Сотников Михаил Юрьевич : другие произведения.

Ненормальное время - 2 ( продолжение)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  10
  
  
  Празднование Нового года прошло в семье Чалеев невыразительно. А может, это только показалось Виталику - сравнительно с вышеописанной бурной студенческой вечеринкою. Кроме того, и мысли его в предновогодний вечер невольно обратились к экзамену по высшей математике, назначенному на 5 января. По этой причине, просидев в семейном кругу бой Кремлевских курантов, Виталик отправился спать где-то на первой трети "Голубого огонька". Раньше младшей сестры. Зато назавтра, свежий и бодрый, с утра засел за учебники и конспекты.
  
  Чалей перво-наперво пробежался по экзаменационным вопросам, сопоставляя с конспектом. И с досадой нашел, что многие темы лектор не раскрыла до конца, а некоторые и вовсе предоставила выучить самостоятельно. Такая неожиданность несколько огорчила парня. Настораживало еще и то, что Неля Игоревна на последнем занятии, рассказывая о правилах приема экзамена и критериях оценок, определила как основное - решение задачи. Даже отличный ответ на два вопроса экзаменационного билета давал без решения примера только удовлетворительно. Логично вставал вопрос: а стоит ли напрягаться с теоремами по конспекту, выискивать необходимые материалы по толстым и неуклюже составленным учебникам?
  
  Но Виталик отринул от себя подобные колебания и прилежно да последовательно, номер за номером, взялся повторять и учить вопросы билетов. Как оказалось, посещение лекций и усердное конспектирование речей преподавательницы не давали знаний по предмету, а только избавляли от головной боли при поисках нужного материала в учебниках. Лектор диктовала слишком быстро, и студентам хватало времени лишь на то, чтобы поспешно, с уродливыми сокращениями за ней записывать. При такой гонке в уме почти ничего не откладывалось, а повторять записанный материал дома среди студентов не было принято. Молодцы начинали шевелится, только будучи прижатыми сроками зачетов. Такова человеческая психология. Даже Чалей, явно выделяющийся среди одногруппников прилежанием в учебе, никак не мог заставить себя на протяжении семестра хотя б перечитать последнюю лекцию, не говоря о том, чтобы по своей инициативе выучить и доказать с карандашом в руках теорему. Выполнял только домашнее задание для семинаров.
  
  И вот теперь Виталик пожинал плоды своей лени. Что было, конечно, небольшим горем в сравнении с тяготами тех первокурсников, которые и вовсе не имели собственного конспекта. Чалей не зубрил, а с детальной дотошностью разбирал теоремы, затем брал лист и, закрепляя материал, выстраивал заковыристые математические выкладки.
  
  Четыре дня кряду трудился за письменным столом Виталик. По десять часов в день. Он не выпускал из-под внимания и не оставлял ни одной, даже самой незначительной, недоделки. Не вполне понятные места в конспекте уточнял по учебникам, загодя подготовленная стопка которых лежала от него по правую руку. Тужился, бледнел, потел, но находил-таки в неподатливых гроссбухах рациональные зерна.
  
  Внешний мир перестал существовать для него на эти четыре дня. Тем более что все домочадцы ходили по квартире буквально на цыпочках. Елене было велено заниматься на гитаре в кухне - самом отдаленном от Виталиковой комнаты помещении. Сестра была на школьных каникулах и явно скучала без ставших привычными дружелюбных перепалок со старшим братом. Она даже по собственному почину разогревала Виталику обед, но так и не услыхала за это слов благодарности. Брат жевал, смотря сквозь нее. Какой-то чужой, уставший, задумчивый.
  
  А нагрузка на молодую голову Виталика выпала и впрямь огромная. Он не давал передышки ни телу, ни мыслям, пока не одолеет назначенных на день себе самому двадцати экзаменационных вопросов. Не допускал и поблажек: прилечь на тахту, послушать музыку, просто мечтательно, как обычно любил, уставиться в окно. Далекими, сказочными, недосягаемыми представлялись парню зимние городские пейзажи. А на дворе, к слову, установились непривычные для Беларуси морозы в двадцать пять градусов. Но богатое государство на совесть отапливало жилища своих граждан: в квартирах было сухо, светло, уютно. На свежий воздух Виталик не выходил, но и без того засыпал сном солдата, вконец измученный предэкзаменационной запаркой.
  
  На четвертый подготовительный день, после обеда, Виталик в последний раз пробежал глазами вопросы будущего экзамена, уточнил некоторые подозрительные места и сказал себе: довольно. Надо было спешить на консультацию, по обыкновению проводимую вечером накануне экзамена. Во время этой встречи студентам давался последний шанс выяснить у преподавателя непонятные или сложные вопросы, словом - преподаватель объяснял еще кое-что в последний раз. Поскольку назавтра уже ему надлежало слушать своих подопечных. На консультацию, в принципе, никто за руку не тащил, но студенты неизменно ожидали там чего-то таинственного, успокоительного, вроде заветного ключика - то ли от дверей неподатливой дисциплины, то ли от сердца педагога.
  
  ...Чалей двигался пешком, покрыв ушанку капюшоном зимней куртки. Мороз стоял ядреный, и лишь быстрая ходьба позволила ему донести родное квартирное тепло до института. Только в гардеробе вспомнил Виталик события недельной давности - молодецкую гулянку в Ларисином доме и позорную взбучку от тамошних громил. На душе стало гадостно и как-то стыдно. Потому что, насколько не подводила память, не выделялся тогда Виталик среди одногруппников ни отвагой своей, ни силою. Только помнится - резво удирал от погони да смиренно сносил тумаки от злодеев. Одно утешало - не намного трусливее, чем остальные. Но все же назойливая досада бередила душу, и, отворяя дверь аудитории, Чалей готов был принять на себя пренебрежительные взгляды однокашников как должное.
  
  Преподавательницы еще не было, и практически полная аудитория встретила Виталика гулом и выкриками. В них, как ни странно, преобладали одобрительные, дружеские интонации.
  
  - Здорово, боец! - без камня за пазухой протягивал руку с передней парты Шумаков.
  
  Пашка Краснюк игриво толкнул Чалея в плечо, по-свойски радушно поздоровался и Каржаметов. Что-то говорили и остальные, и казалось, что вся группа наслышана об их "подвигах". Скорее всего, так и было, поскольку Бывалому наплести - что плюнуть. На ходу приветствуя приятелей, Виталик добрался до последней парты, где за спинами Воронец и Ящук его ожидал беспокойный Максим Горевич. Виталик кивнул мимоходом девчатам, и они улыбнулись ему в ответ. "Неужели я им не противен?" - мелькнуло в голове.
  
  Макс нервно ерзал по сидению парты и всем видом выдавал свою неподготовленность к завтрашнему испытанию. Спрашивал у Чалея то про одну, то про другую тему билетов, отчаянно хватался за голову и молитвенно шептал:
  
  - Пропал, ей-богу пропал!.. Хана, хана мне, хлопчики...
  
  Как выяснилось, Горевич славно гульнул на праздники в своем областном центре. Очухался лишь два дня назад, лихорадочно схватился за свой неполный конспект, но было поздно. Поэтому на консультации чувствовал себя Макс, как накануне порки. На его подвижном лице попеременно являлись вина, боязнь, отчаяние, слепая надежда и даже оптимизм холерического человека.
  
  Неля Игоревна определенно опаздывала. В аудитории поднялся галдеж. Каждый рассказывал о своем наболевшем. Преобладали темы воспоминаний о праздниках и тревоги за завтрашний день. В этом прекрасном возрасте мысли о плохом и хорошем безболезненно уживаются между собою.
  
  К Чалею обернулась Воронец:
  
  - Виталик, скажи, пожалуйста, как ты понимаешь вот это? - Она положила на его парту конспект, показала изящным пальчиком на какую-то формулу.
  
  Если б она спросила у Чалея о чем-нибудь несерьезном, житейском, да еще голоском игривым и кокетливым, он бы, безусловно, растерялся и выглядел неуклюже. Но серьезный тон Иры, которым она искренне просила помочь уразуметь способ решения дифференциального уравнения, настроил парня на непринужденный лад. Он начал объяснять. Для удобства девушка пересела на краешек его скамьи. Снова, во второй раз за последнюю неделю, почувствовал Виталик, как приятно находиться ему рядом с нею. Склоняясь над тетрадью, он чуть касался лицом ее каштановых буклей, утонченный аромат парфюмерии рождал в глубине его души что-то сладкое, непонятное, теплое. Воронец казалась такой близкой, мягкой, легкой, успокаивающей... Названные ощущения, конечно же, препятствовали Виталику должным образом объяснить Ирине смысл математических закорючек в ее тетради. Они были на полдороги до решения дифференциала, когда вошла преподавательница.
  
  - Здравствуйте, товарищи. - Неля Игоревна, видная женщина средних лет, заняла свое рабочее место. - Я вас слушаю...
  
  Посыпались вопросы. Лектор поначалу брала в руки мел и как можно лаконичнее поясняла на доске непонятные студентам места. Но коль скоро желающих пояснений оказалось непомерно много, Неля Игоревна сменила тактику:
  
  - Минуточку внимания!.. Извините, но мы ограничены во времени, поэтому давайте решим некоторые организационные вопросы.
  
  Группа настороженно притихла.
  
  - Тут Семен Петрович, преподаватель ваших практических занятий, подготовил мне список... Там ваши достижения записаны. Кроме того, я заметила среди вас людей, которых мне на лекциях встречать практически не приходилось... Все это, несомненно, влияет на качество ваших знаний... и на мою, так сказать, требовательность.
  
  - А если на отлично будешь отвечать, то на сколько балов понизите? - выкрикнул с места Дубель, которого по причине постоянных прогулов этот вопрос волновал нешуточно.
  
  - Если на отлично - на здоровье! Поверьте, что придираться я не буду, и список этот мне нужен лишь как ориентир... Но, молодой человек, чудеса так редки в жизни, а в математике - тем более.
  
  Лектор обвела взором озадаченную группу.
  
  - Насчет порядка приема... Я приглашаю назавтра к девяти часам только семь человек. Готовиться они будут минимум сорок минут. Так что оставшаяся часть группы пускай приходит позже... по крайней мере, на полчаса. Единственно, что... давайте определимся с фамилиями этих семи, так сказать, смельчаков.
  
  Молчание.
  
  - Им даются определенные льготы, - с хитринкой продолжала Неля Игоревна. - В частности, тому, кто из этих студентов подготовится первый, повышается оценка на бал. Для остальных будут небольшие поблажки.
  
  Сразу же потянулись руки - желающих рискнуть оказалось не так и мало. Однако Бывалый, что сидел перед преподавательницей на передней парте и легко мог записаться первый, остался молчать... Поэтому и Чалей решил не высовываться и идти завтра где-нибудь в середине группы.
  
  К гардеробу одногруппники шли по опустевшим коридорам не слишком шумной гурьбой. По-видимому, каждый мысленно был уже в завтрашнем дне. Зловещим, несмотря на как будто неплохую подготовленность, представлялся грядущий экзамен и Виталику. Он попрощался на автобусной остановке с сильно приунывшим Максимом Горевичем и поплелся домой обычным маршрутом - дворами.
  
  Уже взойдя на пригорок своего дома, Чалей бросил взгляд в пучину вечерних сумерек. Где-то там, на западе, между двумя соседними девятиэтажками, теплились остатки засыпающего дня: голубая полоса над горизонтом медленно гасла. Печальным, неземным покоем веяло от этой таинственной дали. Над блекнувшей голубизной уже разгорались ночные звезды. Мириады звезд, разделенных меж собою немыслимыми, непреодолимыми расстояниями. Одинокие, как люди...
  
  
  
  
  11
  
  
  Ночь Чалей провел беспокойно. Нездоровые мысли, тревожные воспоминания, боязливые предположения насчет завтрашнего испытания досаждали его неустойчивой нервной системе с удивительной напористостью. Не помогали тут ни автотренинг, ни пересчет воображаемых баранов, ни капли корвалолу, которые, истерзавшись бессонницей, выпил он во втором часу. Виталик измял подушку, надорвал пододеяльник и наконец раскрылся совсем. И это не помогало. Иногда казалось, что долгожданная успокоительная тишина окутывает его, что через минуту нырнет он в спасительный океан снов... Но вдруг в зеркале немеркнущего сознания вставали то строгое лицо Нели Игоревны, то умоляющая физиономия Горевича, то Шумаков что-то усердно строчил на бумаге и приговаривал: "Все на мази, все хорошо, мои милые", то Воронец ласково ерошила Виталиковы волосы, то прерывал эти картины грубый окрик печально известного рослого детины: "Эй, умник, иди сюда... твою мать!" При этом громила замахивался на Чалея огромным, точно кувалда, кулаком... Виталик в ужасе стряхивал с себя эту липучую одурь, чтобы спустя несколько минут вновь очутиться в пасти болезненной, тошной дремоты.
  
  Около трех часов ночи Чалей вынужден был принимать решительные меры. Он вскочил с кровати и в злобе потопал в ванную. Сбросив исподнее, залез под душ. Горячая вода, как и всегда ночью, отсутствовала. Но Виталику как раз и было необходимо охладить свои чересчур напряженные нервы. Ледяные струйки приятно щекотали шею, плечи, грудь, текли по животу и ногам, сливались в резвый ручеек и убегали в канализационное отверстие. Стоял Чалей долго, покуда не прошиб озноб, способный перерасти в настоящую лихорадку. Вытершись насухо, накинул хламидообразную пижаму и пошагал в свою комнату. В зале сестра спала безмятежным сном. Что ей! Виталику б ее кукольные проблемы! Чалей вдруг почувствовал себя едва ли не самым несчастным на свете, быть может, впервые в жизни задумался: а к чему это все - учеба, старания, нервозность, школярские унижения перед преподавателями, из-за которых даже сон не берет? Что дает эта общественная возня именно ему, Виталику? И разве перевернет он мир своими жалкими муравьиными усилиями? А впрочем, чего он волнуется - не на бойню ж его завтра ведут. Во всяком случае, как бы ни сдал Виталик ту опостылевшую математику, а и завтра, и послезавтра и, вероятно, не один еще год будет он жить в уютной квартире, хорошо питаться, браниться с сестрой, выслушивать отцовы рассуждения о смысле жизни, чувствовать на себе мамину заботу...
  
  Успокоенный этими мыслями, Чалей тихонько снял с гвоздя гитару, прошел в свою комнату, затворил дверь. И еще с полчаса, всматриваясь в серость январской ночи, трогал Виталик нейлоновые струны, извлекал звуки из дивного инструмента. А с ними в душу проникало что-то летнее, знойное, благостное: мерещились запечатленные с далекого детства плач дудочки, пьянящий запах сеновала, вспоминались полузабытые пейзажи деревенской околицы...
  
  Спасительный сон вскоре окутал Чалея.
  
  Остаток ночи Виталик проспал нормально, но все же утром встал не очень здоровым. Ныло вверху живота, а телу было зябковато. Не хотелось и есть. Насильно впихнул в себя кофе с бутербродом и, буркнув что-то нечленораздельное матери на ее пожелание "Ни пуха, ни пера", вяло двинулся в институт. По дороге Виталик вспомнил о вчерашней договоренности с лекторшей о том, чтобы большинство группы приходило позднее на полчаса. Поэтому излишек времени слонялся по закоулкам своего квартала. И тут с ужасом отметил про себя Чалей, что немногое помнит из выученного. На его лихорадочные мысленные запросы к собственной памяти, та отвечала несуразно или обнаруживала такие пробелы, от которых перенимало дух и хотелось криком кричать: "Помогите!" Успокаивал Виталик себя лишь тем, что мозг еще не раскочегарился как следует, что в аудитории все станет на свои места... А город мало-помалу просыпался, светлел, начинал жить своей всегдашней суетливой жизнью, и, понятно, до Виталиковых проблем не было ему никакой заботы.
  
  Чалей загулялся и добрался до экзаменационной аудитории лишь в десять часов. У дверей уже околачивалась чуть ли не вся группа. Из толпы тотчас же выскользнул Макс Горевич, ухватил Виталика за руку и затараторил:
  
  - Конец, Виталя, это конец, горим, пропадаем... - Все его тело ходило ходуном, голос дрожал.
  
  - Да погоди ты, не скули! - Виталик тряханул приятеля за плечи. - Что там случилось?
  
  - Жавновичу "трояк" влепила, а он первый отвечал! - плакался Макс. -Господи, что ж тогда со мной будет?!
  
  - Да ничего не будет... Жавнович завсегда - тормоз, - утешал его Виталик, а у самого от слов Макса в утробе залегло что-то тяжеловесное, тиснуло, саднило, угнетало невыносимо.
  
  Чалей сунулся в гущу толпы, откуда только что вынырнул Горевич. Там, окруженный одногруппниками, стоял Костик Жавнович да кротко и очумело моргал. Судя по всему, он был удовлетворен и "трояком". Со всех сторон на огорошенного Жавновича сыпались расспросы, но ничего вразумительного Виталик в его ответах не уловил. Костик, заикаясь, повторял преимущественно одно:
  
  - Страшно там... страшно...
  
  Только от Дубеля, беспрестанно подглядывающего в замочную скважину, узнал Виталик следующее: опрос Неля Игоревна проводила не за столом, а на ходу - барражируя мимо парт. Причем экзаменовала параллельно нескольких студентов. Жавнович сам не вызывался, но стал первой жертвой. По словам Сашки Дубеля, он не ответил практически ни на один вопрос и получил свое удовлетворительно как натяжку.
  
  Вдруг с треском отворилась дверь, и из экзаменационного котла вывалился еще один горемыка. Все бросили Жавновича и метнулись к нему. Это был парень, который, в принципе, относился к категории неуков. Он явно радовался полученному несколько секунд назад "трояку". В невообразимом галдеже Чалею показалось, что тот хвалит преподавательницу за покладистость.
  
  После третьего "трояка" кряду, полученного смельчаками из первой семерки, Виталику стало не по себе; он занял очередь на экзамен и отдалился от шумных одногруппников. Двинулся по коридорам. В некоторых аудиториях проходили экзамены, некоторые пустовали. Между прочим, в коридорах сейчас стоял еще больший гам, чем во время учебного семестра. И не удивительно - большинство студентов толпилось вне аудиторий.
  
  Укрываясь от топота и гула, Виталик зашел в одно из пустующих помещений, сел за парту. Праздно коротать время перед экзаменом было неловко, и он открыл конспект. Но очень скоро понял, что не сможет сейчас вдолбить в свою голову ни строчки. Задуренный, затурканный Виталиков мозг отказывался ему служить. Мысли невольно сворачивали на строгую Нелю Игоревну, на ошарашенное лицо Жавновича, на Шумакова-Бывалого, которого почему-то среди одногруппников сегодня не было... К тому же не сиделось. Так и подмывало высочить из зловеще-пустынной аудитории и, если не удирать из института, так ходить, ходить беспрерывно. Только движение могло успокоить распаленную переживаниями нервную систему.
  
  Бесцельно шныряя с этажа на этаж, Виталик натолкнулся на Толика Шумакова. Тот как раз поднимался по лестнице: в костюме, с дипломатом, причесанный, солидный и самоуверенный.
  
  - Здорово! - Чалей внутренне возрадовался, так как одиноко сносить внутреннее напряжение не было мочи.
  
  - Привет! - Шумаков переложил дипломат из правой руки в левую и приветливо пожал приятелю руку. Ладонь у него была теплая и сухая: по крайней мере, хоть один человек из группы не волновался.
  
  - Что там слыхать? - с нотками безразличия в голосе спросил Бывалый. - Сколько человек прошло?
  
  - При мне трое...
  
  - "Трояки"?
  
  - А ты откуда знаешь? - насторожился Виталик.
  
  - Ну, во-первых - лицезрел вчера список первой пятерки, а во-вторых... Гм... Надо идти, когда Неле наскучит ставить удовлетворительно.
  
  - Как так - "наскучит"?
  
  - А так: уяснит наш средний уровень, глядишь, и требования свои понизит. Короче, спешить не торопясь надо. Соображаешь?
  
  Виталик вообще мало чего "соображал" в этот день. Недопонял он и экивоки приятеля. Знал одно - к Бывалому стоит прислушиваться.
  
  - Айда лучше малость перекусим - я сегодня слабо позавтракал, - предложил Толик.
  
  - Давай, - только за компанию согласился Чалей, так как есть, мягко говоря, не хотел.
  
  Они спустились на первый этаж. Около двери буфета Виталик вдруг вспомнил:
  
  - Слушай, Толик! Там же очередь надо на экзамен занимать.
  
  - Занято уже, наверно. Я вчера Дубеля попросил...
  
  В почти пустом зале буфета они бросили свои сумки на стулья, стоявшие у окна. Шумаков заказал себе за прилавком мясной салат, яйца под майонезом, кефир с булочкой и гору черного хлеба. Виталика при одном взгляде на это замутило. Для приличия взял себе сомнительной прозрачности сока. Присели.
  
  Бывалый уписывал блюда с завидным аппетитом и быстротой. Гундосил с набитым ртом:
  
  - Напрасно не ешь, Виталька. Питательная пища нервы успокаивает.
  
  Чалей потянул кисловатый напиток. Выпив половину, он внезапно почувствовал, как что-то возмущается и восстает в его животе. Во рту стало горько и до мерзости муторно. Тошнота, которую Виталик отметил у себя еще спозаранку, в мгновение ока достигла угрожающей силы. Буркнув "Извини!" Шумакову, зажимая рот ладонью, метнулся Чалей к выходу. Блевота, похоже, стремилась наружу. Со слезной пеленой на глазах, почти ощупью добежал он до ближайшей уборной. Благо около умывальников никого не было, - достигнуть унитаза Виталик бы просто не успел... Блевал несчастный только жидкостью и желчью - мучительно, судорожно-спазматически.
  
  Через минут пять в туалет заскочил встревоженный Шумаков. В руках он держал дипломат и Виталикову сумку. Белый, как полотно, Чалей уже мылся под струей холодной воды, посинелыми дрожащими пальцами обтирал черно-желтую вонючую слизь с раковины.
  
  - Что, брат, выпотрошило? Эх, какой же ты впечатлительный!
  
  Изможденный желудочными страданиями Виталик лишь мычал в ответ.
  
  - Ничего. Помойся, заправься. А главное - никаких нервов! Самое худшее на сегодняшний день ты уже, видать, перенес.
  
  И действительно, по дороге к экзаменационной аудитории Виталику значительно полегчало. Уменьшились слабость в ногах, дрожь пальцев, муторность в глотке. По-видимому, рвота дала необходимую разрядку его полудетскому организму как своеобразная защитная реакция.
  
  У дверей экзаменационной "пыточной" было все так же знойно. Разве что толпа немного поредела. В центре стояла Ирина Воронец, и по ее умиротворенному облику можно было судить, что девушке весьма повезло.
  
  - Ну как, Ира? - пробираясь внутрь живого круга, спросил Шумаков.
  
  - Четыре! - Воронец задорно глянула на него.
  
  - Неужто? А не врешь? - подковырнул ее Толик.
  
  Ирина сунула ему под нос зачетную книжку. Ее четверка оказалась первой в группе. А Ира выходила десятой.
  
  - Молодчина! Дай я тебя расцелую! - паясничал Толик. Он сложил губы трубочкой и в шутку потянулся к Воронец.
  
  Та отшатнулась.
  
  - Балбес!
  
  Виталик смотрел на нее - статную, с распущенными волосами, обворожительно-привлекательную... После пресловутой вечеринки Воронец стала значительно ближе ему, так сказать - доступней. Разумеется, не в грубом телесном смысле. Чалей невзначай открыл в ней новые черты характера, интонации голоса и многое из того, чего словами не выразишь. Он теперь мог запросто, без смущения смотреть девушке в глаза, раскрепощенно улыбаться, как улыбаются если не близкому, то хорошо знакомому человеку. Это, безусловно, касалось и всех остальных участников предновогодней пирушки. Потому что та, с трепкой на закуску, гулянка сблизила их сразу на несколько порядков.
  
  Но, честно говоря, не девичьей красой любовался сейчас Чалей. Истерзанный ожиданием своей очереди на экзамен, он мучительно завидовал Ирине - на сегодня вольному человеку.
  
  Наконец, нырнул в зев ужасной аудитории и Виталик. Он положил зачетную книжку на стол преподавательницы и, не колеблясь, взял ближайший билет. Правда, усевшись на указанное Нелей Игоревной место, он долго не решался прочитать экзаменационные вопросы. Особенно опасался "сюрприза" с задачей. К счастью, все обошлось: и теоремы, и пример оказались, по крайней мере, не самыми сложными.
  
  А тем временем рядом с Чалеем, каждый на отдельной парте, потели и выбивались из сил его однокашники. Через проход от себя Виталик заприметил всегда бледное, а сейчас побагровелое от думанья лицо Макса Горевича. А впереди подозрительно склонил свою вертлявую шею и косился под парту Сашка Дубель. Да и вообще, тяжелый, спертый воздух аудитории славно соответствовал внутреннему напряжению экзамена и не благоприятствовал безукоризненной работе мозга.
  
  Чалей шустро скреб авторучкой, выводя теорему, а краем глаза примечал, как подсаживается преподавательница то к одному, то к другому студенту, вполголоса опрашивает, дает дополнительные задания, молча расписывается в зачетках. Угадать качество оценок было нелегко, не ошибся Виталик лишь в случае с Дубелем, который так ничего и не вымучил из своей пустоватой головы.
  
  - Придете еще, - неумолимо вымолвила Неля Игоревна, протягивая неуку зачетную книжку.
  
  Приунывшим влачился Сашок к выходу. Виталик старался на него не смотреть. Благо на собственном проштампованном листе все пока складывалось здорово. Туда Чалей и углубился.
  
  Проходя в очередной раз по рядам, экзаменаторша остановилась около Виталика. Заинтересовавшись его писаниной, подвинула листок поближе к себе и с минуту молча всматривалась в математические дебри. Которые, впрочем, лично для нее дебрями и не являлись. Парень весь съежился и замер. Только в висках неугомонно и споро стучали сердечные такты.
  
  - Хорошо, очень хорошо... Достаточно - здесь мне все ясно, - с этими словами Неля Игоревна перевернула один исписанный лист на чистый бок, торопливо и размашисто начеркала небольшую формулу. Велела: - Докажите, пожалуйста... - И направилась в противоположную сторону аудитории.
  
  Уже беглый взгляд на предложенную преподавательницей формулу принес Виталику облегчение: в памяти тотчас встало нужное математическое доказательство. За какие-нибудь три минуты рука почти автоматически вывела необходимые записи. А еще спустя некоторое время с трепетом получал Виталик свою зачетку. Он не следил, что записывала там Неля Игоревна, но шалый внутренний голос восклицал: "Отлично! Отлично!! Отлично!!!"
  
  На выходе из аудитории Чалея взяла в объятия небольшая уже часть одногруппников.
  
  - Как?
  
  - Не смотрел еще, - честно ответил Виталик, сжимая в руках коричневую книжку. Он раскрыл ее. Даже при чахлом освещении в почти безоконном коридоре ошибиться было невозможно: отлично.
  
  - Ого! Молодчага! Конечно... Да... - смутно доносилось до Чалея. Вконец измордованный пережитыми событиями, он не чувствовал себя ни героем, ни триумфатором. Крепко хотелось только лишь одного - выйти на свежий воздух.
  
  - А где Шумаков! - спросил он у одного пронырливого одногруппника.
  
  - Там еще...
  
  - Странно, я и не заметил, как он заходил... А Горевич что получил? - Виталик искал глазами приятеля в коридорном полумраке.
  
  - Да и он там. Ты, часом, не спятил от экзамена? - усмехнулся пронырливый товарищ. - Неужто не засек?..
  
  - Подожди, Макс же раньше меня туда влез, - удивился Виталик.
  
  - Резину тянет...
  
  Чалей постоял еще несколько минут и уже собирался отправляться домой, как вдруг из дверей вьюном выскользнул Горевич. А за ним, спустя несколько секунд, вылез и Бывалый. Чудеса, как оказалось, только начинались - оба отхватили по четверке. И если к Шумакову такой успех еще можно было примерить, то Макс без преувеличения поразил однокашников и держался среди них гоголем. Самое интересное, что не списывал Горевич, а как азартный картежник "поднял банк" - вытащил едва ли не единственный выученный билет, наполовину справился и с задачей.
  
  На расспросы товарищами Бывалого - не списывал ли он, весельчак отвечал:
  
  - Да нет, ей-богу, нет... Ну, может, самую малость. - И плутовски подмигивал.
  
  Из института выходили втроем - Чалей, Шумаков и Горевич. Правда, Макс, как зачастую с ним приключалось, на крыльце "зацепился" за кого-то из своих многочисленных знакомых и вскоре исчез с поля зрения.
  
  На углу улицы, где приятели обычно прощались, Толик повлек Чалея в растворенную дверь с надписью "Рюмочная".
  
  - Пошли, тяпнем по одной!
  
  - Неохота... - промямлил Чалей. Ему сейчас более всего на свете хотелось повалиться на тахту и дрыхнуть. - Да и нельзя мне, видно...
  
  - Наоборот, - ухватился за это Толик. Спорить с ним всегда было сложно. - Прочистишь мозги... Да и утробу промыть не завредит. Мы ж - беленькой.
  
  Зашли. На стене за пивным прилавком, в полумраке, виднелась аляповатая надпись: "Лицам до 21-го года спиртное не отпускается". Шумаков, которому на вид можно было дать все двадцать два, смело двинулся к стойке. Он взял по сто грамм водки каждому и по бутерброду с подозрительного вида и запаха рыбой. Все это приятели уговорили за угловым столиком задымленного табаком помещения.
  
  - Все! Больше не дам, даже если попросишь, - умиротворенным тоном молвил Бывалый, отодвигая от себя пустой, еще до него захватанный нечистыми пальцами стакан. - Сто грамм - это на пользу, это норма...
  
  И впрямь, животворный напиток подействовал надлежащим образом и на Виталика: оборванцы кабачка показались ему людьми симпатичными, прокуренное грязное помещение - уютным. По пути домой здорово искрились под ясным солнечным небом сугробы, благозвучно гудели машины, прохожие шмыгали мимо Виталика как-то неназойливо и приветливо улыбались... Миром просто на глазах завладевал покой и согласие. На долго ли?
  
  
  
  
  12
  
  
  Последующие два экзамена - физика и история КПСС - прошли по схожему сценарию. Разве что волновался Виталик перед ними чуть меньше. По обоим экзаменам он получил отлично. Правда, на истории пришлось проявить определенную тактическую гибкость. Принимали ее параллельно два преподавателя: лектор - старый благообразный профессор, и средник лет наставник по семинарам. Идти отвечать более молодому Чалей не решался потому, что хорошо знал его придирчивый характер: тот считал свой предмет без преувеличения святой дисциплиной и в принципе не мог допустить по нему абсолютных знаний от экзаменуемых. Большей частью ставил на глазах Виталика тройки и четверки. Быть может, не давало ему расщедриться и присутствие многоуважаемого профессора, опрашивающего студентов с последней парты. Чалей же после первых успехов поймал кураж, и получить не самую высокую оценку по самой легкой, нетехнической дисциплина ему не улыбалось. Довериться лектору мешало одно - его профессорское звание, перед которым, естественно, первокурсник мог только благоговеть. Но после довольно продолжительных колебаний Виталик отправился-таки к профессору и не просчитался: с лету получил отлично.
  
  К слову, если подвести общие результаты первых трех экзаменов, можно констатировать: Чалей шел лидером группы. А точнее, с одной девушкой, видимо отличницей еще со школы, они шли с большим отрывом от всей группы. Оценку отлично получали перед последним экзаменом только они. Девушка, правда, неожиданно отхватила четверку по истории КПСС. Наверное, не проявила такой осмотрительности, как Виталик. Остальные одногруппники на экзаменах не блистали - редки были и четверки. Кажется, хорошо - без троек - отвечали Воронец, Шумаков и еще один парень. На каждом экзамене группа набирала стандартную "квоту" неудовлетворительно - по два. Из наших знакомых на математике, как помнится, "отметился" Дубель, на физике - Лариса Ящук, на истории - Краснюк Пашка. Названным особам следовало в особенности прилежно готовиться к последнему экзамену - начертательной геометрии, ибо при наличии второй "пары" возникала опасность вообще вылететь из института, как следует и не распробовав наслаждений студенческой жизни. Исправить две двойки за отведенную неукам каникулярную неделю, по рассказам старшекурсников, было весьма сложно.
  
  Начертательная геометрия была дисциплиной далеко не простой, преподавалась она скверно. Лекторша, пожилая картавая женщина, с первого же дня не нашла взаимопонимания с аудиторией. Некоторые разбитные студенты подленько посмеивались с последних рядов над дефектами ее произношения, передразнивали; иные перекусывали просто на лекции и скатывали пустые кефирные бутылки по ступенькам - под гору; кое-кто чересчур громко и заметно болтал. Все это, разумеется, крепко раздражало лекторшу. Она практически не принимала мер для усмирения нахалов, а сразу же озлилась на всех студентов огулом и впоследствии диктовала материал чисто механически, не взирая на реакцию ста не слишком смышленых голов. Кстати, пообещала рассчитаться на экзаменах.
  
  Практики решения задач по начертательной геометрии Виталик почти не приобрел. И вот почему. Для разбора задач выделялось время на чертежных занятиях - одни час из четырех. Остальное время студенты занимались программными чертежами, за которые надлежало отчитаться перед экзаменом - чтобы быть к нему допущенными. Замысловатые чертежи отнимали уйму времени, и оттого на последнем часу занятий группа, как правило, не слушала преподавателя, своенравного и властного деда-фронтовика, с мелом в руках распинавшегося перед доской. Справедливости ради заметим, что объяснял он дурно: невнятно и явно не заботясь о том, чтобы присутствующие его поняли. Бубнил и черкал на доске будто сам для себя. Студентов преподаватель не любил и относился к ним как к козявкам, докучливым насекомым. Подтверждением тому можно привести прием у группы зачетных чертежей. Старый самодур, не одобрив какую-нибудь линию, исправлял ее, чертя по белоснежному ватману чернильной ручкой. После чего, естественно, приходилось снова горбатиться над постылым чертежом ночь напролет.
  
  Словом, экзамен ожидался нелегкий. Это Виталик осознал уже в первый подготовительный день, провозившись с конспектом лекций и нескладными толстенными учебниками до позднего вечера. Если по теории еще можно было собрать отовсюду кое-какие обрывки знаний, то по способам решения задач выходил круглый ноль. Начертательная геометрия была не из тех предметов, которые можно основательно выучить по книгам. Тут требовалась практика, и только практика. Как, скажем, представить себе пересечение куба с тором - устрашающей бубликообразной фигурой - да еще построить тот срез в разных координатных плоскостях?! Короче, три дня подготовки к "начерталке" не принесли Виталику желаемого результата. На горизонте в лучшем случае маячил "трояк", и Чалей внутренне был с этим согласен. Тем более что во время консультации пронеслась лихая молва о сдаче геометрии соседней группой: семь двоек.
  
  Но, вероятно, за прилежание и успехи на предыдущих экзаменах фортуна улыбнулась Виталику и на этот раз: его билет оказался на удивление несложен. Возможно, Чалей справился бы с ним даже со школьным багажом знаний, поскольку задача предлагала выполнить проекции пересечения прямых линий поочередно на три координатные плоскости. Легки были и теоретические вопросы. Таким образом, по велению судьбы обошли Виталика зловещие эллипсы, пирамиды, сферы, многоугольники и прочая начертательная дрянь, а также - и дополнительные вопросы удивительно доброжелательной к нему экзаменаторши. А может, предварительно заглянула она в его зачетку?
  
  В группе же на последнем экзамене был просто завал - пять двоек. Правда, во второй раз за сессию неудовлетворительно получил только Сашка Дубель. Из аудитории он выходил с зеленовато-бледной, обреченной физиономией. Этот ловкач, балагур и юбочник, видать, уже не рассчитывал выкарабкаться из такой катавасии невредимым и мысленно собирал свои студенческие пожитки... Но успокоим читателя и, забегая вперед, скажем, что в те досточтимые времена существовал негласный указ исключать из института только в крайних, чрезвычайных случаях - в основном за уголовщину. Например, избил бы Сашок негра, изнасиловал бы девушку и при этом попал в каталажку - другое дело. А так... Для всеобщего процветания великой державе необходима была пропасть инженеров. Так решила партия. Поэтому на пересдачах в девяносто девяти процентах случаев экзаменаторы ставили неукам заветные "трояки", разумеется, предварительно помучив их вволю. Извернулся тем разом и Дубель, и остальные двоечники Виталиковой группы.
  
  После четвертого отлично подряд Чалей летел домой как на крыльях. Вновь сказочно искрились сугробы, низкое солнце лило на дворы, в прорехи между домами, свои дивные краски. Которые сейчас, и только сейчас уже ничем не могли испачкаться. Это был финал!.. финиш!.. Конец всем мукам! Да здравствует свобода и безмятежный, здоровый сон! На целые полгода... Что через эти полгода ожидают Виталика, по крайней мере, такие же экзамены и призыв в армию - это не сильно огорчало Чалея. Да и задумывался ли он о том? В восемнадцать лет жизнь представляется нескончаемо долгой, а порывистое воображение имеет свойство уклоняться от всяческих неприятных мыслей и предположений. И живет оно даже не сегодняшним днем, а сей минутой. И, возможно, поэтому трепещет и радуется.
  
  
  
  
  13
  
  
  Через три дня после сдачи последнего экзамена стоял Виталий Чалей на лестничной площадке старого четырехэтажного дома перед знакомой дверью. На дворе вечерело. Тусклое окошко не могло уже осветить серые бетонные стены и пол этого проходного помещения. Неказистая ж лампочка под самым потолком, чтобы подарить свет, очевидно ждала полной теми. Тремя этажами ниже ветер сотрясал скрипучую входную дверь. Этот надрывный звук усиливался пустынной лестницей и был отчетливо слышен Виталику. Удивительно унылый звук - знакомый с детства стон уставшего здания. Парень замер перед дверью одной из двух квартир неслучайно: он вдруг почувствовал, что как будто не было тех пяти лет разлуки, что только вчера вышел он подростком из этого подъезда, чтобы вскоре вернуться вновь... Не вернулся. А скрип входной двери остался сторожить свою вотчину. И по лестнице, ветхой, со стертыми ступеньками, будто и не спускался никто доныне... А только день за днем шастали сквозняки.
  
  В квартире Љ7 жила давняя добрая подруга матери - учительница Данута Федоровна. Жил ее сын Юра - ровесник Виталика и друг детства. Жил прежде и Юрин отец Иван Антонович - заслуженный художник Беларуси, человек необыкновенной доброты и жизненной силы. С давних времен являлись Чалеи частыми и желанными гостями этой квартиры, друзьями семьи художника. Местами неверно, а местами отчетливо сохранила память огромную квартиру-мастерскую с высоким потолком и узкими, скупыми на солнце окнами. Из-за толстых стен здесь было тепло в самую лютую стужу и прохладно изнуряющим июльским зноем. Старая громоздкая мебель словно ужимала большие комнаты, придавала им изыск и торжественность. С детства чем-то загадочным веяло от этой квартиры. Тайна за тайной сочилась в Виталикову душу мимо мальчишеских игр с Юрой, мимо телевизионного шума и гомона старших за праздничными столами. Ибо за многообразными человеческими отношениями здесь строго наблюдали со всех стен, полок и секретеров всевозможные портреты, пейзажи, античные скульптуры, пузатые горшки и кувшины, гобелены, древние топоры и копья.
  
  Иван Антонович был заядлым коллекционером. В его комнате, где всегда удивительно благоухало красками, размещались самые замечательные и ценные картины и экспонаты. То был настоящий музей с лошадьми в метр высотою, с искаженными яростью лицами всадников, с голыми безрукими женщинами, с ведьмами, фуриями, с кентаврами, змеями и прочей жутью. При Юрином отце, дородном и подвижном весельчаке, эти фигуры, казалось, жили своей жизнью. Виталик даже подозревал, что цепенеют они лишь по прибытии посторонних, что знаменитый художник в одиночестве запросто общается с ними. Бывало, проносясь по сумрачному коридору в неудержимых играх с другом, слышал впечатлительный Виталик за дверями музея-мастерской смешок, напевы, бормотание Ивана Антоновича. Чудился мальчишке стук лошадиных копыт и звон сбруи, лязг мечей воинов... Чалей просил тогда Юру зайти понаблюдать, как рисует его отец. Друг стучал в дверь. Там что-то погромыхивало, переставлялось, затем становилось до ужаса тихо. Виталик полагал, что в этот момент распаленные сражением скульптуры неслышно занимают свои постоянные места. Спустя несколько секунд звучало басовитое: "Заходите!" Приотворялась дверь. Мальчики шмыгали в проем, устраивались на кожаном диване и через недвижимые фигуры смотрели в дальний угол, где при дневном свете из аляповатого окна творит бывалый художник. Усидчивости хватало ненадолго. Озорники сперва щипались, толкались, затем начинали пересмеиваться и дурачиться все громче и громче... Пока наконец Иван Антонович не гнал их от себя в три шеи.
  
  При отсутствии художника детям, в принципе, не разрешалось играть в мастерской. Но даже из любопытства заходить туда одному Виталик не отваживался. Он побаивался огромных скульптур, в особенности икон, неотрывно, казалось, за ним наблюдающих - в каком бы угле комнаты мальчик не оказался. Что-то неживое, грустно-возвышенное сквозилось в старинных образах. Но более всего, до внутренней дрожи, поражала пугливого пострела одна фигура: подвешенный на кресте, под самым потолком, человек, страдальчески склонив голову, умоляюще взирал на присутствующих. На самом деле недвижимый, он словно корчился на кресте, кровь струйками сбегала по груди, животу, ногам бедняги, и казалось - муки его бесконечны. Странно: Виталик - практически ни в чем не виновное дитя - каждый раз смутно ощущал неизбывную вину перед распятым. Глаза невольно избегали бездонного взора подвешенного страдальца, но вместе с тем непреодолимая сила понуждала поднять их вверх с надеждой: вдруг несчастному полегчает. А Христос (что это именно Он, Виталик понял только в юношестве) безмолвно сносил нечеловеческую свою муку. Огромные гвозди, вбитые ему в ступни и ладони, пугали паренька безмерно. Чалей словно взаправду чувствовал, как металл пронизал и бередит и его собственное маленькое тело. И хотелось кричать: "Снимите его, не мучайте!" Но молчал мальчик, смотрел на привыкшего к отцовским диковинам Юру, на дурашливую его улыбку и успокаивался, и вскоре забывался игрою... Пока вновь случайно, обуянные мальчишеским задором, не забегут они сюда, да не сольются внезапно взоры Христа и Виталика.
  
  ...Память приводила новые и новые события пятилетней давности еще со вчерашнего вечера, когда, уступая настойчивым просьбам матери, решился наконец Виталик проведать своего друга детства. И сейчас, перед знакомой да боли дверью, уже не только вина перед распятым страдальцем растравляла душу Чалея... Неловкость перед Юрой, забытым другом своим, угнетала его...
  
  Юре едва исполнилось двенадцать лет, когда скоропостижно, от инфаркта, умер его отец, Иван Антонович. Со смертью художника некогда живая, гостеприимная квартира в скором времени превратилась в безнадзорный музей мертвых вычурных фигур. Скульптуры и образа, которых Чалей прежде просто побаивался, к которым относился с недоверием, которых не понимал, сразу же обрели в его сознании странный зловещий смысл. Парень стал избегать посещений внезапно помрачневшей квартиры, изобретая всяческие отговорки для родителей, которые время от времени туда отправлялись. Кстати, Виталиков отец, утративший своего хорошего товарища, партнера по шахматам и оппонента в излюбленных философских спорах, ходил туда с матерью только по большим праздникам и больше ради приличия. Впрочем, Данута Федоровна работала в одной школе с мамой Виталика, да и жили они неподалеку. Поэтому Чалей невольно узнавал о делах этой осиротевшей семьи, о жизненных дорогах своего приятеля. А пролегали они для Юры по суровым местам. Со смертью Ивана Антоновича невзгоды и злоключения одна за другой обрушились на его сына. Паренек начал исподволь гаснуть, а два года спустя у него обнаружилась запущенная форма туберкулеза. Юра был срочным порядком помещен в загородный туберкулезный диспансер. Мариновался там с полгода. Хирея от скуки и бездеятельности, он упросил мать взять его долечиваться домой и невероятными усилиями, практически экстерном, одолел восьмой класс, сдал школьные экзамены. В художественное училище Юра поступил без трудностей, так как единственное, что умел и любил в жизни, - рисовать. Несомненно, на экзаменах и при дальнейшей учебе ему помогало имя отца. Но, скорее всего, вызывало оно преимущественно снисходительность и понимание преподавателями пропусков Юрой занятий ввиду многочисленных болезней, с жадностью накинувшихся на ослабленное туберкулезом тело. На втором году обучения плохо залеченная чахотка напомнила о себе с новой силой и крайне некстати - Юра недосдал летнюю сессию. На этот раз инфекция перекинулась в брюшную полость, начали подгнивать кишки. Недуг приобрел чрезвычайно тяжелую форму, и парня едва спасли. На протяжении полугода выдержал Юра не одну полостную операцию, дважды перенес клиническую смерть. Он выписался из больницы в начале декабря, но еще ни разу не выходил на свежий воздух - так был слаб. Кроме того, мучили боли в животе - Юра почти ничего не ел. Про посещение училища пока не могло идти речи. Но парень, по словам Виталиковой матери, упорно работал над программными рисунками, рассчитывая нагнать товарищей по учебе и сдать задолженность по первому полугодию.
  
  ...Чалей нажимал кнопку звонка с тревогой в сердце, предполагая увидеть... Что он там предполагал увидеть? Во всяком случае - ничего привлекательного. Воображение смутно рисовало душевный упадок, изможденное болезнью, немощное тело бывшего приятеля, слезливое лицо его матери, пыль... почему-то именно пыль на полках, мольбертах и вычурных статуях. А быть может, и статуй уже нет? Словом, предчувствовал Виталик одно - будет ему за дверями Љ7 не по себе. Да и отправился сегодня сюда, честно говоря, чтоб только отделаться от угрызений совести, которые после давешнего разговора с матерью не давали покоя. Память упорно подсовывала последние сказанные Светланой Григорьевной слова: "Заимей же совесть, человеку одиноко..."
  
  
  
  
  14
  
  
  Дверь отворилась удивительно быстро.
  
  - Виталичек! Входи, входи, милости просим! - Радушная Данута Федоровна в кухонном переднике поверх домашнего платья схватила Виталика за руку и повлекла в глубь слабо освещенной прихожей.
  
  Зайдя вслед за хозяйкой, парень почувствовал приятные запахи пищи, явственно доносившиеся из кухни. Он отдал пальто Дануте Федоровне, которая суетилась около него и все пыталась помочь раздеться.
  
  - Юра, чего гостей не встречаешь?! - крикнула она в пространство огромной квартиры. - Виталик, проходи вон в ту дверь. - Она махнула рукой в сторону одной из четырех комнат.
  
  Юра находился не в прежней отцовской мастерской, и это обрадовало Чалея. Странно, но почему-то не хотелось встречаться глазами с Христом. Что Он там висит и поныне, Виталик не сомневался.
  
  Через несколько секунд взволнованная Данута Федоровна провела его в нужную комнату. Эта комната не походила на жилое помещение. Она была беспорядочно заставлена и завалена планшетами, скрутками полотен, досками, до остатка использованными палитрами, прочим барахлом, подробно описывать которое здесь нецелесообразно. За этим бедламом у окна просматривалась достаточно чистая площадка, где за обычным конструкторским кульманом при ярком свете торшера стоял человек. Юра, а больше некому, аукнул с неожиданной бодростью:
  
  - Виталя, двигай сюда! Там тропинка среди моего хлама есть... Видишь?
  
  - Как-то доберемся! - Чалей сразу же воспринял панибратский тон разговора. На душе словно что-то оттаяло.
  
  - Ну и прекрасно! Здесь сам черт ногу сломает. - Юра выше приподнял голову над кульманом, но рассмотреть его лицо не представлялось возможным - лампочка светила художнику в затылок.
  
  Виталик таки пробрался на относительно чистое место. В углу за кульманом стояли повернутые холстами к стене картины, там же приютился и сложенный мольберт.
  
  - Рад тебя видеть! - Юра крепко пожал Виталику руку. - Как живешь-можешь?
  
  Сейчас Чалей уже хорошо рассмотрел собеседника. Среднего роста, худощавый, Юра был тем не менее широк в плечах, да и вообще широкой кости. Длинные льняные волосы, охваченные на лбу голубой ленточкой, разделялись пробором и почти достигали плеч. Одет был приятель в серую косоворотку, подпоясанную простой веревкой, в полотняные штаны и шлепанцы на босую ногу. Он смахивал на хирурга после операции, который, скинув маску, вышел из операционной, чтобы расслабиться куревом. Словно в подтверждение этой ассоциации Юра взял с подоконника пачку "Беломора" и предложил Виталику:
  
  - Закурим?
  
  Чалей не курил, но, смущенный мастеровитым видом друга детства, взял папиросу. Как известно, коллективное курение сближает.
  
  - Каникулы теперь у меня... Решил вот проведать... - начал было Чалей, но, потянув крепкий "Беломор", закашлялся.
  
  - Слушай, у меня есть предложение совместить приятное с полезным, - живописно выпуская дымовую струю в потолок, сказал Юра. - Садись вон на тот стул, а я твой портрет намалюю. В процессе и поговорим. Лады?
  
  Виталику, разумеется, ничего не оставалось, как согласиться, и он присел на указанный стул. Юра взял скамеечку и устроился на ней с фанерой, бумагой и карандашом метах в трех от Чалея. Оперся спиной о стену.
  
  - И торшер включи над собой, - попросил он товарища.
  
  Виталик только сейчас сообразил, что сидит на настоящем месте натурщика, оборудованным и освещением, и фоновой занавеской.
  
  - Это ж, наверно, долго - портрет? - немного обеспокоился Чалей: сидеть неподвижно часами ему не улыбалось.
  
  - Пятнадцать минут. Засекай! - Юра махнул рукой в сторону настенных часов. Они показывали без пяти пять.
  
  Сконцентрированный на листе бумаги, где он что-то энергично чиркал и штриховал, Юра сильно напоминал своего отца. Чем? Чалей не мог сказать определенно. Возможно, пригорбленной, сосредоточенной позой, возможно - руками с широкими кистями и суковатыми пальцами. Впрочем, бесспорно непохожим на Ивана Антоновича Юра был одним - чрезмерной худобою. Но нарастить мясо на подходящем скелете - дело времени. Одним словом, от двенадцатилетнего отрока и следа не осталось. Юра явно выглядел старше своих восемнадцати лет. Длинные волосы, которые в таком возрасте придают парням лишь чудаковатый вид, добавляли ему взрослости.
  
  - Я люблю рисовать портреты под искусственным освещением. - Художник на миг оторвал глаза от бумаги, по-видимому, прикидывал пропорции Виталикова черепа. - Оно выявляет человеческие достоинства и пороки.
  
  - Каким образом?
  
  - Это зависит от угла падения светового потока. От этого, бывает, выдвигаются челюсти, и человек напоминает хищного зверя. Можно выделить только глаза и лоб - и он едва ли не мыслитель. Свет может кричать о морщинах или вообще скрывать их. Вариантов масса.
  
  - А я - на кого буду похож.
  
  - На человека толпы, личность посредственную, но достойную художественного анализа.
  
  Виталик, озадаченный этими словами, притих.
  
  - Ну а если серьезно - твое лицо освещено равномерно, и на портрете, если я не промахнусь, окажется твой настоящий облик. Честно говоря, я и рисую тебя, чтобы выучить и запомнить. Ты только не обижайся, Виталя, но художник прежде всего видит в человеке анатомию: здороваясь с тобой, я невольно давал характеристику твоим надбровным дугам, кривизне носовой кости, величине нижней челюсти и так далее. Это у нас - что болезнь.
  
  - Странно, ты говоришь о характере и при этом выделяешь конструкцию черепа... как основное.
  
  - А это и есть основное! И характер, и жизненные дороги - все там. Разве не знаешь, что по скелетам и, в частности, по черепам воспроизводят психологические портреты людей, скончавшихся тысячелетия назад?
  
  - Не-а.
  
  - Ого! Тут целая наука работает. Вот скажи мне - сколько меж нами метров?
  
  - Метров?.. Три метра, - грубо прикинул Чалей.
  
  - А теперь ответь - вижу я твой затылок?
  
  - Вряд ли...
  
  - А сейчас пощупай на нем слева, под самым темечком, и найдешь чересчур выпуклую косточку. А справа - нормально.
  
  - Да я и так... знаю. - Пораженный Виталик не знал, что и подумать. - Как?..
  
  - Гм... - Юра многозначительно сощурился. - Это долгая песня. Одно скажу - никакого мошенничества, одни знания.
  
  Спустя ровно пятнадцать минут от начала рисования Виталик смотрел на свой портрет, выведенный умелой рукой художника. Человек не слишком фотогеничный, Чалей нечасто оставался доволен своими фотографиями, нередко досадовал на фотографов, несправедливо полагая, что они обезобразили его облик. Бывало, и не узнавал себя. Бывало - проклинал Мать-природу за невыразительные черты своего лица, серые глаза и слишком длинный нос. Но с рисунка, небрежно подсунутого ему приятелем, смотрел на Виталика человек симпатичный: стыдливо-задумчивый, чуть озорной, но все-таки преимущественно серьезный. Именно этой глубокомысленной серьезностью потаенно гордился Чалей, но как раз она и препятствовала ему в полной мере наслаждаться жизнью, являлась причиной крайней осмотрительности, замкнутого, недоверчивого нрава. Но, по странным законам психики, парень любил это свое качество характера и уже на протяжении нескольких лет всячески его лелеял. Непроницаемость лица и чрезмерная неразговорчивость были, по всей видимости, подсознательной защитной маской от обид и оскорблений, стерегущих Чалея на жизненных просторах.
  
  Как известно, практически каждая особь человеческого племени, за ничтожным исключением святых чудотворцев, безмерно любит именно себя, свой ум, внешность, свое поведение, сладко покоит в глубине души свое отношение к вселенским проблемам, чрезвычайно влюблена в делаемое собой и творимое. По извечным необъяснимым законам, мы готовы неустанно разглядывать свои фотографии, слушать записи на магнитофонной ленте своего голоса, восторгаться своими рукотворными изделиями, увлеченно читать в одиночестве свои скверные стихи, надоедливо расхваливать на людях достоинства своего на самом деле не очень талантливого ребенка. И, конечно же, приходим в необычайное волнение и возбуждение, увидав добротно выполненное изображение на портрете своего облика, с уловленными художником достоинствами своей души, и невольно радуемся утаиванию предусмотрительным мастером природных пороков и несовершенств. Портрет, наспех намалеванный Юрой, на удивление соответствовал внутреннему образу Виталика, который тот старательно, на протяжении многих лет, сам для себя и составлял. Чалей, всегда внутренне уверенный в глубине своего характера, в премудром взгляде и благородных, хотя и не слишком красивых, чертах лица, сильно переживал перед зеркалом, пытаясь создать там что-либо подходящее, хоть чуточку соответствующее мнимому своему величию. Затаенно страдал от очевидной неуклюжести своего поведения по жизни, от нескладности фигуры и косноязычия. И тут вдруг далекий, почти чужой для него человек небрежно и спешно, в какие-нибудь пятнадцать минут, набросал с кривых карандашных штрихов целомудренную, утонченную, благородную сущность Чалея! Этот высокий лоб, этот печально-задумчивый взор! И с чего! - с черточек, кладущихся (он потом внимательно присматривался к ним множество раз) как будто грубо: то параллельно, то пересекаясь, то слабее, то крепче нажимался при том карандаш... И всё! И больше вблизи ничего не видно. А издали, в особенности с метров трех, выразительно смотрит на Виталика настоящий Виталий - его душа, его внутренняя суть.
  
  Переполненный эмоциями Чалей мало говорил в тот вечер. Вручив ему портрет, Юра предложил просмотреть свои последние, еще незавершенные зимние пейзажи. Они писались маслом. Картины этой зимы - знакомые виды родного города: вытягивались в аллеи деревья, окутанные белой ватой; по улицам ползли запорошенные троллейбусы, спешили нахохленные от стужи пешеходы; высовывались из сугробов газетные киоски, сверкали стеклами из-под снежных зонтиков; воробьи и голуби суетились подле урны. Этих небольших размеров полотен было пять.
  
  - Неужели только за две недели снега успел? - удивился Виталик.
  
  - А что там писать! - без видимой кичливости ответил приятель. - Тем более недовершенные еще. Так - наброски. Мне однажды надо было доктора отблагодарить, так я пейзаж за ночь нарисовал. Средней паршивости, конечно... Халтура, но что поделаешь! Чтобы настоящую картину нарисовать - годы и здоровье положишь. Как Леонардо с "Джакондой".
  
  - Я слыхал, что ты из дому не выходишь. А тут, - Виталик махнул рукой в сторону полотен, - словно сфотографировано.
  
  - А оно и есть - "сфотографировано". Мама "нащелкает", а я по фотоснимкам рисую. Ну а цвет, тени... Для этого окно есть, воображение и память. Думаешь, Шишкин срисовывал каждую травинку и листочек? Этак бы он всю жизнь в лесу проторчал.
  
  - Неужели запоминал каждую мелочь?
  
  - Что-то запоминал, а в основном... Здесь, Виталя, те же общие законы... Как с черепом.
  
  Виталик невольно нащупал костный выступ на своем затылке.
  
  Потом они пили чай, поданный Юриной мамой на раскладной столик у мольберта. Пили с земляничным вареньем и множеством разной выпечки. Беседовали запросто. Удивительно, в их разговоре как-то само собой не вспоминалось о детских годах, о совместных озорных играх, о покойном Иване Антоновиче. Прежние пострелы-приятели были теперь совершенно другими людьми, а далекие годы если и сближали их души, то скрыто, подспудно. Виталик, изумленный давеча совершенством своего портрета, живо интересовался проблемами рисования: то и дело спрашивал о сортах красок, назначении тех или иных щедро наваленных тут художественных приспособлений, любопытствовал: кто изображен на том или другом из висевших по стенам портретов. Юра отвечал непринужденно и содержательно, с неюношеской последовательностью и терпением. Только в глубине его голубых глаз, почти скрытых за бело-русыми патлами, сквозился озорной, памятный с отрочества огонек. Между парнями быстро налаживалось взаимопонимание, и это радовало Виталика.
  
  В восьмом часу, одеваясь в прихожей, Чалей бросил взгляд за приотворенную дверь мастерской-музея: в полумраке, на противоположной стене - на прочном своем месте - в отблесках уличных фонарей виднелась фигура Христа. Измученно склонив голову на грудь, поверх глыбообразных изваяний смотрел он, казалось, на Виталика. Вековечная боль того взора вновь, как много лет назад, пронизала парня...
  
  Провожая Виталика, Данута Федоровна тихонько вышла на лестничную площадку и, ласково взяв гостя за руку, попросила:
  
  - Ты заглядывай к нам, Виталичек... И Юре, и тебе веселей будет... Это он так - храбрится, а сам больной еще... В животе спайки у него образовались, иной раз корчится - смотреть страшно...
  
  - Обязательно! Может... на днях зайду. Я еще десять дней на каникулах... До свидания... - бормотал смущенный Виталик, отдаляясь от Дануты Федоровны.
  
  Но в целом от посещения квартиры Љ7 осталось светлое впечатление, и Чалей еще дважды на протяжении каникулярных дней проведывал Юру. Шел он туда теперь непринужденно, можно сказать, из искреннего интереса к таинственному миру картин. И всегда получал от "нового старого" приятеля графические наброски, эскизы и зарисовки. А однажды Виталик, плотно закрывшись в своей комнате, принялся было рисовать вазу на подоконнике... О результате этого предприятия можно судить хотя б по тому, что никогда более не рискнул Чалей его повторить. А только затем, ежедневно прогуливаясь на лыжах по городскому парку, то и дело стал он поднимать глаза от земли, чаще смотреть по сторонам и в небо - дивиться Божьей красоте. Затуманенному сухими науками зрению открывались иные картины. Окружающие предметы и явления воспринимались радостней, тоньше и вместе с тем объемнее.
  
  
  
  
  15
  
  
  Незаметно, при двадцатиградусных морозах, под не по-белорусски ярким зимним солнцем, миновал февраль. Но зима не торопилась сдавать свои позиции. С наступлением календарной весны ночные морозы только усилились, и лишь в полдень, поскольку солнце день ото дня взбиралось на все большую высоту, на южных склонах и в затишках снежное покрытие пошло пятнами. Рыжее солнце чаще и назойливей врывалось в институтские коридоры, лекционные залы и мешало студентам внимать речам преподавателей. Игривые лучи носились по доскам, тетрадям, полу, по одеждам и лицам парней и девчат. Вероятно, как и вешние древесные соки, которым не было ходу всю долгую зиму, что-то таилось и клокотало в молодых душах. Это необыкновенное "что-то" не на шутку тревожило и Виталика Чалея, неистовствовало в груди, время от времени прорываясь в интонациях его голоса и поведении.
  
  Уже не так, как раньше, прилежно записывал Виталик лекции, все чаще забирались они с Максимом Горевичем на аудиторские "чердаки" и, не слишком таясь, шуровали в бумажный футбол. В начале марта Макс соблазнил Чалея еще и бумажным морским боем, где силы приятелей оказались примерно равны. И, бывало, уже Чалей, проиграв, забывал о всегдашней своей сдержанности и приставал к Горевичу с предложениями игры-реванша. Все сильней отвлекали Виталика от научно-технических проблем стройные фигурки и миловидные лица немногочисленных на их потоке представительниц женского пола. В особенности волновали Воронец и Ящук, которые и во втором учебном семестре нередко устраивались на соседних, в основном ближайших к преподавателям, партах. Как и прежде, было удобно хорониться от бдительного лекторского ока за пышными девичьими прическами. Но теперь они служили не просто ширмой, они приятно волновали едва уловимым покачиванием локонов - светлых Ларисы и темных Ирины, тонким ароматом парфюмерии и чем-то еще, чего не выявишь ни одним органом чувств и не опишешь словами.
  
  Парни запросто пошучивали с девчатами, щекотали и совали им в спины тупые концы авторучек, пересмеивались, чересчур громко переговаривались, раздражая лектора. Девчатам, по всей видимости, нравились такие грубоватые знаки внимания. Во всяком случае, до конфликтов дело никогда не доходило, а наоборот, рделись девичьи щеки, в голосах появлялись кокетливые нотки и вообще все это походило на безобидную игру. Воронец и Ящук как самые заметные представительницы слабого пола в их группе за полгода так устали от нахальных ухаживаний Дубеля и ему подобных баламутов, что в начале весны воспринимали невинные игривые выходки Виталика с Максом весьма благосклонно. Они явно не избегали приятелей, ибо всякий раз легко могли пересесть на любое свободное место.
  
  Под конец марта, когда непокладистая зима мало-помалу уступала весенним капелям и проталинам, Виталик помимо воли стал сближаться с Ириной. Это выходило так естественно и непринужденно, что парень не сразу и сообразил, что происходит на самом деле. Он просто стал все чаще оказываться возле своей одногруппницы в самых разнообразных ситуациях. Происходило это ненароком, как-то само собой и так неброско, что однозначно определить, с чьей стороны исходила инициатива, не представлялось возможным. Впрочем, всяческие контакты между одногруппниками, да еще и частыми соседями по партам, являются событиями безусловно естественными. Другое дело, что при этом, в отличие от подобного общения в первом семестре, происходило с организмом Виталика что-то из ряда вон выходящее: вдруг возникшее в груди сладостное тепло не исчезало даже по возвращению Чалея домой, вызывая внутренней пульсацией вожделенные воспоминания и порочные мысли. Виталиков сон сделался по-весеннему беспокойным, но просыпался парень со стойким ощущением чего-то невыразимо радостного.
  
  Севши однажды на семинаре по немецкому языку вместе с Ирой, Виталик как-то невзначай оказывался и на последующих семинарах с ней на одной парте, внутренне убеждая себя, что Воронец хорошо помогает ему при ответах и переводах. А на практике по высшей математике или физике, наоборот, уже Воронец для уверенности стремилась подсесть к Чалею, и он охотно помогал ей решать задачки. При этом они приязненно шушукались, улыбались, случайно касались друг друга плечами и волосами. А самое главное, в их отношениях преобладал сдержанно-игривый тон, что способствовало взаимной раскованности и вместе с тем не давало окружающим никаких оснований заподозрить в тех отношениях пикантные особенности.
  
  Отмеченное нами в начале повествования Виталиково рвение к учебе убавлялось по мере приближения теплых деньков. На передний план исподволь выдвигались совсем иные ценности. К примеру, нередко останавливался мечтательный юношеский взгляд на солнечных зайчиках, скачущих по разнообразным блестящим предметам, стенам и классным доскам; на голой ивовой ветке, грустно склоненной к самому бордюру; на сосульках, небезопасно нависающих с козырька подъезда; на детворе, что дурачилась и пачкалась на грязной земле проталин; на крышах в вечернем сумраке... Кроме того, начинал давить на психику недалекий уже призыв на срочную службу, мысли о котором досадно омрачали и учебу, и ожидание майских красот, и предчувствие первой любви, искусительный аромат которой доминировал над всеми стремлениями Чалея.
  
  Земля оголялась, распускалась, кисла под напористыми лучами уже довольно высокого солнца, заковывалась наледью во время предрассветных заморозков, а то и заносилась снегом, нередко сыпавшимся из низких сизых туч. Тучи набегали внезапно, обрушивая на город такие щедроты ненастья, что через несколько минут призрачными казались недавние вешние ручейки и солнечные пятна на проросшей над тепломагистралями травке. Все скрывало грязно-серое, слякотное снежное вещество. При таких нападениях карги-зимы настроение Чалея вмиг портилось, налетали меланхолические мысли, в коих преобладали мотивы пусто прожитой молодости, неосуществленных желаний плоти и многое другое. Правда, окунался во мрак он ненадолго - до первых голубых прорех в поднебесье, до сверкающих желтых пятен на истерзанной стужами, блеклой пока землице.
  
  Все чаще стали врываться в лекционные аудитории представители деканата, а то и сами заместители декана. Они приказным порядком предлагали "молодым и сильным" потрудиться на благоустройстве как институтских территорий, так почему-то и отдаленных городских улиц и скверов, которые, в действительности, отношения к политехнике не имели. И тогда безответные, затурканные коммунистической идеологией первокурсники вместо обеда после шестичасовых занятий хватали в руки выданные суровым кладовщиком лопаты, ведра, скребки да веники и двигались, бывало, пешком или ехали в тесном общественном транспорте невесть куда и неизвестно с какой стати. По прибытии на место назначения почти всегда недосчитывался староста группы вертлявого Дубеля, плутоватого Краснюка и им подобных пройдох. Зато Жавнович, Чалей и такие же недотепы пахали за четверых - по локти в хлюпающей грязи и мусоре.
  
  Но и здесь, выполняя унизительную нудную работу, находил для себя Виталик Чалей весьма приятные минуты. Потому что снова, как и в предыдущие дни, оказывался он подле Ирины Воронец; время от времени кое в чем помогая, неумело ухаживал, обжигался ее проникновенным игривым взглядом. Все это происходило как-то неявно, и подчас казалось Чалею: уж не мнится ли ему Ирина благосклонность, не выдает ли он желаемое за действительное? И вспоминалось тогда, как осенью, при уборке картошки, нередко работал он с Воронец на одной борозде, принимал у нее полные ведра и пересыпал клубни в кузов грузовика, как мимоходом перекидывался с ней сухими, исключительно деловыми словами. Делал это, будто робот: без чувства, без жизненной радости. А теперь?.. Нет - теперь все не так! Чалей знал, чувствовал это. И только одного не мог понять - за что? Кто он такой перед этой прелестной, статной, можно сказать - породистой девушкой, благорасположения которой постоянно добивается чуть ли не половина парней-первокурсников их специальности? Полсотни парней, которые не ровня ему по физическим данным и разговорчивости! А он, Чалей, не то что не может изобрести ни одного подходящего комплимента, - даже посмотреть на девушку по-настоящему, по-мужски напористо, боится... Неужели выделяет она Виталика за немой ум, за осточертелое ему самому "успевание" по мертвым, неизвестно на что пригодным наукам?
  
  
  
  
  16
  
  
  Однажды, уже в середине апреля, проводился на их факультете студенческий вечер. В его начале планировалось выступление приглашенных из института культуры молодых артистов, во второй половине - дискотека. Коль скоро ответственным за проведение этого мероприятия был комитет комсомола, то готовились к нему обстоятельно и строго. Перепечатанные на ксероксе пригласительные открытки комсорги групп бесплатно распространяли на лекциях как их специальности, так и среди студентов других, в основном "девичьих", факультетов. С особенной серьезностью относились организаторы к проблемам дисциплины, и посему от каждой группы назначались так называемые дежурные. Одной из задач которых было: сторожить от непрошеных гостей входные двери института, а также и дверь в фойе актового зала, где и предполагалось устроить студенческий вечер. Понятно, что дежурные автоматически лишались всех радостей просмотра артистических номеров и возможности поплясать и подергаться под удалые дискотечные ритмы. Очутился среди этих "крайних" и Виталик Чалей. Его, а также Пашку Краснюка вдруг сняли с лекции и вызвали на третий этаж, где размещался актив комитета комсомола.
  
  Не по годам властный сутулый детина (видимо, студент последнего курса), покуривая в мягком кресле, снисходительно наставлял застроенных перед ним первокурсников.
  
  - Ну вы, полагаю, осознаете всю возложенную на вас ответственность?
  
  - Все - вряд ли... - восстал против его менторского тона острый на язык Пашка. - Неплохо бы уточнить.
  
  - Молодой человек, - отрясая пепел в грязный стакан, вскинул глаза сутулый, - шутить будете после, когда справитесь с дежурством. Если нет - шутить буду я...
  
  - А что именно от нас требуется? - хмуро спросил Пашка, которому, в отличие от Чалея, это дежурство путало все карты. Краснюк собирался было в тот вечер славно гульнуть: подкрепиться "горючим" и подурачиться на дискотеке вместе с Дубелем.
  
  - Ничего сверхсложного, - окинул приятелей высокомерным взором бравый комсомолец. - Только стоять стеной на входе в фойе. Предупреждаю: будет лезть всякая шушера, наглецы без пригласительных билетов. Их - не пускать! Если чересчур напористо - зовите меня или вот его. - Детина неопределенно кивнул в сторону смежной комнаты, аукнул: - Васек, покажись!
  
  Из-за двери на несколько секунд высунулся белобрысый здоровяк лет двадцати пяти с кипой листов в руках. Сказав:
  
  - Вот он - я. Запомнили? - он скрылся в проеме.
  
  - Мы всегда там будем, - пояснил за товарища сутулый.
  
  Где это - "там", Виталик не понял, но и уточнять не осмелился.
  
  - Так что - нам до конца косяки подпирать? А танцевать-то когда? - не сдержался огорченный Краснюк.
  
  - Скажи спасибо, что не придется стоять на первом кордоне - на улице. А там ой как ненастно! Впрочем, еще можно и переиначить. - Комсомолец угрожающе поднял карандаш и вытащил из стопки бумаг какую-то карточку...
  
  - Не надо! - вскрикнули в унисон братья по несчастью.
  
  - Ну смотрите. - Сутулый детина снисходительно положил карандаш. - Семнадцатого без пятнадцати шесть - чтоб как штыки у двери стояли!
  
  Приструненными выходили Виталик с Пашкой из комсомольского кабинета.
  
  ...На первый в своей жизни торжественный институтский вечер Чалей явился заблаговременно, за полчаса. Чтобы не привлекать внимания, смешался с толпой и занял свое караульное место только без пятнадцати шесть. Краснюк, разумеется, опаздывал. Примчался он ровно в шесть - запыхавшись. Открылся на ухо Чалею, что пребывает в подпитии: заглянул в общежитие к Бывалому, где они втроем, с Дубелем, и повалили две бутылки гадкого портвейна. Сейчас Пашка, по-видимому, сожалел об этом, так как вовсю мял мятную жвачку и то и дело выдыхал Виталику в лицо, спрашивая:
  
  - Ну как - не слышно?
  
  - Да нет, вроде, - неуверенно отвечал Чалей.
  
  - Правда? - с надеждой спрашивал приятель и еще живее работал челюстями.
  
  Когда подошел сутулый детина с дежурными повязками, то Пашка так и обмер: воззрился в стену и лишь мычал, не раскрывая рта. Хорошо что озабоченный подготовительными проблемами комсомолец ничего не заподозрил. Вскоре он отомкнул двустворчатые двери и оставил парней подпирать косяки, через которые поначалу шли только законно приглашенные особы - с билетами.
  
  Около часа, покамест проходила официальная часть вечера, все было на удивление спокойно. Нашим дежурным даже показалось, что функция их надумана и не нужна. Но с началом дискотеки, проводимой не в актовом зале, а в огромном фойе, черт знает откуда полезли на Чалея и Краснюка нахальные, "подкрепленные" уже где-то верзилы и расфуфыренные агрессивные девки. Это был явно не институтский контингент, а некая приблатненная шайка-лейка - из местных. Они, с угрозами и матерщиной, быстро смяли хлипких стражей порядка и ринулись в толпу, которая безликой, аморфной массой шевелилась под ритмичный шум и блики цветомузыки. Вскоре там образовалась еще большая толкотня, по всем приметам способная перерасти в драку. Виталик с Пашкой тем временем бросили свое караульное место и устремились на поиски бравых комсомольцев. К счастью, быстро нашелся белобрысый здоровяк, затем и сутулый детина. Как из-под земли выросло еще несколько весьма крепких комсомольских активистов. Спустя несколько минут они уже волокли за воротники, заламывая руки за спины, пару-тройку наиболее отпетых нарушителей на выход. После этого сутулый снял Чалея с Краснюком с нецелесообразного теперь дежурства, временно запер на ключ фойе и поспешил на первый этаж - разбираться с основными, передними, кордонами. Поскольку именно там прошляпили уличных хулиганов.
  
  Заполучив свободу, наши приятели довольно быстро отыскали некоторых своих однокашников, танцевавших в отдельном кругу. Между прочим, там были и Воронец, и Ящук, и Бывалый... Ввиду присутствия Иры Виталик, и так чувствовавший себя неловко в этой танцевальной бестолочи, сконфузился и благодарил Бога за неверное освещение, которое частично скрывало его неуклюжие, неумелые и несмелые танцевальные потуги. Но не скакать, не вихлять и не извиваться тут было еще нелепее. При объявлении дискжокеем медленного танца Виталику и вовсе захотелось схорониться в отдаленном углу помещения, но вдруг Ира выловила в полумраке его руку и, как ребенка, повела в центр круга. К ним присоединилось еще несколько пар. Нескладно обнимая роскошное девичье тело, Чалей просил-молил Всевышнего, чтобы не наступить своим громоздким, недискотечным башмаком на Ирины лакированные туфли. Кстати, те туфли на высоких каблуках неумолимо возвышали по росту девушку над ее кавалером, который без каблуков был, может, лишь на пядь ее выше. От этого Виталику делалось досадно да еще более неловко и стыдно. К тому же он словно онемел, а танец тянулся невыносимо долго. За ним, как на грех, с небольшими промежутками включались и второй, и третий медленные танцы. Понятно, что Виталик и на них исполнял роль Ириного партнера. Правда, уже не так скованно и бестолково. На втором танце сумел он выжать из себя несколько слов, на третьем - и вовсе разговорился, поймал кураж и уже смелее привлекал податливое тело партнерши ближе и ближе к себе...
  
  После дискотеки как-то само собой вышло так, что помогал Чалей одеваться девушке в гардеробе, вел ее за руку сквозь сумятицу и толкотню к выходу, а затем и домой провожал... По дороге разговаривали, как и всегда бывает в таких случаях, ни о чем, но смеялись и славно понимали друг друга. Разумеется, обошлось и без горячих объятий, и без страстных поцелуев в подъезде. Словом, ничего такого не было. Но на следующее утро проснулся Чалей почти счастливым человеком, который, правда, не ведает, что с этим счастьем делать.
  
  
  
  
  17
  
  
  Вплоть до последних чисел апреля на городских пространствах происходило упорное сражение весны с неуступчивой, точно старый ростовщик, зимою. Не однажды уже обнажалась земля, не однажды покрывалась она снежным одеялом и наледью. Сиверы чесали и терзали хилую травку и набухшие древесные почки, драли афиши на театральных тумбах. Моросящие дожди временами переходили в резвый град, который сек молодые побеги и пешеходов, молотил в окна унылой, надоедливой дробью. И казалось, не будет конца этой напасти.
  
  Но неожиданно, перед самыми майскими праздниками, медленно и основательно надвинулся на Беларусь взращенный где-то над марокканскими песками антициклон и завис, недвижимый. Установилась не то что долгожданная вешняя погода, а самая настоящая летняя жара. Ртутные столбики термометров за какие-нибудь пол-суток скакнули через отметку двадцати градусов, а на юге республики чуть не достигли и тридцати. Льды, капитально образованные за лютую зиму на озерах и водохранилищах, доселе не сумевшие растаять и вполовину, теперь взялись распускаться с невероятной скоростью. Река взорвалась ледоходом. Древесные соки, недоверчиво таившиеся под затяжными холодами, устремились вверх и вширь, наполняя почки и голые ветки целительной энергией. Но запуганная выходками изменчивого апреля листва не осмеливалась раскрыться еще несколько дней. И накануне Первомая можно было наблюдать любопытную картину: город, который нежится под долгожданной животворной теплынью, по улицам и площадям которого носятся южные ветра и веселятся солнечные пятна, стоит практически голый. Лишь некоторые ивы едва заметно отпускали в рост блекло-салатовые листочки.
  
  Как раз в такой день, часа в два, играл Виталик Чалей на институтском стадионе в футбол. Уже две недели, как они с Максимом Горевичем и Толиком Шумаковым записались в футбольную секцию. Она избавляла от необходимости посещать скучные программные занятия по физподготовке и давала автоматический зачет по названной дисциплине. Приплюсуем сюда и приятность размять молодое застоялое тело на свежем воздухе, да еще и в азарте благородной спортивной борьбы.
  
  Виталик здорово нагонялся в тот день по сухому, в первый раз сухому и удобному, покрытию стадиона. Его и Горевича команда обыграла с разницей в один мяч команду Шумакова, к которой, между прочим, присоединился и Дубель, членом секции не являющийся. Сашка зашел просто так, со скуки, и оказался на редкость способным и искушенным игроком. Переиграть такого соперника было для Чалея особенно радостно. После футбола не хотелось сразу же идти в раздевалку и, крепко утомленные, несколько минут сидели Виталик с Максом на скамейках невысокой трибуны. Грелись и блаженствовали под безоблачным небом.
  
  - Слушай, давай на футбол вечером сходим, - со смаком вытягивая натруженные ноги, предложил Горевич.
  
  - А где ж мы были? - вяло ответил Виталик, завороженный и приятно разморенный зависшим над ними солнечным кругом.
  
  - Вот темнота! Сегодня ж наши играют на городском стадионе. Четвертый тур. А у нас - открытие сезона!
  
  - А попробуй пойми твои футболы: бумажный, настоящий, профессиональный...
  
  - Так пойдешь?
  
  - Можно... - легко согласился Виталик. На стадионе он никогда не был, к тому же не хотелось сидеть в квартире в такую погоду.
  
  - Так давай быстренько в раздевалку и - за билетами.
  
  - Может, билетов уже не будет?
  
  - Что-то сообразим! - загорелся Горевич и, не дожидаясь Виталика, двинулся к институтскому корпусу.
  
  Но надо знать Макса: в раздевалке он встретил одного из своих многочисленных приятелей и заболтался. Давно одетый Чалей вынужден был его дожидаться в фойе на первом этаже. Праздно шатаясь в толпе студентов между доской объявлений, лестничным пролетом, книжной лавкой и выходом, наткнулся Виталик на Ирину Воронец. Случилось это внезапно, и поэтому уставиться в землю или просто избежать приветствия и разговора парню не удалось. Странно, насколько непринужденно в последнее время чувствовал себя Чалей при общении с Воронец на занятиях, настолько смущался и тушевался при случайных встречах, так сказать, во внеучебных отношениях. Тут уже приходилось изобретать что-то притворно-необычное, а актерствовать Виталик не умел.
  
  - Привет! - Карие глаза Ирины так и пронизали парня.
  
  - Здравствуй. Хотя... извини... мы ж виделись, - лепетал Виталик.
  
  - А ты откуда такой красный?
  
  - Красный? А... это... так в футбол играли... на стадионе.
  
  - А я вот только из бассейна... Ларису жду... Давай присядем. - Ира показала в сторону скамеек вдоль стены.
  
  Они устроились на свободном месте. Разговор не очень-то клеился, но красноречивее всего, наверное, высказывались их глаза и интонации голосов. Во всяком случае Чалей ничего вокруг не замечал: ни движущихся фигур студентов, ни несмолкаемого гомона, ни солнечного света, льющегося через огромные окна... Кроме игривых карих глаз - глубоких, таинственных, недоступных, поглощающих его душу...
  
  - Эй, ты с ума сошел, или как? - неугомонный Горевич тормошил Виталика за плечо. - Очнись, опоздаем.
  
  - Извини, я тороплюсь, - виновато пробормотал Виталик Ире, прощаясь. - На футбол... не достать билеты...
  
  - Извини, голубка, ей-богу, нет времени, - бросил ей Макс, подгоняя Чалея толчком в спину. - Будь здорова!
  
  - До свидания...
  
  Всю дорогу до стадиона Виталик досадовал на Горевича - за его нетактичность и легкомыслие. "Чтоб он сгорел, футбол этот!.. Вместе с Максом..." - бурчал про себя парень. Но вскоре, буквально зачарованный несметным количеством футбольных болельщиков, которые за два часа до начала матча взяли в кольцо вместительный городской стадион, Чалей позабыл обо всем на свете. Билетов в кассе не было и в помине, но охваченные азартом товарищи приобрели их втридорога у спекулянтов и еще остались довольны. Затем гуляли по близлежащему парку, заглянули в летнюю пивнушку и "справили" по кружке пива. Развалившись на густой уже траве у фонтана, ели эскимо и слушали байки от компании бывалых болельщиков, сидевших и лежавших неподалеку. Чалей ничего не понимал в услышанных прогнозах и мнениях, но проникся к этим мужикам неосознанным уважением и с нетерпением ожидал предстоящее зрелище.
  
  Во время самого матча неопытный наш болельщик был изумлен выходками группы молодцев с национальными флагами и длинными, у всех одинаковыми, шарфами на шеях. Это сообщество ревело и бесновалось агрессивнее всех, и его даже время от времени приходилось усмирять милиционерам, которые в конце концов вообще оцепили сектор с сумасбродными удальцами. Некоторых наиболее заядлых "фанов" стражи порядка выпроваживали с трибун под белые локти, торопя притом увесистыми тумаками и затрещинами.
  
  Спустя двадцать минут от начала матча, при первом голе в ворота соперника, весь стадион взорвался истошным ревом. Даже благообразные мужики, сидевшие рядом с нашими приятелями, враз ошалели и с перекошенными дикой радостью лицами горланили "Го-о-ол!", минуты три ребячливо скакали на ступеньках, обнимались и поздравляли друг друга. То же проделывал и Горевич: багровый от восторга, он больно толкал и тормошил Виталика, который не на шутку испугался такого бурного проявления чувств и остался сидеть, сжавшись кроликом. Голов в ворота соперника их команда намолотила в тот вечер аж четыре, и Чалей всякий раз терялся и пугался поднятого шума. Хотя на третий и четвертый голы и сам для приличия вскакивал, разевал рот и махал руками. Голоса своего он не слышал.
  
  Со стадиона двигались пешком, сразу же за стадом "фанов", которые перекрыли автомобильный поток на центральной магистрали и выкрикивали страстные победные лозунги. Взбудораженный невиданным зрелищем, Виталик не сразу заснул в эту ночь: мерещилась искривленная блажью, пунцовая от адреналина физиономия Горевича, орущего Чалею прямо в лицо "Го-о-ол! На-аша взяла-а-а!.."
  
  
  
  
  18
  
  
  Прошло еще две недели. За это время Макс лег в клинику с язвой желудка, чтобы заполучить отсрочку от призыва в армию. Как выяснилось впоследствии, он страдал язвенной болезнью не первый год, и обострялась она почти каждую весну и осень. Теперь Виталик практически на всех семинарах сидел с Воронец на одной парте. Их взаимоотношения, внешне едва заметные, внутренне дошли до той критической отметки, пересечь которую без решительных действий было невозможно. Виталик не понимал, но чувствовал это допотопным инстинктом. Знал парень и то, что сам он не способен ни на какие штурмовые меры. Поэтому в середине мая пребывал Чалей в состоянии весьма унылом. Он скучал без всегдашнего соседа по парте и партнера по бумажным играм, считал себя одиноким, никем не понятым и никому не нужным. Уже не подсознательно, не отдаленно, а взаправду бередило душу неизбежное расставание с домом, с институтом, с родным городом через какие-нибудь полтора месяца. Не укладывалось в голове, как может он вдруг утратить и старинный парк над рекою, и кусты сирени под окном родительского дома, и близкие сердцу зелено-желтые здания института. Скорее всего не увидит он этой весною и окрестностей родной, окруженной бором деревеньки, не поздоровается с маминой сестрой, теткой Марией... Все уйдет, и лишь голубизна небес будет ласкать его взгляд. Но где, в каком конце необъятной страны, а может, и дальше - на морях или в пустынных горах Афгана найдет он себе пристанище?.. Тоскливо делалось от таких мыслей, становилось по-детски жалко себя, обездоленного. Как будто один Чалей, а не добрая половина первокурсников вузов будет через некоторое время выхвачена по воле судьбы из привычной среды и разбросана по несчетным военным гарнизонам.
  
  Один раз, одолеваемый такими же печальными мыслями, сидел Виталик на одной из последних лекций по теоретической механике и рассеянно смотрел вниз, на каштановые кудри Иры. В аудитории было довольно пустынно. И не удивительно - снаружи неукротимо бушевал май, теплые дуновения которого струились в распахнутую фрамугу. Под ветром тыкался в окна своей пышной листвой широченный клен. Словом, внешние события не содействовали сосредоточенному усваиванию лекторских выкладок о рычагах и моментах инерции опостылевших колес, катушек и шестеренок. А способствовали они быстрой ходьбе, играм, чувственной любви, долгие роды которой немыслимо мучили нашего героя. Неодолимое влечение к Воронец за последние дни просто иссушило Виталика Чалея. Он почти ничего не ел и ходил хмурый и злой на себя, на свою вялость и нерешительность.
  
  И вот, в середине второго лекционного часа, Ира, улучив удобный момент, обернулась к Виталику и сунула ему под конспект сложенную бумажку. Затем, как ни в чем не бывало, продолжала конспектировать лекцию. Растерянный Чалей воровато скосил глаза по сторонам: благо поблизости одногруппников не было; вероятно, никто не заметил. Обождав еще пару минут, притворяясь, что пишет в конспекте, вытащил Виталик из-под него упомянутую писульку и оцепенел от ее содержания... Ради приличия, оберегая девичье целомудрие, не будем дословно передавать откровения этой записки. Ограничимся лишь общим смыслом. А он был нехитрый: тут коротко сообщалось, что Виталик (этот стыдливый увалень) является лучшим человеком на земле, и пишут это, между прочим, поклонники его таланта...
  
  Огорошенный, сбитый с панталыку Чалей так и не смог оправиться до конца лекции. Он трусливо засунул писульку на дно своей сумки, словно опасаясь от кого-то попреков за такую стыдобу. Уже на выходе из аудитории Воронец отважно повернулась к нему лицом и достаточно громко промолвила только им одним понятную фразу:
  
  - Ну, ты понял, что я написала? - Говорила без неловкости, прочно скрывая свои чувства под маской невозмутимости.
  
  - Конечно... - промямлил Чалей, и вскоре был отпихнут, оттерт, отдален толпою студентов от Воронец, которая, сотрясая блестящие кудри, гордо шагала по коридору...
  
  Если уважаемый читатель ожидает бурного развития дальнейших событий в смысле пылких любовных признаний, вечерних свиданий под фонарями, залезаний в окно, страстных поцелуев или еще чего-либо погорячее, то он, наверное, либо невнимательно читал нашу писанину, либо вполне не разобрался в типаже главного героя... Хотя не исключена здесь и вина автора этих строк.
  
  Во всяком случае, далее все происходило весьма тихо и мирно. А именно: этот олух не воспользовался любовью, практически поднесенной ему на блюдечке. Он бесславно и боязливо замкнулся в себе и никоим образом не откликнулся на порыв Ирины Воронец, девушки решительной и огненной. Он не дорос, просто не дорос до нее. Всем образом своей приглушенно-рассеянной жизни, особенностями чувственной ограниченности не был готов этот восемнадцатилетний детина к сладостным сношениям души и плоти.
  
  Чалей, по сути того не осознавая, убил на корню готовую расцвести во всей своей девственно-порочной красоте любовь. Он позорно избегал Воронец на оставшихся занятиях учебного семестра, но при этом в мыслях пестовал-таки потаенную радость от искреннего, одностороннего девичьего признания. Возносил себя непомерно высоко, красуясь перед собой и самолюбиво утешаясь. Один из душевных голосов, громко призывающий: "Бери, люби, люби теперь, сейчас, ибо не будет, скоро ничего не будет!" - перекрывало рассудочно-старческое: "Не стоит начинать, ты будешь мучаться два года, зачем же тебе лишние проблемы, пусть будет как будет..." Этот скрипучий шепот пересиливал, душил и наконец совсем одолел все чуткое, весеннее, наилучшее.
  
  А вскоре начались и зачеты, и экзамены, начисто выдувшие из головы Чалея остатки душевных порывов. Хотя, по большому счету, даже не сессия правила тут балом, а недалекий, с каждым днем все более недалекий призыв в армию, перед которым теряло смысл многое. К экзаменам Виталик готовился достаточно старательно только потому, чтобы не думать, не рассуждать о будущем, которое зияло под его окнами, страшило и угнетало. Предметы сдавал без прежнего волнения и азарта - как попадет, но все же получил три пятерки и одну четверку.
  
  Угрюмыми, притихшими и озабоченными выглядели многие парни их группы - те, кого постигла армейская участь. Померкли и Шумаков, и Каржаметов, и Жавнович... По-прежнему безмятежно держались Краснюк с Дубелем: им надлежало призываться будущей весною. Светился всегдашней глуповатой улыбкой Горевич, намедни выписавшийся из гастроклиники с отсрочкой... Эти фигуры, точно в тумане, мелькали перед пригорюнившимся Виталиком - уже какие-то не свои, чужие, далекие...
  
  Накануне призыва Чалей зашел к Юре. Тот заметно окреп, ежедневно выходил на улицу и буквально заставил свою мастерскую эскизами и зарисовками весенне-летних пейзажей. Юра подарил Виталику небольшую обрамленную картину. С нее смотрел аккурат дом Чалея: и пригорок, и лестница, и ограда надворья, и даже занавески на окнах Виталиковой квартиры были почти настоящими. Эта картина тогда не сильно обрадовала призывника, но впоследствии, обжившись в полку, в особенно печальные минуты припадал солдат взглядом к изображению родного дома, которую прислали по его просьбе родители и которую он хранил в каптерке.
  
  Неверно сохранила память скромные семейные проводы: слезы сестры и матери и на удивление искренние, без всегдашнего колкого философствования, прощальные слова отца:
  
  - Служи, сынок... А мы... а мы что ж - ждать будем... - Васильевич обводил комнату потерянным взглядом и выпивал рюмку коньяка. Почему-то запомнилось Виталику: коньяк "Белый аист", пять звездочек.
  
  Поздно, в начале третьего часа ночи, заснул истерзанный щемящими мыслями парень. А подле кровати стоял уже крепко увязанный вещмешок. С задумчивой тоскою смотрели через незашторенное окно глазастые июньские звезды...
  
  
  (продолжение следует)
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"