно приподнятое. А у меня воображение чересчур живое, и я как бы своими глазами увидал - заснеженное поле, огромный котлован Баптистерия, который держава затеяла соорудить к лету, дабы отметить тысячу с чем-то лет принятия Святой Веры жителями града Суева... И в этом котлованище, на самой отметке двадцать, лежит бедолага Иванов со свёрнутой шеей и кровавым месивом вместо лица... Бр-р!
В дверь снова кто-то ломился. Теперь уж это могла быть только толстуха суевлянка с кипяточком и моей постелью.
Быть немногими пассажирами оказалось, в своём роде, неплохо. Постель досталась почти сухая. К кипятку проводница выделила по щепотке заварки. И даже водрузила на столике подсвечник.
- Може там вы в картишки... или у нардочки... так щоб не темно. З вас за это усього только пЄять гривнов лишних, а свет будеть...
Радзиевский на это молча сунул тётке червонец, она умилилась и оставила "на додачу" коробок калужских скверных спичек.
- Ничего себе, додача, - хмыкнул коммерсант, - вот бы я так сделки обделывал, разве ехал бы холодным экспрессом... Да ладно! Ну, по коньячку за Новый год, чтобы аж светилось?
Коньячок оказался весьма кстати, чтобы перебить привкус пижмы или ещё какой-то гадкой горькой травы, которую проводница явно собирала вдоль колеи и подмешивала в чай. Приспешникова выпитый алкоголь погрузил в ещё более мрачное уныние. Он сидел, уставясь на язычок свечи, и почти непрерывными тяжкими вздохами и бормотанием пытался облегчить душу.
- А ведь это... Ох, напрасно... Да нет... хотя... говорили же... Вздор, сплетня... тогда почему? Нет, это невыносимо, надо было телефонировать Хайнсу... о, что же я ему скажу?!
- Пётр Панкратьевич, - я сострадательно тронул его за рукав. - Бога ради, не мучьтесь так. Ну, умер человек... с кем не будет? Ведь не думаете же вы, что это и в самом деле убийство?
- Вот именно, что думаю, молодой человек! - в отчаянии почти вскричал Приспешников. - И чем далее, тем больше убеждаюсь... Страшный, хоть и заслуженный конец! Судите сами: вызвали меня телеграммой, под видом окончания части работ... Значит, смерти этого поганца пока не желают придавать ни ранней огласки, ни официального характера...
- Но куда вернее было бы связаться с властями, с уголовной полицией...
- Вот именно! Ни о чём таком в телеграмме ни слова! Умер, и всё тут... Что же мне делать, как быть? Они, значит, захотят замять это всё... А о покойниках, сами знаете, аут бене, аут нихиль... но это был такой чёртушка... всех сумел восстановить против себя. Ведь мы с подрядчиком работаем, уж так он перед ним лисою вертелся, своим одни зуботычины, дескать, ворьё и подлецы все...
- А разве не так?
- Да так, конечно! Однако ж и сам не без греха был прежде, а тут вдруг такой стал святой, никакого житья...
- За это не убивают.
- Откуда вам знать! Я бы...
Тут он осёкся, понимая, что зашёл уж слишком далеко.
- Ну, нет, конечно, чтобы столкнуть человека... даже такого скверного...
- Пётр Панкратьевич, так ведь ещё ничего неизвестно. Ведь это только воображение вам..
- Эй. Постойте! - Радзиевский, который после чаю забрался наверх и попыхивал там сигарой, вдруг ткнул окурком в Приспешникова. - Ведь это ж вы в Банно-Бассейном Тресте служите, так?
- Так.
- А покойника вашего звали не Аполлоном Хризостомычем?
- Точно.
- Полька Иванов! Всё-таки нашёл свою смерть... А что, в экспедиции у вас Косичкин всё ещё работает?
- Сил Силыч?
- Он.
- Работает. Отчего бы ему?
- Отчего бы... А вот вы и далеко не ходите. Юноша прав, за изворотливость да двуличие не убивают нынче, а вот за головное украшение, - и он растопырил пальцы, изображая "рога", - за это - да!
И захохотал.
- Косичкин? Неужто из-за Люси?
- Ещё чего! На мадам Косичкину и чёрт не польстится... Эх вы, столоначальники... Да я с вашим Полькой, мёрзлый грунт ему пухом, столько зеркал поразбивал в заведениях нашей обширной державы... Верно, что он ради выгоды и жрецам бы языческим огонь трением добывал. Но пуще всего доставал своих ближних вот этим вот самым, - Радзиевский сложил из пальцев огромный неприличный знак. - И стояло, и светилось, и аж пар валил... Ну, а с Косичкиным они Майю Дэву не поделили, слыхал, малец, небось, про такую?
Слыхать-то я слыхал... Но как-то не верилось: ведь инженеры, не военная кость...
- А то! Я их сам до дверей провожал, а уж какие мне потом Полька речи загибал, как они и так, и эдак, тьфу, искушение на ночь! В общем, что я тебе скажу, столоначальничек - если не за деньги, так за "нашу Соловейку" точно его прикончили. Косичкин ваш, по совести, должен бы Польке ноги мыть и воду пить, потому что он с госпожою Дэвой давно был в теснейшей дружбе... а она дама не дешёвая. Вот Сила уже готов был в казённые денежки руку запустить, да тут Хризостомыч подоспел. Ну, а Силыч, - хоть искушения лишился, а всё же я его знаю, - не забыл он Польке этого...Дэва-то нынче в Суеве выступает, слыхать... Всколыхнулось, небось...
- Боже мой, - прошептал Приспешников, - ах, что же это такое... многое знал, но не такое... Это же оперетка какая-то, а не жизнь!
- Вздор! - рыкнул Радзиевский. - А что она ещё и есть, как не оперетка? А иногда ещё и балет... А иногда и с фейерверками, - он зевнул, затушил окурок о потолок. - Спатеньки пора, господа. Вон, смотрите, сударь подо мною такого храповицкого задаёт с самого отъезда... и ничто его не волнует, ни мировые беды, ни местные. Счастливый человек, мудрец! Чего и вам желаю, - и, отворачиваясь к стене, пробормотал: "Надо же, Полька сдох, ну, собаке собачья и смерть..."
Я затушил свечу (Приспешников только отмахнулся, когда я справился, ладно ли ему) и вытянулся на полке. Относительно тёплый воздух согревал, да и коньячок тоже, однако вместо сладких мечтаний о беззаконной любви в голову лезло зловещее убийство на стройке. Вот уж, воистину, насмешка судьбы - стоило заделаться, пусть из корыстных соображений, праведником, чтобы окончить жизнь по причине старых грехов. С одной стороны, казалось мне странным, что двое не очень уже пылких мужчин могут сводить счёты кровью, пусть бы и из-за прекрасной молодой артистки. С другой - было в разговоре моих попутчиков некое знание жизни - недоброе, твёрдое, как... Как что-то, в реальности терзавшее мне левый бок. Я покопался под тюфяком - уголёк! Экий принц на горошине... Ф-фу! Избавившись от помехи, мигом решил для себя, что смерть Иванова нельзя достоверно считать насильственной - слишком скудны известные обстоятельства... да и вообще, мне-то какое дело? С тем расслабился душою и уснул.
Однако ж сон был тревожен. В нём являлся мне сводный дедушка-аграрий, - надо сказать, вполне крепкий семидесятилетний старик армейской закалки, - и угрожал карами за возмутительную связь с его дочерью. На самом деле Сим Симеоныч три года как уехал в Палестину, в прикупленные по случаю апельсиновые рощи. Оттуда на Родину писал управляющему подробно, так что в семействах знали: хозяин жив-здоров и вполне наслаждается жизнью, в том числе и семитскими красавицами. Так что чья бы корова мычала... Сновидческий старик, впрочем, вёл себя как настоящий бык Юпитера, пускал пар из ноздрей и стучал тростью, как копытом. Требовал удовлетворения, жаждал моей крови, с треском вгонял обойму в офицерский пистолет. И посреди степи Хомутовской, где и без того уже было полно опалённых солнцем курганов, вставал со мной к барьеру, целился прямо в лоб... И бедная Мрия, роняя в туман перья страусового боа, бросалась между нами: папа, Марк!.. И, разумеется, гремел выстрел, и падала моя белая любовь, как подкошенная...
Выстрел...
Со стеснением в груди я прорвал пелену неприятного виденья. В купе брезжило серенькое утро Нового года. Несомненно, пахло порохом и...
Бледная, ещё отчаяннее, нежели накануне, физиономия г-на Приспешникова возникла над полкою.
- Молодой человек... Я...
- Что случилось? Стреляли? Здесь? Кто?
- Ничего не знаю, - прошептал Приспешников, - я выпил валерьяновых капель и уснул, а потом слышу - стрельба, проснулся...
- Я тоже слышал, но думал - это во сне... А другие - что, ничего не слыхали?
Тут Приспешников странно оскалился и посторонился. И я, в слабом утреннем свете, увидал, что полка Радзиевского пуста, а на нижней - одеяло нашего безымянного попутчика откинуто, лежит он, разметавшись, и по мятой несвежей рубахе на груди расплылось тёмное пятно.
- Уби-ит, - просипел Приспешников и снова обернулся ко мне. - Молодой человек, что же это такое делается? За что он его?
- Кто?
Приспешников безмолвно указал на пустую полку коммерсанта. Багажа или других вещей там не было, тюфяк кое-как скатан и брошен в угол.
- Вздор... - я безотчётно говорил шёпотом. - Они даже не знакомы... Этот... труп и слова никому не сказал...
- Он прятался, - горячо зашептал инженер. - Я сразу понял, потому что вошел вторым, а он уже лежал вот так, с головой накрывшись. И вздрогнул. А, когда этот... как бишь его...
- Радзиевский.
- Да, да... когда он присоединился, этот... покойник... и вовсе зарылся в постель... Да вы слыхали, как он давеча разговаривал? Дескать, всех знает... И судил обо всём вольно так...
- Это ещё не значит...
- А одежда?
- То есть?
- Он выстрелил в беднягу и сбежал, - убеждённо сказал Приспешнков. - Посмотрите, ведь вся верхняя одежда на месте!
- А багаж?
- Не знаю... Возможно, при нём никакого багажа и не было, мне ведь вчера было не до того!
- Глупости, - я сел на полке. - А он точно... мёртв?
- Да вы что, молодой человек! У него грудь прострелена... Да я его и не трогал! Я покойников боюсь...
Я кивнул, соглашаясь: что толку сомневаться, видно, что убит... Хотя других подробностей, кроме кровавого пятна, я разглядеть не мог: утреннего света было недостаточно, а свеча догорела дотла. Между тем, накануне оставалось ещё с полдюйма.
- Странно всё же, Пётр Панкратьевич. Маловероятно, чтобы преступник кого-то рисковал застрелить в купе, угрожая разбудить нас всех... да ещё потом убежал в такой мороз, не заботясь о верхней одежде... Кто жёг свечу?
- Я. Искал свои капли в несессере... пытался читать, уснул...
- Неосторожно. А вдруг бы пожар? Вы всегда возите с собою валериану?
- Работа, молодой человек...
- Понимаю, понимаю... Нет, тут что-то не так... Достоверно одно: вы слышали выстрел, я тоже... правда, во сне, но это могло быть вовлечено в сон отсюда... Да и порохом пахло. Пётр Панкратьевич, сделайте милость, откройте дверь, душно. Да и свету, может быть, прибавится.
- Я думал об этом... Стыдно признаться... я побоялся.
- Отчего же?
- Холодно... И потом, я думал... может быть, убийца всё ещё стоит там...
- М-да... - в душе я мог только порадоваться, что не изучаю инженерного дела: это надо же, не человек, а нервная развалина. - Ну, так как нас двое - давайте всё же впустим свету и воздуху.
Приспешников уныло уступил мне место. Разбухшее дерево трудно шевелилось в пазу, но с третьей попытки я, уже нервничая, отворил дверь примерно на ладонь.
В коридоре, точно, было намного холоднее, и такой же пороховой запах ощущался на языке.
Неужто и тут была перестрелка?
- Вы сколько выстрелов слышали?
- Будто один.
- Я тоже.
- Что будем делать, господин Рогозин? Воля ваша, а я боюсь с покойником ехать...
- Скажем проводнице, и всё тут. Который час?
- Половина восьмого.
- Значит, Фудов уже проехали. Если, разумеется, по расписанию считать... Так или иначе, скоро Суев. На худой конец, весь вагон в нашем распоряжении. Отнесём его... ах ты, ведь ничего трогать нельзя до прихода властей... Ну, сами переберёмся. Давайте, выходите.
Приспешников посмотрел на меня жалобно. Я был неумолим. На самом деле мне ещё хотелось получше разглядеть покойника, что-то в нём меня смущало, хотя мертвецов я доселе видел только в анатомичке, отпрепарированных.
Инженер сгрёб постель, потом выпустил её, подхватил портфель, сдёрнул шинель с крючка и, полуослеплённый тяжёлым драпом, выполз в коридор.
- О, а шо це вы? З Новим роком, з новим щастям, ми ж токо проехали Хвудов, як то кажуть, всяк хряк там о трьох пудов...
Тётка-проводница! Оттесняя в сторону немого Приспешникова, она ввалилась в купе:
- А я ж ото прибрала просо, шо пацанва ота напосивала, та й думаю: Хвудов проехали, пора ж титанчик розпалить... А шо це у вас...
- Труп, - сказал я холодно. - Тётка, тихо.
Напрасно!
С таким же успехом я мог уговаривать заводской гудок. Суевская матрона выпучила "очиська", завела их и с воплем: "Аи-и-й, ироды-ы-ы!" рухнула на полку покойника.
Далее случилось неописуемое.
Покойник, ощутив тяжкий толчок, ожил. Он взвился бы, как римская свеча, но опущенная полка Радзиевского остановила взлёт. Выпучив глаза, перекосив рот, судорожно сминая простреленную рубаху, "труп" рванулся туда-сюда, снова попытался распластаться на полке - напрасно. Тётка, впавшая в столбняк, пригвоздила его прочно. В конце концов, все мы затихли: "покойник" под одеялом в нервном ознобе, я - в изумлёнии и досаде, проводница и Приспешников в коридоре - в оцепенении.
- Сударь, - сказал я, с усилием подавив другие слова, - может быть, изволите объясниться?
- Я... объяснюсь, ко-конечно, - он не показывался, его речь я с трудом разбирал сквозь одеяло. - Только... если поз-зволите... я не буду...
- Нет уж, - я решительно вцепился в имущество Южной Железной дороги, - мы хотим видеть ваше лицо. Вдруг вы и вправду покойник?
- Ах, вы ещё и шутите... А я замёрз, как цуцык, я голоден, я весь вечер пролежал в этой проклятой мокрой рубахе... возможно, у меня уже пневмония...
- Ладно врать, - мне всё же удалось открыть часть его физиономии. Удивительно противный тип - глаза, что ли, накрашены? - Кто это в вас стрелял?
- Капитан Верхов... вчера... то есть, я имел в виду гос-сподина Рукова...
Вот тут всё стало ясно. Капитан... Руков... накрашенные глаза, и то, что мне не давало покоя сразу же - само кровавое пятно... Я рассмеялся от души.
- С каких это пор на Хомутовщине снимают "Молодецкую удаль"?
- Да вот, снимают, - отвечал "покойник" едва ли не язвительно. С той минуты, как стало ясно, что он актёр, ему, похоже, тоже полегчало. - Действие у них там теперь происходит в алмазных копях... вот на натуру и приехали.
- Да уж.. В Хомутове только алмазные копи снимать... А ведь это у вас настоящая кровь. Пятно запеклось.
- Да, кровь куриная... Видите ли, мы закончили вчера все мои сцены... и г-н Руков меня застрелил... но увы, всего за час до отхода поезда. А мне сегодня надо быть в Суеве, ведь я играю роли маленькие, но зато, бывает, в трёх-четырёх фильмах подряд, кушать-то хочется... Вот помощник режиссёра меня в охапку, какую-то реквизитную тужурку накинул, в авто и на вокзал что есть духу. А я не ел весь день, дали мне полстакана водки, чтобы я на площадке не околел, в одной рубахе стоя пред камерой... Ну, билет - не знаю, по моему, они вот ей денег сунули, я скоренько лёг и поехал. Думал счастливо никому до Суева на глаза не показываться - не умыт, окровавлен, чего только люди не подумают... Ну, и заснул. Устал, да ещё та водка... спал, конечно, крепко... Да ты, матушка, с ноги бы моей слезла, раздавишь...
Проводница, всё ещё будто слегка ошалелая, при этих словах ожила:
- Роздавлю? Да я ж тебе... ирод... та ты ж, мабуть, и постелю мне усю перемазав? Га? Не, ну так и е! Ой, та глядите ж, люди добрые, та перепоганил усе, та шо ж отэто ты наробыв, собака такавочка!
- Тихо, - я несильно пнул вздорную бабу ниже спины. - Тётка, утихни. Не видишь, человек артист. Чаю ему принеси. И нам тоже.
- Чаю?
- Молчи! Неси чай, тебе ж заплачено? Тебе вчера лишних пять гривень перепало? Вот и молчи...
- Перепало! Так то ж хороший був панок, не то, що этот голодранець... Спокийно соби спав, выйшов у Хвудове, щё и на празничек пожаловав рупчик...
- Ну, и мы пожалуем, иди уже. Стой!
- Та що?
- А как же он вышел неодетым?
- Та чого ж неодетым? Одетые були, у своём этом... таком...
- Так погоди! Вот же вся одежда висит на месте...
- Э, ни, - баба расплылась в ухмылке. - То не ихняя. То моё, то я чоловиченьку свому пидстаралася, таки хороши речи у Хомутове у депо прыносять, прям до потягу. Та й тут пристосувала, у мене ж тесно, та й вугилля... То мого деда кожух, да.
- Стой, погоди ещё! - под её речи помог устроиться кое-как пришедшему в себя инженеру Приспешникову, но оставался ещё один вопрос:
- А кто же тогда стрелял?
- А нихто не стрелял, - отвечала довольная собою баба. - То ж хвудовьски пацанята посивать заходили у тамбур, та й з петардою, мабуть. Ото я их турнула, так вони, поганци, всё ж таки пальнули.
Она выплыла вон, и через пять минут в вагоне потянуло серным дымком хомутовского мелкого угля. Актёр, представившийся Мухиным, уже не прятался судорожно, только завернулся в испорченное казённое одеяло и с нетерпением поглядывал в окно.
- Хоть бы с Суевской студии встречали...околею, если самому добираться... да должен, должен был Батрак дать телеграмму...
- Господи! - Приспешников вдруг хлопнул по лбу. - Ведь хотел же... Как бишь её, эту нашу проводницу...
Я упредил его, высунулся в коридор и окликнул: "Эй, тётка!"
- А чего паночки желають?
- Э... А... А скажите... э-э... а до Суева ещё будут остановки, так ведь?
- Ну, да. Ще у Пихваче постоим.
- А... телеграф там есть?
- А то!
- Так я сбегаю, дам молнию Хайнсу... всё-таки, хоть что-нибудь узнать...
- Та бижить, мени що, стоянка пЄять хвылин...
До Пихвача мы спокойно напились чаю. У Приспешникова в бауле оказался запечённый окорок - с праздничного стола, пояснил инженер, - и мы позавтракали, чем Бог послал в лице заботливой г-жи Приспешниковой. На станции Пётр Панкратьевич накинул шинель и помчался молнировать в Суев, а я вполуха слушал, как Мухин рассказывает забавные случаи из быта актёров.
Беспокойство моё оформилось лишь тогда, когда прозвучал долгий гудок и экспресс тронулся. Приспешникова не было. Окно купе выходило на заснеженные зады пихвачёвского вокзала. Я на полуслове прервал Мухина и выскочил в коридор. Перрон медленно катился назад, к Хомутову. Проводница глыбою стыла в тамбуре.
- Ты что же это, тётка, - рявкнул я, хватая за жирное плечо. - У тебя пассажир отбился, гляди!
И впрямь, из вокзала скачками вылетел Приспешников. Шинель развевалась чёрным крылом, рот кривился в крике.
- А мени... - начала было вредная тётка, но я выхватил у неё флажки, развернул красный и высунулся как можно дальше из тамбура.
- Мухин! Стоп-кран рвите! Петра Панкратьевича потеряли!
- Та я...
Холодный воздух ударил в лицо. Вагон тряхнуло, завизжали тормоза. По экспрессу пошла длинная судорога внезапной остановки. Приспешников, оскользнувшись по пути, уже влез на перрон и теперь догонял поезд. Вид у него был самый дикий, он то ли не заметил номера вагона, то ли от страха так растерялся, что едва не проскочил мимо. Мы с актёром подхватили его и втащили в тамбур.
- Стоп-краном?
Мухин покачал головой.
- Сам встал.
- Ага, флажок, - я сунул проводнице её положенный жёлтый:
- Сигналь, теперь едём. Ну, что такое, Петр Панкратьевич?
Приспешников только пучил глаза и разевал рот. Мы вдвоём помогли ему войти и усадили на полку. Жаль, пан Радзиевский с коньячком сошёл в Фудове, не валериановых же капель было давать смертельно бледному инженеру.
- Ну, что случилось, сударь? Ещё один труп?
- На... напротив, - прошептал Приспешников и подал мне листок молнии.
"Иванов встречает Суеве Новым годом Х.П."
- Я ему: "Что с Ивановым"?, а он... Я с ума сойду!
И бедный инженер упал лицом в подушку.
- Пётр Панкратьевич... Ну, что вы, право... Жив ваш Иванов, и то ладно. Ошибка вышла, или же ещё что... Кому посылали запрос? Кто вам ответил? Возможно, он и сам не знает?
- Да как же, не знает... Это нашего генерального подрядчика агент, герр Поммер... Вот же, у него аппарат дома... я не мог ошибиться, да и подпись. Инициалы его... Х.П. Хайнс Поммер...
Подпись... Подпись - на молнии...
- Стойте-ка! Пётр Панкратьевич, милый... А кто подписал ту телеграмму? Первую?
Приспешников выпучил глаза ещё больше и принялся хлопать себя по карманам. Он стонал, причитал, ахал так жалобно, что я чуть не силой вырвал из пальцев серенький листок.
"Котлован выведен отметку двадцать приезжайте инспекцией Иванов умер".
- Ну? Теперь видите?
- Нет, не вижу. Молодой человек, что... Ах!
- Вот именно!
Приспешников смотрел на меня с суеверным ужасом. Мухин любопытно косился в телеграмму и ничего не понимал.
- Иванов, Поммер! Бог ты мой! Ну как, скажите, как я сам не мог догадаться?! Ах они... Я их..
- Ну, Петр Панкратьевич, позвольте вас поздравить с благополучным исходом внутреннего расследования. Стало быть, вы только котлован осматривать будете?
- Да уж, теперь-то! Да я их... Я этого Аполлона... собственными руками... и немчуру этого, вот же подлецы...
- Ах, Пётр Панкратьевич, не говорите таких слов. Зима всё-таки... Не ровен час господин Иванов или герр Поммер таки поскользнутся...
Приспешников рассмеялся и полез в несессер за каплями. Мухин так умоляюще шевелил начернёнными бровями, что я сжалился над ним:
- Видите ли, вечером, пока вы спали, мы втроём - я, Пётр Панкратьевич и некто г-н Радзиевский обсуждали в деталях личность одного коллеги Петра Панкратьевича. Мы чистосердечно считали - из-за ошибки, как я думаю, слишком усердного телеграфиста, - что человек этот мёртв. И даже стали предполагать, что он убит. И даже выяснили, что и мотив, и предполагаемый убийца имеются. Одно уж это лежало тяжким грузом на душе Петра Панкратьевича. А наутро ещё ваша окровавленная рубаха, да стрельба, да исчезнувший без пальто Радзиевский...
- Иванов! Помер! - Приспешников дышал валерианой и мятою, крутил головой. - Помер-умер, чёрт возьми! Кому рассказать - не поверят...
- Ну, так и не рассказывайте. Уж Аполлону-то Хризостомычу точно не стоит...
Глядите-ка, господа, вот уже и Св. Николай виден. Подъезжаем!
Поезд малым ходом вкатился в каменные берега Суевского вокзала. Проплыла церковь Св. Николая, выстроенная в современном духе, с золотым шаром вместо купола. Потянулся малолюдный по причине праздничного утра перрон.
- О! А вот и Аполлон Хризостомыч, собственной персоной!
- Для покойника неплохо выглядит, а? - Иванов оказался вовсе не таким себе Собакевичем, как представлялось - он был тощ, горбонос и взор имел орлиный и суровый.
- Ох, молодой человек... Ну, ладно. Благодарю вас, а не то быть бы мне из них первому в могиле. Сколько нервов, ох, сколько нервов! Ну, счастливого и вам Нового года в Суеве!
Приспешников заторопился, застегнул шинель и выскочил в коридор. Видно, он крепко боялся этого Иванова, да и в самом деле был бы рад, случись с ним что-нибудь фатальное... Нет уж, молодец я, что изучаю сравнительное строение живых существ.
Тут и Мухин оживился:
- О! смотрите, а это меня встречают, смотрите-ка! Ах, Батрак, молодца!
Актёр прилип к окну, стучал в стекло, давая знать о себе оборванцу с газетой. Оборванец сидел, подстелив на парапет довольно приличную шубу, и это привлекало внимание дежурного полицейского, но подойти и задержать подозрительную личность он не решался. Потому, должно быть, что оборванец прикрывался газетою, а без неё всему Суевскому вокзалу открывалась половецкая физиономия, выкрашенная морилкою под африканца...
- Ну, бывайте! Ловкий вы юноша, по всему видать... Как выйдет серия, "Алмаз магната" называется, - так уж смотрите нас обязательно!
Я улыбнулся тонко и пообещал смотреть.
- А вас что же - не встречают?
Я улыбнулся ещё тоньше, мол, встретят - как же без этого... но нигде на перроне не видно было милой моей тёти Мрии, а только маячила толстая тётка-проводница: поезд уже встал и стыл теперь у подёрнутого инеем скользкого гранита.
Не пришла?
Что с того, что мороз? Моя ласточка, она и мороза не побоится...
Больна?
Нет, не может быть, ведь я вчера лишь слышал в телефонном аппарате её искажённый далью, но весёлый и звонкий голос...
И опять заныло в левом боку, и глупый сон подступил дурным предчувствием. Поезд, стравливая тормозной воздух, зашипел злобно, окутал меня ледяным колючим туманом. Я всё ещё не решался отойти от вагона, позабыв, что номера его я не сообщил - не успевал уже, - и тут, роняя в белую мглу перья от страусового боа, прямо в мои объятия вылетела птичкой милая Мрия.
- Марк, Марк, ты приехал! А я так спешила, так спешила... На Борисовой горе лошадь попала под трамвай, ты представляешь... Вот глупая! Кишки наружу, хвост... и нога отрезанная...И проехать было никак нельзя, я едва не опоздала... Ну, пойдём же, милый мой, пойдём, у меня там новое авто, - ты ведь водишь авто, правда, это папа прислал из своей Палестины, и представь - полный салон апельсинов! Ну, пойдём же!