Еще четыре года назад это была самая обычная семья. Можно даже сказать, что хорошая. Леон Михалыч Стречень любил жену и дочь, жил домашними заботами. И Свету, единственного ребенка в семье, наиболее баловал как раз отец. Мама было построже. Михалыч же и невыученные уроки, и двойки дочке прощал, и по два раза в неделю водил в кино на новые фильмы. Зимой брал с собой на лыжи в лес, а с шести лет научил Свету на коньках кататься. И ходили они зимой каждые выходные в парк Горького на открытый каток. Возвращались румяные и жизнерадостные, с завидными аппетитами. От регулярных занятий физкультурой и спортом у Светы было устойчиво хорошее настроение, она никогда ничем не болела.
Летом они по обыкновению ехали на месяц в Крым, на Кавказ или озера Беларуси, в дома отдыха. Уж там и плавали вволю, и по горам лазили... В сентябре одноклассники всегда удивлялись Светиному шоколадному загару, заслушивались ее рассказами про отдых в местах далеких и незнакомых. Кстати говоря, Леон Михалыч каждое лето вез семью на новое место - терпеть не мог повторений. А потому и в Батуми побывали они, и в Сочи, и в Ялте, и в Евпатории.
Да, хорошая это была семья. И тянулись к ней люди: на праздники их дом полнился разнообразными интересными гостями. Часто ходил в гости и родители, нередко и дочь с собой брали. А там - дети, увлекательные игры, веселье и радость...
Разумеется, как в каждой семье, случались и конфликты между родителями, недоразумения. Но как-то не помнит Светлана, чтобы доходило это до слез, проклятий и воплей, не было, чтобы в знак неприязни не разговаривали между собой Леон Михалыч с Нелей Александровной. Нет, мирились они быстро, потому что незлопамятными, добрыми были людьми.
Мама всю жизнь работала учительницей географии, отец - в конструкторском бюро на заводе, в сорок три года дослужился до начальника отдела, зарабатывал хорошо и ни в чем не отказывал любимой дочери. Одета была Света всегда прилично, модно, в холодильнике даже в смутные времена развала империи не переводились качественные продукты. Но нет, главным было не это. Значительно важнее выглядели отцовы внимание, покладистость, ласка и нежность. Вплоть до двенадцати лет вечерами усаживалась Света к нему на колени, шептала на ухо разные пустячки, и оба радостно и глупо смеялись...
Но однажды осенью, четыре года назад, пришел Леон Михалыч домой в странном возбуждении и, энергично жестикулируя, стал рассказывать за ужином про каких-то верующих, что выступали в клубе их предприятия. Поскольку Светлане было тогда лишь шестнадцать лет и в голове бурлили проблемы отнюдь не религиозные, то не запомнилось ей, о какой именно христианской секте шел разговор. Однако уже тогда с тревогой заметила наблюдательная девушка необычный, какой-то оголтелый блеск в глазах Леона Михалыча. Она даже приревновала отца к тем сектантам, так как слишком уж пылко, взахлеб, рассказывал он про их мудрые речи, про их любовь к ближнему, простоту и доступность. Помнится, упоминал православных священников, бранил их за надменность, за отдаленность от народа, за алчность. И вновь принимался хвалить, споря с мамой, проповедников, выступавших сегодня в их клубе, - какие они молодцы. Сказал, что взял адрес их прихода и непременно пойдет в воскресенье на встречу с этими интересными, высокодуховными людьми. Затем извлек из дипломата кипу цветных, отлично изданных буклетов, брошюр, журналов. Разложил их на столе и до ночи любовался картинками на евангельские сюжеты, зачитывал вслух некоторые премудрые места из помещенных на страницах статей.
Свете вначале это было любопытно, она тоже рассматривала цветные рисунки. Особенно нравились ангелы с ажурными крылышками, сидящие на розоватых облачках. Затем, правда, ей позвонил одноклассник, и девушка, уединившись в спальне, быстро забыла за телефонной болтовней и про буклеты, и про отцовский рассказ о каких-то там верующих.
Но в воскресенье Леон Михалыч тщательно побрился, принял ванну, спрыснулся одеколоном, облачился в парадный костюм и направился в далекий конец города, где в какой-то школе арендовала помещение та религиозная организация. Звал туда и супругу, но она сослалась на головную боль.
С той поры стал Михалыч посещать упомянутые собрания по два раза в неделю. Приходил оттуда каким-то просветленным, подолгу делился с Нелей Александровной своими впечатлениями от этих мероприятий. Пытался навязаться с рассказами и дочери, но та, интуитивно учуяв недоброе, под различными предлогами уклонялась: то уроки надо доделать, то позвонить кому-то, то фильм интересный по телевизору...
Спустя три недели, в субботу, раздался в их квартире неожиданный звонок. Когда Света открыла, то испугалась: перед ней стояли два солидного вида мужчины и спрашивали на ломаном языке, дома ли Леон Михайлович. Были они беловолосыми, белолицыми, чрезвычайно опрятными и приветливыми. Раздеваясь в прихожей перед взволнованным отцом и его дочерью, непонятно за что благодарили и просили прощения за принесенные неудобства. Вскоре они уединились с Леоном Михайловичем в зале и повели беседу, длившуюся не менее двух часов. Бубнеж их ровных, прекрасно поставленных голосов, поначалу вызвавший любопытство у Светы, через час стал на нее действовать самым угнетающим образом. Будто положили ее голову на наковальню и мерно били молотом. Через плотно закрытую дверь зала доносились лишь низкие частоты: "Бу-бу-бу, бу-бу-бу..." - бес конца!
Как потом выяснилось, это приходили американские миссионеры, основатели филиала их секты в Минске - Билл и Джек. Эти "славные парни", как называл их Леон Михалыч, посетили его с целью провести подготовительное собеседование, после чего он будет рекомендован для вступления в их общество.
Услыхав это, мама схватилась за голову, а дочь подумала, не снится ли ей все это. Нет, не снилось. Этим же вечером, первый раз в жизни, Неля Александровна, истомившись убеждать мужа одуматься, серьезно поссорилась с ним и ночевала в комнате дочери.
Но это, как показали дальнейшие события, были только цветочки. Посещения миссионеров сделались регулярными и все более продолжительными. А в те вечера, когда Леон Михайлович с ними не беседовал, он пропадал в молельном доме.
В декабре, после экзамена, его приняли в секту, о чем с гордостью и сообщил отец своим домочадцам. А заодно и объявил, что Билл и Джек уже не будут ходить к нему с проповедями, ибо он сам теперь проповедник низшего ранга и сам должен приобщать к их праведной вере заблудшие души. Теперь уже он будет, на пару с каким-то Симоном Францевичем, ходить по домам и беседовать с кандидатами на вступление.
В скором времени отец выступил с получасовым обращением к супруге и дочери, где провозглашалось, что от сего времени он вынужден порвать всякие связи с прежними друзьями-приятелями, поскольку они ведут греховную жизнь, в частности - употребляют алкогольные напитки, что категорически запрещено их верой. Это раз. Вторым, и самым ужасным, было то, что Леон Михалыч сообщил про озабоченность руководства секты неприобщенностью к ней Нели Александровны и Светланы. Это у них недопустимо, так как существуют мероприятия, где появляться без семьи - великий грех. И предложил отец домашним серьезно задуматься над этим вопросом. Сроку он им дает - месяц.
И буквально через день случилось происшествие, просто шокировавшее несчастную Свету.
В субботу, перед обедом, она, мама и Леон Михалыч возвращались с рынка. На выходе из метро, проходя подземный переход, отец внезапно отделился от них, подскочил к нищему, что сидел у стены, подобрав под себя ноги, и стал на него кричать. Нищий был нестарый, замусоленный, жалкий мужичок - с грязным испитым лицом, заскорузлыми руками, вонючий. Сытый и дородный, досмотренный Леон Михайлович начал орать на весь переход: ругал мужичка за попрошайничество, обвинял в жульничестве, корил за то, что он - молодой и здоровый - не работает и морочит людям головы. При этом тряс руками, в которых были сумки, набитые мясом, рыбой, сырами и фруктами.
У Светы внутри точно порвалось что-то. Она остолбенела и с ужасом уставилась на отца. Мать же подбежала к нему и пыталась унять. Тщетно. Приходя во всю большую ярость от вида грязного мужичка, отец кричал, топал ногами, а затем, в очередной раз отмахнувшись от жены, ударил ногой по нищенской шапке, лежавшей на земле. Из нее полетели, закружили в воздухе бумажные деньги.
Но наиболее поразило Свету то, что никто из находящихся поблизости людей не вступился за несчастного нищего, не осадил разошедшегося Леона Михалыча. Помнится, Светой овладело нездоровое желание, чтобы какой-нибудь крепкий мужчина подскочил к ее отцу, залепил кулаком в лицо, сбил с ног и начал метелить ногами. Но не оказалось таких решительных заступников... В лучшем случае кто-то останавливался и с любопытством наблюдал, что же будет дальше. А большинство так и вовсе спешило поскорее обойти место конфликта.
В отчаянии побежала Света вверх по ступенькам. Не помнит, как домчалась до дома, как очутилась в квартире, где с ней случилась продолжительная и сильная истерика. Мама, подоспевшая минут через пять, вызвала "скорую". Врач сделал девушке успокоительный укол, привел в чувство.
С того дня мама переселилась жить в комнату дочери, оставив отца сходить с ума в одиночестве.
Эта жизнь с чужаком в двухкомнатной квартире была невыносима. Хоть Леон Михалыч, погруженный в обязанности проповедника и спасителя душ, теперь редко бывал дома, но когда приходил, то начинал свои нескончаемые навязчивые говорения про бренность тела, про бессмысленность земных утех, про истинную веру в Господа, которую только и дает людям их секта.
Чтобы пореже встречаться с отцом, Света на выходные убегала к подругам, а в рабочие дни старалась не бывать дома по вечерам. Когда не было куда и с кем пойти, то просто бездумно и одиноко бродила по городу. Однажды к ней привязались два пьяных парня и едва не затащили в подворотню. Спас какой-то старик с овчаркой, на счастье проходивший поблизости.
Но столкновений с предком избежать не удалось. Один раз, по приходу со школы, привычно плюхнулась Света на свою тахту, включила магнитолу и опустила руку в картонную коробку, где хранились кассеты... Коробка была пуста. Не оказалось кассет и в других местах комнаты. Девушка поначалу подумала, что, возможно, мама куда-нибудь их убрала. Но зачем? Чем и кому могли помешать ее любимые кассеты?
И хоть Света старалась себя успокоить, занять голову другими мыслями, что-то тревожное все-таки закралось в душу. И не зря. Где-то через полчаса, обедая на кухне, открыла девушка тумбочку, чтобы выбросить в ведро объедки, и обомлела: на дне почти пустого ведра, поверх картофельных шкурок и яичной скорлупы, лежала гора искромсанных кассет. От неожиданности, от вопиющей чудовищности этого факта у нее закружилась голова, на глаза навернулись слезы. В отчаянии повалилась Света на пол и зарыдала навзрыд. Душевное состояние было такое, что подмывало броситься в комнату отца и бить, ломать, крушить все подряд. Однако она, сама не зная почему, сдержалась, зашилась в спальне и, лежа на тахте, бездумно смотрела в потолок. Так прошло время до пяти часов, пока не явился отец. Леон Михалыч в последний месяц всегда возвращался с работы на час раньше обычного, так как звали его неотложные дела миссионера: ежедневно на пару с таинственным Симоном Францевичем он посещал с душеспасительными беседами два-три дома.
Света ворвалась к отцу с упреками как раз в тот момент, когда он переодевал рубашку перед зеркалом. На истошные вопли и слезы дочери он даже не повернул головы и стальным, отчужденным голосом сказал, что да, это он изломал и выбросил кассеты, поскольку не может допустить, чтобы его дочь слушала эту безбожную, сатанинскую музыку. А если уж она без этого умирает, то пусть идет на дискотеки, в клубы, к друзьям и подругам. "В моем доме этой порнографии не будет", - спокойно заключил Михалыч, с любовью повязывая строгий галстук.
- Да ты... - начала было Света, но захлебнулась от негодования и слез. - Да как ты посмел!.. Да я... тебя... за это... - Лицо ее побледнело, мимика его была ужасна. И тут, как бы решившись на что-то отчаянное, она заломила руки и выкрикнула тонким пронзительным голосом: - Сектант!
- Молчать! - резко повернув к ней упитанное лицо, гаркнул отец. - Молчать и мне не перечить! - Он воздел вверх кулаки и сделался страшен. - Лахудра, блудливая девка, не сметь мне тыкать, не сметь никогда мне тыкать! - Леон Михалыч тряс огромными кулаками над головой. - Только на "вы" ко мне всегда обращаться! Только на "вы"! И стучаться, стучаться в мою комнату, если хочешь войти! А теперь - вон! Вон!! Вон!!! Поганка!
Он схватил ее за руку, больно выкрутил плечо и вышвырнул из зала.
Света рыдала в спальне до самой ночи. Мама ее утешала как могла, поила валерьянкой и обещала дать деньги на новые кассеты.
В это же время Леон Михалыч, с иголочки одетый, опрятный и светлый душою, проповедовал по квартирам их микрорайона. Склонял на путь праведный новые и новые души.
Следующий месяц был для Светы сущим кошмаром. Доходило до того, что она всерьез думала отравить родного отца - настолько ненавистными стали его физиономия, фигура, голос... И невыразимо полегчало у нее на душе, когда в один прекрасный день Леон Михалыч сообщил матери, что съезжает от них, чтобы сойтись и жить с хорошей женщиной. Забрал он не только свои манатки, но и телевизор, и дорогой сервиз, и столовое серебро. Основной причиной своего ухода называл он невозможность жить под одной крышей с людьми, плюющими на Христовы заповеди, погрязшими во лжи и разврате; он же бессилен наставить их на правильный путь... "Только в том я грешен, - несколько раз повторил отец, - что покидаю вас в неверии вашем... Только в этом".
Но вера верой, а и про тело не забывай, и как-то так вышло, что новая сожительница Леона Михалыча оказалась лет на двадцать моложе его. Как потом выяснилось, была та женщина одной из активисток их прихода, тоже истово верующая. В первые три года подарила она Леону Михалычу аж трех сыновей, причем два родились близнецами уже через семь месяцев после того, как Михалыч начал жизнь новую и праведную. О чем и похвалился отец Неле Александровне в пространном письме, в котором, кстати говоря, заявил, что разводиться с ней не собирается, потому что не считает штамп в паспорте за истинный брак, а истинным считает он только брак, осененный благодатью Господней, то есть освещенный их церковью.
По этой причине и алименты он не платил на Свету целых полтора года - пока ей не стукнуло восемнадцать. Взыскать же с отца по закону не представлялось возможным, так как он уволился из СКБ и стал одним из руководителей прихода. Там, по-видимому, и кормился.
А еще писал отец, что он неизмеримо счастлив теперь, ибо нашел смысл существования человека на земле. Писал, что не может нарадоваться на своих карапузов и любимую жену Юлю, которая омолодила его лет на десять, дает ему энергию и духовную силу. В конце письма сбился на морализм и поучал, что его судьба может стать им примером, как истинная вера приносит счастье, душевный покой, является опорой в тяжелых жизненных испытаниях. Не надо отчаиваться, заканчивал письмо Леон Михалыч, надо любить, надеяться и верить, надо молиться, делать людям добро, и тогда Бог поможет.