Аннотация: Произведение основано на реальных событиях.
Глава I
Холодный февральский ветер промозглого дня завывал в трубах, поднимал частички чёрной снежной массы, уносил их в высь, старался добросить до тёмно-серой громады туч. Они висели над Москвой, тёмным крылом накрывали кварталы и дворцы, сливались с такой же мутной водой Москвы-реки, цеплялись за крест Ивана Великого, рвались над его позолотой как хлопья чёрной, грязной ватой.
Улицы были полупустые - погода сделала своё дело. Лишь на некогда шумном проспекте стояли несколько бедно одетых мужчин, своим медлительным спокойствием неизменно привлекая внимание случайных прохожих.
За поворотом широкой мощёной улицы послышался стук копыт. Мимолётное оживление на лицах мужчин быстро прошло, уступив место напряжённому ожиданию. В серой февральской мгле тихо, как бы ощупью, двигалась карета, и породистые скакуны чётко отбивали парадную дробь. Их пушистые гривы ветром перемётывало из одной стороны в другую. Кучер, очевидно, сильно радея за атласные спины этих благородных животных, не пускал в ход хлыста.
- Ну, давай, Поэт! Пора! - один из стоявших тихо тронул рукав высокого человека в казачьей папахе и штатском платье. Туго стянутый пояс чётко обрисовывал осанистую, мускулистую фигуру. Пепельно-чёрные волосы его были влажны. Намертво прилипшие к нахмуренному лбу, они почти не шевелились под порывами холодного февральского ветра.
Он стремительно рванул к приближавшейся карете. Сильная рука замерла в броске. Белые как снег пальцы судорожно вцепились во что-то чёрное, лежавшее на ладони. Рука стала медленно отклоняться всё дальше за голову, как забрасывает назад свою голову вздыбившийся под всадником конь в тщетной попытке сохранить равновесие.
С лица мужчины неожиданно пропало выражение азарта, наблюдаемого только у охотников, рыболовов и игроков; он пошатнулся, отступил назад. Всхрапывающие лошади пронесли карету мимо него.
На подушках с золотым шитьём сидел богато одетый мужчина лет тридцати пяти, внимательно слушая сидевшую напротив женщину. Она была не прекрасна и не уродлива, не Венера и не Мегера, а, что называется, миловидна. За тугие пушистые спирали её каштановых волос дёргали, толкая друг друга, девочка и мальчик семи лет. Они были похожи на взрослых: те же скулы, тот же острый, как клюв, нос, тот же весёлый, но пристальный взгляд детских голубых глаз.
Поэт - назовём же его именем, данным ему его товарищами - медлил, а между тем карета почти объехала его. Рука опустилась как плеть. Губы сомкнулись в твёрдую гранитную складку, заскрипели зубы: "Не могу... Дети".
Карета проехала, постепенно исчезая в тумане смрадной столицы. Поэт подошёл к своим спутникам. Тяжёлого железного предмета, таящего в себе страшную угрозу, в его руках уже не было. Всё лицо этого решительного человека выражало страдание: неестественный, странный изгиб густых бровей, дрожащие губы, отрешённый, всепроникающий взгляд. Словно бы беседуя сам с собой, Поэт с огромным трудом, медленно и тщательно подбирая слова, произнёс в своё оправдание.
- Я думаю, что поступил правильно. Разве можно убить детей?
Февральский ветер с каждым часом становился сильнее, тяжело и резко громыхал трубами и кровлей как чугунными котлами. Риторическим стал вопрос Поэта. Придирчивым, оценивающим взглядом смотрел он на них; все его спутники, кроме одного, непокрытая голова которого заплесневела белой плёнкой инея, не опускали холодных, ненавидящих глаз.
А глаза того, с инеем на голове, угрюмо смотрели на тусклый, золотой свет креста Ивана Великого.
- Эх, убьют нас... Ну да ладно, не велика важность, - со вздохом заключил он и, повернувшись к Поэту спиной, медленно побрёл по улице: сгорбленный, ссутуленный под тяжестью страданий обычной человеческой жизни, не чуждой беды, разврата и нищеты.
Глава II
Тучный в своей промозглости февральский ветер разметал всех спутников, и лишь один устоял против его злых, жгучих и холодных языков. Как волк-одиночка, он долго смотрел на дорогу, лежавшую перед ним и сворачивавшую через три дома.
В его голове бушевала вьюга, а мысли потоком огнедышащей лавы неслись куда-то, то исчезая, то появляясь в океане неясного будущего: "Но почему он это сказал? Почему именно он, Борис Савенков, друг детства, он, ломающий и строящий, горящий и сжигающий? Неужели... нет, этого и быть не может. А князя я убью, убью непременно и уже убил бы, если бы не дети и не она... ". Поэт, ибо это был он, неожиданно очнулся, напряг слух: далеко, за тяжёлым воем ветра, плакал ребёнок.
Поэт сорвался с места. Он бежал, преодолевая душившие его рыдания, бежал, не зная, куда и зачем он мчится. В воспаленном мозгу явственно встала картина давнего прошлого: он, маленький и беззащитный семилетний ребёнок, плачет, уткнувшись лицом в материнский подол, а мать приглаживает его растрёпанные волосы. Тихая, певучая речь плавно льётся на плачущего мальчонку: "Перестань, Ванюша, перестань. Ты ведь уже большой. Не бойся, не плачь, никогда, никогда! ". Ласковые голубые глаза, окутанные вуалью лучезарных морщинок, тихо источают материнскую нежность. Она стояла перед его глазами, от этого видения не было спасения: статная, высокая, с глазами цвета навсегда потерянного варшавского неба, мать сливалась с мглою февральского дня, беззвучно растворялась в его сырости...
Свист кнута рассёк воздух над головой, мягко перейдя в режущую боль в плече. Послушные поводу, смирные, чистокровные кони легко обошли ещё не пришедшего в себя от неожиданности Поэта.
- Пшёл прочь, каналья! Чего уставился?!
Новёхонькая карета со злым и самодовольным кучером скрылась за поворотом.
Стемнело. Ранние февральские сумерки спустились над Москвой, чёрной пылью рассыпались над куполами соборов, крышами дворцов и фонарями пролетавших карет. Жизнь текла своим чередом, не замечая грозы, неумолимо приближавшейся с Запада, где уже давно погасли милосердные лучи зимнего солнца.
Глава III
- А где Поэт?
- Лежит, прохлаждается. Устал, видишь ли.
- Болен?
- Да что ты! Он за всю жизнь даже насморка не имел.
- Значит, опять думать начал. Эх, рыцари, рыцари...Н-да-а-а-а...
- Ну, полно. Он другой. У него особое мышление, да и вообще...
- Что "вообще"?
- Забудь! Не наше это дело!
Дверь в маленькую комнатку под крышей распахнулась, открывая свой небольшой проём спёртому и тяжёлому воздуху, насыщенному всеми запахами, без которых не мыслим любой крупный город.
- Наконец-то! Теперь все в сборе.
В комнатке произведений Достоевского воцарилась тишина. Мужчины в заплатанных одёжах сидели на столе, стульях или опирались на подоконники. Их было шестеро. Седьмым был Поэт.
Его недавно подвижное тело лежало на замасленной кушетке. Тёмные кудри, помятой шапкой, распрямились и напоминали перья ворона. Красивые карие глаза смотрели серьёзно и отрешённо, не видя окружавших его людей и предметов.
Молчание прервал мягкий баритон Бориса Савенкова.
- Почему ты не бросил бомбу, Иван?
Пауза длилась нестерпимо долго. Тишина, вбиравшая в себя звуки спящего города и барабанную дробь пальцев одного горячего молодца, снова нарушилась голосом Савинкова.
- Почему ты молчишь?
- Я не обязан отвечать. Вы не судьи, а я не преступник.
Мерная дробь пальцев резко оборвалась, и в тот же миг эта рука стянула ворот рубахи Поэта.
- Да нас всех из-за тебя поймают! Из-за тебя...- хрипло выдохнул он. Не докончив фразы, он оказался подхваченным несколькими парами рук в другом конце комнатушки.
- Так значит, ты боишься! Ты, плевавший в лицо жандармам, обыскивавшим тебя и твой дом...Ты трус, Андрей! Трус! Только трус сначала бахвалится, а потом жмёт хвост, как забитый собаками волк, - голос Поэта звенел, комариными укусами жаля сердца заговорщиков.
- Ты сам такой же, Поэт! Ты не бросил бомбу и не достоин нашего доверия,- раздражённо прервал его Савенковский баритон.
- В карете были дети и его жена. Они-то ни в чём не виноваты! - после сильного порыва Поэт обмяк, и с трудом сгибая одеревеневшие ноги, сел на кушетку. - Я знаю, всё знаю: не верите мне, думаете - выдумка. Теперь уже всё равно.
С тоской внимал Савенков этой отповеди: "Каховский, вылитый Каховский... Легче самому убить, чем другому приказать: убей...".
Тёмная фигура медленно отделилась от окна.
- Он прав.
Как гром среди ясного неба! "Он прав". Два слова, несовместимые друг с другом, слились в одно. "Он прав". Отметая любую возможность правильности и истинности этих слов, все смотрели на автора этой наглой "лжи".
Неяркий свет облил своими бледно-жёлтыми искрами завитки русых волос и глаза цвета августовского неба. Это был истинный славянин, неизвестно как очутившийся в рядах заговорщиков: внешность давала ему полное право занять достойное место на полотнах Васнецова и Билибина
- Он прав во всём,- продолжал Славянин, - и в том, что мы трусы, и в своём отказе бросать бомбу. Это не обсуждается.
Раздался приглушённый ропот возмущения, ропот морских волн перед бурей.
- Это не обсуждается, - повторил Славянин, освещённый ярко-оранжевыми бликами тухнущего фонаря. - Лучше решим, кто будет бросать бомбу в следующий раз.
- Только не Поэт! Пусть стихи сочиняет! Убивать - не его работа!- истошно шипел Андрей, до конца ещё не оправившийся от пережитого испуга.
Поэт молчал, угрюмо разглядывая мглу за окном, напуганную призрачным светом фонаря. Он знал, что просить вторую попытку бесполезно и бессмысленно. Как сквозь сон Поэт слушал бурный спор и примиряющие доводы. Очнулся он только при слове "жребий " .Его цепкий ум крепко ухватился за это случайное слово, как утопающий хватается за хрупкую соломинку.
Он сел на кушетке, собирая все свои мысли воедино. Широко распахнутые карие глаза исподлобья смотрели на бурные прения за древним, как сама Москва, нетесаным столом.
- Решено. Андрей, пиши наши имена, - приказал Савинков, чуть прикрикнув на остальных заговорщиков, что-то "не поделивших" на другом конце стола. - Что расшумелись, бабы базарные! Ишь, говоруны выискались, нечего сказать!
Разговор сразу потерял свой накал и потух, как костёр в степи, попавший под крупные капли дождя и шипящим треском оканчивающий своё недолгое существование. Поэт уловил лишь последние слова, сказанные достаточно громко, чтобы быть услышанными тому, кому они предназначались.
- Шпион, изменник, предатель...
Клеймить - клеймите, а разобраться - лень.
Тем временем Андрей написал имена присутствующих. Бумажек оказалось шесть. Как-то сразу стало тихо, все звуки комнаты потонули в невыразимом стоне февральской вьюги.
Поэт бесшумно встал и приблизился к Андрею, вызывающе смотревшему на него. Вызов, горевший адским пламенем в его глазах, был порождён не сознанием собственного превосходства, не мужеством или другим благородным чувством, а отчаянной смелостью, с которой ошалевший, загнанный зверь бросается на охотника.
Борис Савенков встал, повинуясь нехорошему предчувствию. Поэт неподвижно стоял перед Андреем, сжатые в кулак руки не предвещали храбрецу ничего хорошего. Страшным усилием воли он сдержал себя, и кипевшая в нём ярость перетекла в синеватую жилку, судорожно бившуюся на виске. Холодный металл его голоса прорезал тишину.
- Пиши моё имя.
Андрей опустил глаза, краска залила лицо. Дрожащей рукой он вывел на бумаге: "Иван Каляев".
Тишина сменилась лихорадочным возбуждением. Все бумажки с именами были сложены в чью-то шапку.
Борис Савенков, всегда игравший роль председателя, гулко откашлялся. После непродолжительного шушуканья и тихого смеха воцарилась зловещая тишина: так замирают деревья и кусты, озёра и реки в преддверии сильнейшей бури.
Жребий тянул Славянин. Его кандидатура была одобрена большинством, воздержался только Поэт, спрятавшийся от любопытных глаз заговорщиков в тёмный угол, завешанный паутиной настолько густо, что её часто принимали за рушник.
Жеребьёвка "прошла" "мимо" Поэта. Он сидел в своём логове как зверь, замученный сворой взбесившихся собак. Однако его кажущаяся бесчувственность никак не соответствовала обилию мыслей в голове. Картины детства и юности, некогда заученные фразы, знакомые образы не переставали кружиться в его воображении.
Собственное имя резануло слух. Славянин стоял возле него, тяжело, с хрипом выдыхал воздух из могучих лёгких. Глаза этого человека с картин Билибина, русского богатыря, окружённые призрачной сеткой морщин, мерцали и светились в полутьме комнаты чуть уловимым сиянием не то доброй ласки, не то жалобного сожаления. Выражавшееся, однако ж, только во взгляде больших голубых глаз, это чувство абсолютно не влияло на сжатые губы, нахмуренные густые брови и глухой, отчеканивающий каждое слово, голос.
- Жребий брошен, Иван Каляев.
Поэт в один миг оказался в февральской Москве, и, не помня себя от чувств и мыслей, переполнявших его, с восторгом и радостью вслушивался в звенящий стон вьюги. Она повторяла миллиарды раз на все лады лишь одно слово: "Судьба, судьба, судьба...".
Глава IV
4 февраля 1905 года в Москве стояла странная погода. Из густых туч на грязный город лился призрачный, лампадный свет. Густой туман из капель водяной пыли, ледяных кристаллов и уличной грязи висел над кремлёвскими стенами, окутывая своей непрозрачной пеленой бойницы и жёлтые купола соборов.
Поэт стоял под тяжёлым сводом Никольских ворот, напряжённо вслушиваясь в звуки дремлющего города.
В глубине тумана за воротами раздался стук копыт о булыжную мостовую и щёлканье кнута над лошадиными спинами.
Поэт выжидал, подпускал карету всё ближе. До неё оставалось чуть более четырёх шагов. Ни одной мысли не промелькнуло в его голове, ни один мускул не дрогнул на его лице. Участь его высокоблагородия, светлейшего князя Сергея Александровича Романова, дяди Николая II и генерал-губернатора Москвы, была решена - Поэт бросил бомбу.
Ужасный грохот потряс мутную пелену возле Никольских ворот. Вихрь пламени взметнулся к небу, поглотив в свои огненные недра всё окружающее.
Невидящими глазами Поэт смотрел, как разрывается карета. В лицо ему пахнуло дымом и щепками, сорвало шапку. Сквозь кровь, обильно лившуюся по лицу и застилавшую глаза, Поэт увидел в нескольких шагах от себя комья великокняжеской одежды и обнажённое кровавое месиво, которое с трудом можно было назвать телом.
Прошло ещё несколько долгих мгновений. На взрыв сбежался московский люд, плотной толпой окружая Поэта и останки великокняжеского экипажа.
Поэт знал и раньше ненависть населения к генерал-губернатору Москвы, но только сейчас понял её истинные размеры. Никто не обнажил головы, никто не сдвинулся с места. Люди лишь тихо обменивались замечаниями вроде: "Молодцы ребята, никого стороннего и не оцарапали. Да, что зря людей губить".
Всё остальное свершалось с ещё более угрожающей скоростью. Почти одновременно в толпу влились полицейские и жена Сергея Александровича, великая княгиня Елизавета Фёдоровна.
Под крики "Держи!" Поэта схватили и поволокли в участок. Покидая роковое место, Поэт ещё долго слышал укоры великой княгини: "Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда!". Но толпа лишь молча внимала горьким словам бывшей принцессы Гессен-Дармштадской.
Глава V
"Сегодня седьмое. Скорей бы уж..." - с тоской думал Поэт, всюду натыкаясь глазами на грубоотёсанные глыбы.
В камере стояла гробовая тишина. Тусклый серый свет располосованным квадратом мягко ложился на каменное безмолвие пола. А где-то далеко, за этим нерушимыми стенами звенел птичьим напевом, переливался на все лады благовест.
Поэт вскочил и в огромном нервном напряжении начал мерить шагами своё последнее пристанище. Глухо рыча и сквозь стиснутые зубы посылая залпы проклятий по адресу всей аристократической части общества, он вдруг замер: за дверью послышались тяжёлые шаги, бряцанье сабель и палашей, невнятные слова.
Террорист был готов ко всему, ибо в судьбе своей он не сомневался, да и не хотел ничего другого: суд, приговор, казнь. Ему претило любое отклонение от этого сценария: "Да, я умру так, как умирал Стёпка Балмашёв: без вздоха, без сожаления, без мольбы... Скорей бы!".
Дверь со звенящим, режущим душу скрипом отворилась. В камеру вошла заплаканная женщина в трауре. Её почти монашеское одеяние цвета воронова крыла напоминало грозовую тучу, потерявшую весь свой накал и теперь бесцельно скитающуюся над бескрайними просторами земли Русской.
Поэт всегда старался скрывать свои чувства от посторонних, но сейчас, никем не предупреждённый, пораженный выражением невыразимого отчаяния на лице вошедшей, он не мог скрыть страстное желание узнать имя этой женщины.
Словно бы в ответ на его немой вопрос под тёмными сводами камеры раздался тихий срывающийся шёпот: "Жена я его...".
Великая княгиня беспомощно опустилась на стул, беззвучные рыдания сотрясали её тело.
Поэт кинулся к убитой горем женщине, и руки этого "убийцы", "метальщика", "террориста", омытые слезами своего смертельного врага, что никогда не подвергалось сомнению, руки, изведавшие тяжёлое бремя труда, в этой камере арестного дома держали голову жены его жертвы, пощажённой им на свой страх и риск пять дней тому назад.
Первым затянувшееся молчание глухим, но звучным голосом прервал Поэт.
- Княгиня, не плачьте. Это должно было случиться...
- Вы, должно быть, много страдали, что решились, - Елизавета Фёдоровна не смела, поднять на Поэта глаз.
- Что из того, страдал я или нет... Да, я страдал, но мои страдания я снёс со страданиями миллионов людей. Слишком много вокруг нас льётся крови, и у нас нет другого средства протестовать против жестокостей аристократии.
Поэт как-то странно посмотрел на княгиню и замолчал. Лицо его исказилось, а из груди вырвался не то клёкот, не то стон раненого зверя, перешедшей в истерический взрыв.
- Но почему со мной разговаривают только после того, как я совершил убийство, - Поэт особенно сильно налёг на слово "я", невольно выдавая свою гордость этим фактом. - Знаете, великая княгиня, когда-то, ещё ребёнком, я часто думал о том, что столько неправды творится вокруг, и мне иногда казалось, что вот стоит пойти выплакать свои слёзы за всех, и зло будет уничтожено... Ведь, если бы я пришёл к великому князю и указал ему на все его действия, вредные народу, меня посадили бы в сумасшедший дом или в тюрьму. Почему нам не дают говорить?
Елизавета Фёдоровна, глубоко-верущая христианка, пришла к Ивану Каляеву, чтобы побудить его к раскаянию, а вместо этого всего после нескольких минут разговора с ним сама почувствовала себя виноватой. В речах этого "грубого, неотёсанного мужика", как называли его очень многие из окружения покойного князя Сергея Александровича Романова, княгиня слышала справедливый укор многих и многих миллионов простых людей.
- Да, очень жалко, что Вы к нам не пришли и что мы не знали Вас раньше, - Елизавета Фёдоровна попыталась вложить всю искренность, на которую она была способна.
- Но ведь Вы знаете, что сделали с рабочими 9 января, когда они шли к царю?
- Разве Вы думаете, что мы не страдаем? Разве Вы думаете, что и мы не желаем добра народу? - ни доли того света искренней жалости к заранее осуждённому на смерть Поэту не было теперь в словах княгини, от них разило только оскорблённым самолюбием.
- Да, теперь Вы страдаете...
Эта фраза стала для Поэта единственной местью, которую он себе позволил. Ему претило и оскорблять непрошенную гостью из вражьего стана, и выставлять себя жертвой тирании аристократов.
Их взоры скрестились, как клинки шпаг двух записных дуэлянтов: холодный, непреклонный - Поэта. и гордый, презрительный - вдовы. Поэт вдруг отступил, с похоронным звоном из ледяной ладони выскользнул эфес, потянувшийся за падающей сталью. Безоружный, он неожиданно для самого себя высказал свои самые сокровенные мысли.
- Моя совесть чиста, мне не в чем каяться. Мне больно, что я причинил Вам горе, но я действовал сознательно, и, если бы у меня была тысяча жизней, я отдал бы всю тысячу ради этого дела, не только одну.
Глава VI
Каляев был верующим человеком, и верил он так, как лишь немногие люди на Земле. Искренняя страсть к Богу, затмевавшая все другие чувства и эмоции, под влиянием ареста и ссылки в ранней молодости превратилась в религиозный мистицизм. Он присутствовал во всех его поступках, действиях мыслях, даже своё преступление он считал не только формой политической борьбы, как все эсеры того времени, но и моральной, религиозной жертвой.
Великая княгиня, молча, вытерев слёзы, встала и протянула Поэту иконку Божьей Матери с Богом-Младенцем. Рука её дрожала, сиреневая ниточка вены часто трепетала под прозрачной кожей.
- Прошу Вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за Вас.
Поэт колебался. Ему стало трудно дышать. Резко мотнув головой как человек на что-то решившийся, "метальщик" взял иконку, и нехотя, но по-доброму, процедил сквозь зубы:
- Я молился за Вас, молился, чтобы Вы остались живы.... Прощайте, - продолжал, всё крепче сжимая иконку своими холодными, загрубевшими от работы пальцами. - Повторяю, мне очень больно, что я причинил Вам горе, но я исполнил свой долг, и я его исполню до конца и вынесу всё, что мне предстоит. Прощайте.
Елизавета Фёдоровна зарыдала самыми искренними слезами и стремглав выбежала из камеры.
А Поэт так и остался стоять, ощущая себя единственным смертным, оставшимся в живых на планете.
Глава VII
Московские улицы кипели народом. Безудержная радость простых людей, вызванная событиями недельной давности, не утихала, а, казалось, всё боле разгоралась. Весёлые лица так же часто мелькали в разношерстной толпе, как на народных гуляниях.
Андрей шнырял в этом котле человеческих тел, внимательно вглядываясь и вслушиваясь в окружающий его мир. Когда молодой человек в очередной раз осмотрелся, ища глазами филёров, он почувствовал на себе чей-то пристальный и изучающий взгляд.
Молодой и неопытный террорист вздрогнул, страх и ужас накрыли его с головой, как девятый вал кроет прибрежные скалы, обгладывая их гранитные тела год за годом, век за веком.
Высокий статный офицер медленно приближался к нему. Светло-русые кудри матово сияли под лучами февральского солнца, а необычайно яркие голубые глаза легко и прямо смотрели из-под густых бровей.
Они поздоровались. Славянин, почти неузнаваемый им, как говорит в таких случаях русский человек, "сам на себя непохожий", тихо, но внятно спросил: "Читал?"
Вылезающие от удивления из орбит глаза Андрея говорили всё то, что не мог произнести его онемевший язык: этот неопытный юнец находился в состоянии кошмарного сна, когда хочешь кричать - и не можешь издать даже звука, пытаешься бежать - и чувствуешь каменную тяжесть во всём теле.
Газета, данная Славянином, была довольно потрёпанной, жёлтая бумага на сгибах истончилась до прозрачности, а по краям стала напоминать бахрому
Статья была, вероятно, чрезвычайно интересной, но Андрей читал только половину. Кое-какие фразы были подчёркнуты химическим карандашом, что сразу привлекло внимание Андрея. "И.Каляев... убийца великого князя Сергея Александровича Романова... раскаялся... назвал себя верующим... высказал... сожаление о своём преступлении... "
Юношу вдруг прорвало. Сквозь стиснутые зубы неспешно лились проклятья в адрес Поэта, упоминавшие большую часть его биографии: будущий террорист Иван Платонович Каляев родился в Варшаве, в семье бедного полицейского чиновника - это и стало основным поводом для ненависти Андрея. Не влияли на это даже исключение Поэта из Пепербургского университета за участие в студенческом движении, три месяца тюрьмы, ссылка...
Бледная рука Славянина медленно, как бы нехотя, поднималась. Железные тиски её твёрдых, маслоковатых пальцев крепко сжали шею Андрея, издававшего теперь только хрипящий свист. С непередаваемым отчаянием и грустью Славянин прошептал:
- И ты, Андрей! И ты...
ЭПИЛОГ
На западе догорал закат. Сиреневые майские сумерки всё быстрее отвоёвывали у солнечного света мир 22 мая 1905 года.
Окно камеры Поэта выходило на южные границы горизонта. Необычайно яркие звёзды освещали и тёмный камень стен, и причудливый узор древесины нетёсаного стола, и холодный металл решётки.
Иван Каляев только что выпроводил из своей темницы священника, который после разговора с осуждённым плакал как ребёнок. Поэт шёл к Богу своим путём: не признавая обрядов, он до конца своей жизни оставался верующим человеком.
А сейчас, за несколько часов до казни Поэт вспомнил всю свою жизнь: детство, студенческие годы, пропаганду среди рабочих, вступление в Боевую организацию эсеров, Азефа, Сазонова, Савенкова, убийство Плеве, свою "жертву", арестный дом, недавний суд, где прозвучала фраза: "Я счастлив вашим приговором...".
Опять раздался звенящий скрип несмазанных петель, ранее предварявший приход великой княгини Елизаветы Фёдоровны, принцессы Гессен-Дармштадской. Теперь "незваным " гостем Поэта стал А. Филипьев, "заключённый-палач", казак по происхождению. Огромный, рослый, в своей кумачовой рубахе, алых колпаке и шароварах, с нагайкой без ножен он олицетворял для Поэта всё то, что он ненавидел: самодержавие, правителей, которым всё дозволено, произвол и жестокость высших, бесправность нищих...
Поэт встал и вытер пот со лба. Он не боялся смерти и не ожидал её отсрочки. Ему была чужда горечь расставания с жизнью, она была не так весела и сладка, чтобы проливать по ней слёзы.
Казнь состоялась во дворе Шлиссербургской крепости. Иван Павлович Каляев снова, уже у виселицы, отказался целовать крест. Спустя несколько минут приговор привели в исполнение. Здесь же, без обрядов, быстро и тихо тело казнённого предали столь неласковой к нему земле, принявшей потом ещё очень много таких же, как он.
Так умер И.Каляев, Поэт и убийца, террорист и жертва, рыцарь и преступник, метальщик и праведник.