Я все видела. И все знаю. Девочку звали Гуля. Она родилась в конце мая, как раз, когда появляются первые птенцы у чаек. Гуля была странной девочкой. Долго мать ее не показывала никому. Так долго, что по селу поползли слухи. Утверждали, что девочка слепа, глуха, что у нее сросшиеся пальчики на руках и ногах, что она совсем не гулит и отказывается от молока.
Когда эти слухи дошли до матери, совсем молоденькой, двадцатилетней красавице Виолы, она стала выносить дочь на главную деревенскую площадь. Площадь эта как раз возле маяка, где мы с мужем и живем. Своих детей нам Бог не дал, поэтому я всегда очень тянулась к чужим. Я сразу заметила странности у ребенка: девочка начинала плакать, как только к ним приближался кто-нибудь посторонний. Она прятала лицо в складках одежды матери и рыдала в голос. А еще у Гули кожа была очень светлая, а на руках проявлялся на солнце странный рисунок - продолговатые, будто перья, серые полосы. Волосы тоже были светлые с вкраплениями темных прядей. Соседка вон в город ездила, чтобы подобного эффекта добиться, но у нее все равно хуже, чем у Гули получилось.
Когда Гуля немного подросла, странности стали еще глубже: она ни с кем не общалась, у нее не было друзей. Увидев сверстников, она бежала домой. Маленькой она каждый день с отцом ходила на Высокий мыс, как раз перед маяком. Я наблюдала, как она с руки кормила чаек. Птицы эти вообще мало кого боятся, даже обидеть могут, но на Гулю никогда не нападали. Тогда-то я и рассмотрела ее глаза. Они были цвета моря. В погожую солнечную погоду, когда море блестело бирюзой, у Гули были глаза бирюзового цвета, когда море наливалось свинцом перед бурей, ее глаза превращались в металлические шары, если море было синим, а легкий бриз рождал белые буруны на верхушках волн, глаза у Гули становились синими и по ним пробегали белые искорки. Заметив эту особенность, я старалась близко к девочке не подходить.
Когда Гуле исполнилось семь лет, отец девочки не вернулся с моря после одного из майских штормов. У нас это случается... иногда. По не писанному деревенскому закону вдовам рыбаков староста еженедельно приносил либо рыбу, либо деньги. Поэтому бояться, что семья погибнет с голоду, никто не стал. Теперь каждый день Гуля приходила на Высокий мыс с матерью. Я заметила, что красавица Виола очень исхудала, осунулась. Волосы она собирала в небрежный пучок, голову платком не покрывала. В юбку ее можно было завернуть дважды, а рубаха свешивалась вниз, будто висела на деревянных плечиках, а не была надета на молодую женщину.
Так же, как и с отцом, с матерью Гуля тоже почти всегда молчала. Иногда я думала, что девочка не научилась говорить. Но она говорила с птицами. Она гортанно кричала чайкам, и те прилетали на ее зов. Мать стояла немного в стороне и смотрела на дочь. Однажды Гуля пришла одна. Так продолжалось довольно долго, месяца два - три. Я не выдержала и вышла к ней. Я думала, что девочка убежит, но она внимательно смотрела, как я приближаюсь. Чайки носились над нами, одна чуть не задела меня крылом, Гуля издала гортанный крик, и птицы отлетели в сторону. Они сели на землю и расхаживали вдоль обрыва, наблюдая за нами.
- Гуля, ты не бойся меня. - Она, как чайка наклонила голову и принялась что-то чертить босым пальцем ноги по утрамбованной земле. - Может, вам нужна помощь? - Девочка кивнула и быстро заморгала. - Мама заболела? - Она снова кивнула. Я протянула руку: - Пойдем, я посмотрю, и мы решим, что делать дальше.
По дороге я вспоминала, как они появились в деревне. Чуждые, утонченные, в них сразу были видны городские жители, пришли пешком. За ними тянулась вереница сельчан: из каждого двора кто-то выходил и шел следом. Я тоже вышла на площадь: муж был наверху, проверял уровень масла в лампе. Вышел и староста.
Они стояли рядом на пыльной площади, прижимаясь друг к другу. Оба поклонились во все стороны, и он сказал:
- Дозвольте нам поселиться в деревне. Я буду помогать в ловле рыбы, жена у меня белошвейка, кому надо и вышьет, и сошьет.
Деревенские молчали. Вышел вперед староста:
- А не преступники ли вы? Откуда забрели в наши края?
Парень опустил голову, потом, откинув назад русые волосы, сказал:
- Единственное наше преступление: любовь. Мы так любим друг друга, что отказались подчиниться воле родителей. - Он помолчал, обведя взглядом сгрудившихся вокруг сельчан, и продолжил: - Нас изгнали из родного города.
- Ну, коли так, - староста почесал затылок, - занимайте вон тот дом, - он указал давно заброшенный дом, недалеко от площади.
Парень кивнул, а девушка улыбнулась, они одновременно произнесли полушепотом:
- Спасибо!
Эти воспоминания пронеслись в моей памяти за пять недолгих минут, Гуля толкнула покосившуюся калитку, и мы вошли во двор. При жизни отца девочки здесь был ухоженный сад. Сейчас все поросло бурьяном, на земле валялись упавшие яблоки, издавая запахи гнили. Дверь в дом была распахнута. В полумраке комнаты я увидела лежащую на высокой железной кровати Виолу. Она стала еще меньше, щеки впали и на них играл яркий румянец. Я пощупала лоб больной, он был сухой и горячий. Оглянувшись, встретила взгляд серых Гулиных глаз. Виола на прикосновение не реагировала.
- Я схожу за знахаркой. И старосту приведу. - Гуля кивнула.
Дальше события развивались, как лавина. Знахарка сварила травяной напиток, который ненадолго привел в сознание Виолу. Она попросила привести священника. Мы все слушали ее исповедь.
Их действительно выгнали из родного дома, но ее еще и прокляли. Сделала это родная мать. Она очень хотела выдать дочь за сына градоначальника. А та призналась в беременности. Таким образом, были прокляты все: и Виола, и ее муж, и еще не рожденное дитя. Молодые люди долго скитались по провинции, обвенчал их деревенский священник в каком-то безымянном селе. Отовсюду приходилось уходить, так как, только они вселялись в какой-нибудь дом, начинался мор: или куры подохнут у соседей, или собаки взбесятся. И только в нашей деревне им удалось прижиться. Но тут погиб любимый, а следом заболела Виола.
К сожалению, помочь женщине было уже невозможно, и она тихо умерла к утру на моих руках. Она так верила в силу материнского проклятия, что почувствовав недомогание, даже не попыталась с ним бороться. Перед смертью, под утро, она взяла с меня слово, что мы найдем ее родителей, чтобы те забрали девочку к себе. Мать очень боялась приюта.
Как ни странно, родители Виолы нашлись легко. Уже через три дня после похорон в село въехала карета, запряженная тройкой гнедых коней. Из нее вышли двое: женщина в роскошном платье с гордой осанкой и мужчина, чуть полноватый, с уныло опущенными плечами и припухшими красными глазами. Они коротко поговорили со старостой и уверенно направились в дом, где третий день плакала Гуля.
При этом и на крыше дома, и на невысоком штакетнике забора, и на покосившемся крыльце сидели чайки. Я подошла как раз, когда парочка входила в дом и услышала брошенное приезжей презрительное:
- Что за гадость! Прогоните их!
Но никто не посмел гнать чаек. Через несколько минут из дома выскочила с куском хлеба в руке Гуля. Следом летела разъяренная женщина, она кричала:
- Вернись! Если не будешь меня слушаться, отдам в приют!
Но Гуля неслась к Высокому мысу. Подхватив юбки, за ней мчалась гостья, следом, задыхаясь и едва не падая, бежал мужчина. А над ними кружили чайки и поливали пометом, как они это делают, защищая птенцов. Следом неслись выскакивающие из дворов соседи.
Гуля подбежала к краю обрыва и оглянулась. Впервые цвет ее глаз не совпал с цветом моря. Морские волны в этот день отливали бирюзой, а глаза девочки полнились сталью, словно гневом. Гуля вскинула руки, будто крылья и прыгнула. Над собравшейся толпой пронесся сдавленный крик. Через минуту чайки крепкими клювами подхватили девочку и подняли вверх, а еще через минуту Гуля растворилась в небе, словно облако. Там летали одни чайки.
Ко мне на подоконник каждый день прилетает чайка. Мы долго разговариваем. Вернее, говорю я, а она ходит по подоконнику, поклевывая разбросанный мною хлеб, поглядывая на меня странным, не птичьим взглядом и слушает. Я уговариваю ее вернуться к людям. И что-то мне подсказывает, что скоро, прилетевшая чайка превратится в девочку с глазами цвета моря.