Я любил своего отца, честного и порядочного мужа, простого бухгалтера, бывшего офицера, рядового коммуниста, обычного советского человека, тихой незаметной любовью. И я понял это только совсем недавно.
Он не был моим учителем и ментором, не делился со мной своим опытом и прошлым, не ставил передо мной какие-либо задачи и цели, не советовал как лучше поступить в той или иной ситуации, не рекомендовал мне будущую профессию. Он обеспечивал моё существование и не мешал моему выбору.
Отец был незаметен, как незаметна привычная вещь в доме. Всеми домашними делами и распределением денег заведовала мать. Он только приносил зарплату да офицерскую пенсию.
Будучи евреем по рождению он из Цаллера в паспорте каким-то образом превратился в Савелия в повседневном общении, и все называли его Савелий Абрамович. Кстати, с этим именем, Цаллер, связана забавная история с оформлением мною в 16 лет паспорта. При заполнение документов в паспортном отделе я написал всю требуемую информацию о родителях и старшем брате. Проверяя анкету, служащая отдела неожиданно обратила моё внимание на ошибку: "Он же вам не отец, а отчим" - сказала она. "Как отчим?" - удивился я. "У вас же другое отчество".
Действительно, мой брат Борис Цаллерович, поскольку при его рождении в 1937 году были все необходимые документы. Я же родился в эвакуации в 1945 году, где свидетельство о рождении было выписано на основании анкеты заполненной матерью, в которой она назвала отца Савелием. Таким образом я оказался Михаилом Савельевичем. Мне с большим трудом удалось убедить паспортистку, что отец действительно является моим настоящим отцом.
В 1917 году ему было13 лет и после окончания Гражданской войны его из еврейского захолустья занесло в большой город, где он закончил фи нансово-экономический интитут, затем был призван в армию бухгалтером и закончил войну в звании подполковника. Выше ему расти не дали, а когда началось дело врачей его в 1952 году попросили из армии. По выслуге лет он получил право жить в любом городе и родители выбрали Ленинград, где уже обосновались их родственники. Все последующие годы мы жили в коммунальных квартирах на "служебной площади".
Отец был неверующим, никаких еврейских праздников и обычаев не соблюдал, как и мать. Дома говорили на идиш только в тех случаях, когда хотели что-либо скрыть от меня и брата. Был ли отказ от еврейства его собственным решением или вынужденным я не знаю. Во всяком случае разговоров в семье об евреях и антисемитизме при нас не было.
Можно сказать, что отец, по крайней мере внешне, был абсолютно аполитичным, и это при том, что он был коммунистом. Я не помню, чтобы он высказывал своё, определённое мнение о событиях в стране и за рубежом. Мне кажется, он предпочитал вообще не говорить о политике. Не стоит забывать, что в 30-ые годы ему было за 30 лет, достаточно, чтобы понимать происходящее вокруг него.
Отец был малоразговорчив, спокоен, скорее замкнут. Читал главным образом газеты, хотя в семье было много подписных собраний сочинений русских писателей изданий 50-60 годов. У него не было каких-либо увлечений.
Зато он прекрасно упаковывал вещи и мастерски стягивал верёвкой тюки - результат частых переездов семьи из города в город во время его службы, и ежегодных летних выездов на дачи.
Будучи бухгалтером в армии, отец никогда не был на передовой. Но, однажды, по семейным рассказам, только посещение отдельно стоящего туалета спасло его от снаряда угодившего прямо в здание штаба. Он вряд ли умел стрелять, хотя и носил по положению пистолет. Я помню только одну военную фотографию отца - молодой, улыбающийся офицер в машине, весной 1945 года в Праге.
Мне было тогда уже 3 месяца. За год до этого снимка отец впервые получил возможность навестить мать, которая жила в эвакуации на Урале, в посёлке "Северный коммунар". Многодневный тяжёлый путь на поездах, машинах, а в конце концов долгая тряска на лошади по расскисшей весенней непролазной дороге вынудила отца отлёживаться на животе. Этим я обычно объясняю обстоятельства моего зачатия, которое, как мне кажется сейчас, не принесло большой радости матери.
Около 60 лет отец заболел диабетом и стал получать положенную ему гречневую крупу, которая уже в то время стала дефийитом. Он никогда не готовил еду, но варка гречневой каши вдруг стала его любимым занятием. На покрытый скатертью стол он стелил газету, высыпал крупу и тщательно её перебирал, выискивая шелуху и мусор, затем поджаривал её на специально выделенной сковородке и варил точно по часам.
Отец никогда не наказывал меня. Я помню только одну историю в детстве, когда он стоял надо мной с офицерским ремнём в руках. Мне было лет 6-7, когда я и мой дружок, увлечённые познанием человеческого тела, за пару конфет уговорили соседскую девочку того же возраста спустить трусы, чтобы объективно выяснить различие между девочками и мальчиками. Различие было очевидным. В тот же день она разболтала всё дома, мои родители были тут же проинформированны, и отец был направлен ко мне для дознания. Я честно объяснил причину преступления. Не помню реакцию отца, но ремень так и остался неиспользованным.
Пожалуй самым знаменательным событием в нашей семье была покупка первого советского телевизора КВН и линзы, заполненной дистиллированной водой, которую можно было купить в аптеке. На наиболее важные передачи приглашались соседи, с которыми поддерживались дружеские отношения. Я думаю, что отец был горд тем, что мог позволить себе купить достаточно дорогой тогда телевизор.
Пытаясь вспомнить отца и события в семье связанные с ним, я с сожалением и досадой обнаруживаю, что не так уж много в моей памяти. Повидимому, существуют объективные и субъективные причины этого. Фактически я знаю отца с 50-х годов, не лучшего времени нашей жизни. Мне кажется он тяжело переживал потерю армии, звания, должности . Возможно, это сломало его. И я уже не видел его таким как на пражской фотографии. Но мне очень хочется помнить его молодым и смеющимся.
Я любил отца тихой, незаметной для меня любовью. И, наверное, поэтому горько плакал, когда звонок из Америки принёс неожиданную весть о его смерти в 85 лет. И я написал стихи.
Окончен счёт прошедшим дням
И начат счёт небытия.
День смерти заменяет нам
Рожденья день уж навсегда.
И отмечает память наша
Лишь день печали и тоски,
А жизни выпитая чаша
Уже разбитая в куски
Забыта ....
Декабрь 2005 года
P.S. От отца у меня остались его американские часы и старая, с треснувшей деревянной ручкой, кисточка для бритья.
