Звонок на работу был совершенно неожиданным. Звонила Света, жена моего старшего брата. За 12 лет её замужества мы практически не общались, виделись только несколько раз у родителей, и, может быть, были дважды в их доме.
"Миша, мне надо с тобой встретиться сегодня после твоей работы. Метро "Нарвская" устроит?" Я согласился, не выясняя причину неожиданного свидания.
Света ждала меня в вестибюле. Мы вышли на площадь и уселись у Нарвских ворот. Был тот особый тёплый солнечный осенний день, какими подчас нас балует Ленинград. Вокруг текла размеренная привычная жизнь большого города, в котором я так же жил размеренно и привычно. И ничто не предвещало, что через минуту я буду выброшен из этого потока и окажусь наедине со своими мыслями и проблемами.
Крупная, с некрасивым лицом, тяжёлым взглядом холодных глаз, от которого всегда хотелось уйти, с голосом не терпящим каких-либо возражений, Света никогда не вызывала во мне симпатий. Скорее наоборот.
"Елизавета Юрьевна, Савелий Абрамович (она всегда называла моих родителей только по имени отчеству) и мы подали документы на выезд в Израиль. Всё оформленно. Ты должен подписать бумагу в ОВИРе, что отказываешся выезжать с нами, поскольку у тебя своя семья. Галя об этом не должна ничего знать." Эти скупые и жёсткие фразы были сказаны легко и просто, без какого-либо смущения или стеснения. Обыденная банальная ситуация.
Это был гром среди ясного неба. Я совершенно растерялся.
К сожалению, я обладаю этой дурацкой чертой характера - теряться, когда кто-либо в напористо-волевом натиске, внезапно, без всякого повода и какой-либо предистории, врасплох, настаивает на чём-либо и требует решения и ответа немедленно. Вместо того, чтобы оттянуть принятие решения на какое-либо время, сказав: "Мне надо подумать", я обычно соглашаюсь, а затем горько и безвозвратно сожалею.
К этому времени наша жизнь складывалась более или менее неплохо. Я работал в научно-исследовательском институте, заканчивал диссертацию, которую из-за отъезда моих родственников за границу, власть одних и страх других, мне так и не дали возможность защитить. Мы купили кооператив в Озерках, Галя работала в Публичной библиотеке. Моя жена русская, её родители, бабушка и брат были живы, и мы даже не думали об эмиграции, хотя некоторые наши друзья и знакомые уже покинули СССР или собирались это сделать.
В тот момент я был настолько растерян и подавлен, что даже не пытался проанализировать всю абсурдность происходящего. Только значительно позже, умственно пережёвывая в который раз эту историю, я пытался найти ответы на естественно возникающие вопросы и не мог их найти.
Почему всё держалось в строгой тайне от меня, сына и брата? И вспомнили обо мне только когда припекло, когда без моей подписи их выезд был бы невозможен или отложен надолго. Почему об этой проблеме сообщила мне Света, а не родители или брат? Было очень стыдно?
Теперь я совершенно ясно понимаю, что в силу тех или иных причин я был предан матерью, отцом и братом. А тогда ... тогда я трудом выдавил из себя: "Когда?" Света сообщила мне день и час когда я должен быть в ОВИРе. Если не ошибаюсь, это было на следующий день.
Мне трудно сейчас вспомнить всю логику моих мыслей и рассуждений приведших к моему молчанию. Возможно, главную роль в то время сыграло отсутствия желания выехать из СССР. Какая разница - скажу я или нет - если мы всё равно никуда не едим? Но сейчас, я уверенно могу сказать - уедь мы тогда, в 33 года, а не в 48 лет, мы бы смогли найти хорошую работу, сдать экзамены на врачей, и иметь прекрасную жизнь в Америке. И сыну было бы легче адаптироваться к новой жизни в 10 лет, чем в 25. Время было упущено. Я не думаю, что скажи я Гале о подписи, мы бы за одну ночь решились уехать. Тем более что нас и не приглашали. Нас оставляли.
Но так или иначе я с горечью понимаю сейчас - я предал жену и сына своим молчанием.
В вестибюле так хорошо известного многим в Ленинграде здания меня уже ждала мать. Подчёркнуто скромно одетая, со сдержанно-нейтральным выражением лица, так хорошо мне знакомому по коммунальной квартире, она никак не напоминала женщину берущую одного сына с собой и оставляющую другого, возможно безо всякой надежды увидеть опять. Без лишних слов мы поднялись на второй этаж в громадную приёмную.
Тысячи людей прошли это "чистилище", где их делили на "чистых", имеющих право выезда, и "не чистых", "отказников", вынужденных возвращаться сюда опять и опять. Чувствами страха, надежды, отчаяния и радости были насыщенны эти стены, мебель и даже воздух. Лица присутствующих отражали те же самые эмоции.
За большим столом у одной из стен сидела довольно приятная женщина, принимавшая повестки, документы, отвечавшая на вопросы. От нее ничего не зависило, но если бы у неё над головой появился светящийся венчик, она бы легко могла сойти за святого Петра у ворот рая.
Вскоре нас пригласили в один из кабинетов. Быстро прочитав короткий, в 2-3 предложения отказ о выезде в Израиль, я подписал его, как мне показалось, к облегчению обеих, служащей и матери. Мы спустились вниз, скупо попрощались и разошлись.
Через 15 лет мы сидели втроём, я, Галя и Митя, в той же приёмной и ждали вызова для окончательного оформления документов на выезд в США. Ни жена, ни сын не подозревали о том страхе, который держал меня в состоянии жуткого напряжения. Я боялся, что в последнюю минуту появится подписанная мною бумага об отказе выезда из СССР, и всё будет кончено. Об этой бумаге, к счастью, или забыли, или просмотрели, или, что более вероятно, в свете новой политики не придали существенного значения. Галя только сказала мне позже, что я был очень бледен.
После того памятного посещения с матерью ОВИРа я видел моих родственников перед отъездом весной дважды.
6 февраля, в день моего рождения, открыв дверь на внезапно раздавшийся звонок, я с растерянностью и недоумением уставился на стоящих у порога мать, отца и брата. Как обычно, я никого не приглашаю в этот день, предпочитая круг моей семьи.
Они чувствовали себя довольно скованно и неуютно, впервые попав в нашу квартиру. Мне до сих пор непонятно что же привело их ко мне в тот день: сожаление или расскаяние, которые они так и не смогли высказать; любопытство; желание поздравить меня с днём рождения или всё вместе. Во всяком случае были они недолго, и я совершенно не помню о чём мы говорили, только не об их эмиграции.
И последний раз мы были у Бори накануне их отъезда. Брат сидел на кухне, пьяный, с какими-то знакомыми. Он посмотрел на меня издали, с глубоко запрятанной тоской в глазах, которую я увидел опять через 15 лет уже в Америке, и как-то криво усмехнулся. Мать выскочила на минуту предупредить, что отец отдыхает и к нему нельзя. Свету и детей я толком не видел. Я взял обещанный мне старый рюкзак с разобранной самодельной этажеркой, складной велосипед, который, повидимому, не удалось продать, и, практически не попрощавшись, мы ушли.
Мне потребовались все мои силы, чтобы не разрыдаться тут же на лестнице.
Да, еще родители, как большую драгоценность, отдали мне в день рождения пачку сталинских облигаций, розыгрыш которых был отменён лет 30 тому назад.
В аэропорт мы не ездили.
Я вспоминаю всё это сейчас, почти через 30 лет, с одной только целью - забыть эту историю и простить. Простить моих умерших родителей, моего брата, который несколько лет назад был парализован и потерял возможность говорить. Но я никогда не смогу забыть и простить Свету. Только уже живя в Америке я понял, что она, обладая потрясающей властной напористостью, смогла легко подчинить себе брата и родителей, которые стали послушными исполнителями её воли и желаний. Она разрушала многое вокруг себя, принося беды и страдания не только знакомым, но и близким. Света окончательно оторвала Митю от нас, и теперь уже он совершил предательство, отказавшись от родителей, как "врагов народа", Однажды, вернувшись от Светы, он заявил, что "мы хуже КГБ и нас надо расстрелять", но отказался объяснить за что. Мы так и не знаем до сих пор, что ему было наговорено о нас. Мы не собираемся судить его, на то есть Бог и совесть.
Рассказывая эту историю о трёх предательствах я преследовал только одну цель - вспомнить, простить и забыть, выкинуть из моей головы эти назойливые мучительные вопросы: "Почему? Зачем? За что?"