Аннотация: сказка про гендерную дисфорию. Питер, первые годы 21 века.
Закончил я тут одну очередную безделицу. Собирался писать для "Дня антикварных штучек" в Заповеднике, но не успел. А потом, провалявшись с какой-то затяжной простудой, решил уже и вовсе себя ни в чем не сдерживать, в результате чего очередная питерская байка про книжных подростков переросла из сказочной повести в натуральный дамский роман (или в сценарий для аниме-сериала). Так что, если вы не желаете тратить время на чтение дамских романов, то и не начинайте. Будет длинно, занудно, с единственным выходом на крышу и всего одной эротической сценой.
Для того, чтобы заранее отсечь все возможные недоумения, предупрежу, что дело происходит в первые годы нынешнего тысячелетия в альтернативной реальности. Последнее обстоятельство мне настоятельно рекомендовали отметить, ибо в тексте упоминаются реальные научные и образовательные учреждения, к которым имеет отношение так или иначе по меньшей мере половина моих френдов. Поэтому, народ, не парьтесь! Это не про ваше место работы или учебы. Это всего лишь фантазия. Что же касается поиска возможных прототипов для самих героев, то их столько, что нет смысла подозревать кого-то в отдельности. Кто-то, наверняка, не поверит, что описанные мною люди и отношения возможны в реальности. Им я со всей ответственностью возражу: вы даже не представляете, до какой степени они распространены! Так что, кто смелый и кому совсем уж нечем заняться, читайте мою историю о питерских монстрах, вылупившихся из постсоветского хаоса и позднесоветской разрухи.
ИЗ ЖИЗНИ ЕДИНОРОГОВ
Читатели бывают разные. Есть приличные, есть не очень, а есть и просто монстры. В большинстве своем те, кто обращается за помощью к библиографу, относятся к числу ленивых студентов, которые за месяц до сдачи работы впервые в жизни зашли в библиотеку и, едва выучив наизусть тему, не знают, по их выражению, "с чего начать". Вторую по численности категорию, хотя и сильно уступающую первой, составляют разного рода безумцы, находящиеся в перманентном поиске своего корня - генеалоги-самоучки, восторженные краеведы и возродители православной духовности. Есть среди прочих и очень небольшой процент настоящих ученых, которые обычно все находят сами, но которым тоже порой - ведь и они люди - случается столкнуться с непредвиденными затруднениями. Однако когда мы говорим "читатели", почему-то в первую очередь приходят на ум не эти мирные посетители, которых тут неизмеримо больше, а какие-то уж совсем из ряда вон одиозные личности. Из тех, кому помочь нельзя в принципе. Отчасти, потому что проблемы их явно не сводятся к поиску научной литературы. Вероятно, это особенности профдеформации...
Раньше, когда я сам ходил в читальный зал как читатель, то искренне не понимал, почему библиотекари - сами едва ли на пару лет старше меня - смотрят на любого читателя, как тигр из клетки на посетителей зоосада. "Ведь в их руках сосредоточена такая власть!" - недоумевал всеми забитый и маленький я. Они могут не принять у тебя требование, сославшись на его неверное заполнение или на позднее время. Могут не выдать книги, могут выдать не все тома, ограничив выдачу, могут не подписать разрешение на ксерокс... И только оказавшись по другую сторону барьера, я понял, что мир устроен ровно наоборот. И враг - снаружи.
Конечно, мои сотрудницы были отнюдь не ангелы. Группу Нинель Эдуардовны пареньки из библиографии называли промеж собой не иначе как "гадючником", а саму нашу структуру - "джунглями". Последний термин я как-то имел неосторожность озвучить, в связи с чем, уже самих изобретателей термина обладательницы раздвоенных языков окрестили "приматами". Я был отъявленным ренегатом: принадлежа к человеческим предкам de jure, de facto дружил с искусительницами. И хотя с двумя нашими пареньками у меня было гораздо больше общего, как в облике, так и в поведении (те же вечные джинсы, те же вечные свитера, то же неумение говорить "нет"), все же будучи в душе скрытым сексистом, я, не скрываясь, предпочитал общество прекрасного пола. Окружающие относились к этому с пониманием (подозреваю, что в их глазах это смотрелось как проявление половой солидарности): "девочки" обращались со мной сочувственно-покровительственно, а "мальчики" периодически давали понять, что я для них "свой человек", вхожий в чужой террариум. И те, и другие с одинаковой заботой наставляли меня относительно нашей общей опасности - читателей. Тем более, что одиозные личности у каждого были свои.
Грозой тихого "обезьянника" были стервозные дамы бальзаковского возраста и истеричные студентки. "Серпентарию" же постоянно приходилось давать отпор разного рода галантным кавалерам и больным мизогинией. Мне, в силу моей специфики, приходилось сражаться на два фронта. И если с красивыми и требовательными женщинами как-то удавалось прийти к компромиссу, то с самовлюбленными мужчинами я не был так уж в себе уверен. Взять хотя бы старика Алексеича (крупного заслуженного ученого, между прочим), который не мог сделать ни одного запроса, на прощанье не испросив позволения поцеловать ручку. Отказать - и это безусловно подразумевалось - было нельзя. В первый раз я даже не понял, что ему от меня надо, и в ответ на его "Пожалте!", извинившись, что нет шариковой, протянул ему карандаш. Это, впрочем, не сработало, и я получил возможность стать участником одной чеховской сцены в современной трактовке. Помню, подумал еще, стали бы борцы за равноправие так уж напирать на труд и образование, если бы им сказали, что и через сто лет на символическом уровне остается все по-прежнему.
Читатель Штерн был практически уникален. Он раздражал и нервировал всех - вне зависимости от возраста, национальной, религиозной и половой принадлежности. Начать хотя бы с того, что он всегда ходил в пальто. Черном длиннополом пальто нараспашку, сообщавшем его и без того мрачному облику прямо-таки инфернальное звучание. Строго говоря, верхнюю одежду читатели обязаны были оставлять в гардеробе. Но, как оказалось, это всем очевидное обстоятельство не было должным образом прописано в правилах и, чисто юридически, ему не могли на этом основании отказать в пользовании библиотекой. И он был единственным читателем, кто это знал.
Говорят, раньше он всегда ходил с наушниками, из которых временами явственно доносились звуки какой-то никому неведомой классики, каждый раз разной. В этом вопросе сотрудникам читального зала удалось все-таки воззвать к его читательской совести. Он перестал включать свою потайную аппаратуру на полную мощность, находясь в зале, но теперь каждый час, как по будильнику, покидал заваленный книгами стол и отправлялся на лестницу восстанавливать музыкальный балланс. По пути в систематику или ГАК можно было видеть его одинокую фигуру: руки в карманах пальто, неспешные шаги меряют каменный в шашечках пол. На фоне античных надгробий и древних каменных стел с эдиктами его черный силуэт смотрелся особенно романтично.
Он был нечеловечески красив, этот читатель Штерн. Ростом на полголовы выше меня, с темными в легкую волну волосами, тонкими черными бровями, изысканнейшим профилем и пронзительной синевой глубоко укрытых за длинными ресницами глаз. У него была безукоризненная осанка; белые манжеты, выглядывавшие из рукавов его пальто поражали своей белизной; шелковый нашейный платок, который он повязывал под воротник рубашки, никогда не был мятым. Добавьте к этому бархатный баритон, чуточку надменный, почти всегда насмешливый взгляд и категорическую неспособность улыбаться.
Естественно, с такой внешностью он не мог не провоцировать "серпентарий" на бессознательное кокетство и даже на вполне осознанный флирт. Но все их незамысловатые поползновения каждый раз натыкались на ледяную стену его выразительного молчания и удивительно прекрасных глаз. Обладая всеми данными прирожденного сердцееда, он как будто бы полностью отсекал для себя такую возможность, что, разумеется, не могло не выводить девушек из душевного равновесия.
- Нет, Стась, ты представляешь! Ляля, наша Ляля, улыбается ему самой нежнейшей из своих улыбок и говорит: "Какие у вас интересные запонки!" А эта дубина стоеросовая.... даже не меняясь в лице... небрежно так еще поворачивает голову, как будто впервые видит, что у него на там манжетах... и отвечает ей с безразличием: "Да, интересные". И продолжает писать! Даже взгляда на Лялю не поднял.
- Зато однажды сказал Ляле, что у нее чудные брекеты!
- А Лизавете заявил, что у нее выразительные верхние клыки!
Клыки у Лисы, и в правду, выразительные. Я всегда, когда гляжу на нее, втайне завидую ее вампирской улыбке.
- Может быть, он просто комплименты не умеет делать? - предполагаю я.
- Да он вообще не знает, что это такое!
Меня очень веселят их рассказы, потому что, если признаться, я всегда в глубине души хотел выглядеть так, ну или почти так, как он. Но по счастью жизнь такова, что те, кто выглядят потенциальными донжуанами, редко ими оказываются, а вот такие невинные с виду уродцы, вроде меня - очень даже запросто.
Обмен взаимными любезностями, как известно, затягивает, и ко времени моего поступления на работу, для женской части забарьерного пространства это уже переросло в своего рода игру - вывести читателя Штерна из равновесия. Особенно занимательна эта игра была тем, что выиграть в нее было практически невозможно. На него кидают нежные взгляды, суровые взгляды, нарочито равнодушные взгляды. С ним разговаривают то ласково, то предупредительно вежливо, то напротив, откровенно хамят. Его спрашивают - вот уже в который раз, - не хочет ли он оставить свое пальто в гардеробе, как вариант того же вопроса - не хочет ли он раздеться. Дальше по логике следует "выпить кофе", "сходить в кино", ну и так далее. В эту игру играют все, даже Нинель Эдуардовна. Даже Лиса! "Старшая сестренка" Лиса, устроившая меня к библиографам, которая презирает мужчин уже за одно то, что они не похожи на женщин. Даже она - нет-нет, да и задаст ему какой-нибудь дурацкий вопрос томным голосом, только бы посмотреть на его реакцию.
Реакция, надо отдать ему должное, у него всегда безукоризненная. Он покорно переписывает заявки и выслушивает отказ принять больше десяти штук, вежливо, и не сказать, чтобы всегда односложно, отвечает отказом на все предложения. Но взгляд его при этом - если, конечно, он удостаивает вас взглядом, - до такой степени красноречив, что, как говорит Лиса, руки так и чешутся дать ему затрещину. Понятно, что эта игра может длиться вечно.
Вследствие того, что девочки отказываются - в дисциплинарных целях - принимать у него заявки без шифров, он регулярно досаждает еще и библиографам. Что же до моих напарников, которые, несмотря на свой возраст, остаются обычными книжными подростками в мятых джинсах и растянутых свитерах, то у них "этот фраер" по определению не может вызывать ни малейшего сочувствия. Но и с ними, как выясняется, читатель Штерн ведет себя вызывающе. Он задает вопросы, на которые они не знают, как реагировать, он приносит кучу неверно оформленных заявок, из которых не разберешь, что именно ему надо, и у него ужасающе широкий круг интересов. Последнее обстоятельство порождает подозрение, что он зарабатывает на жизнь составлением библиографий, потому что не может же нормальный человек столько читать, причем из разных областей. Результатом этой "догадки" является то, что, подобно библиотекарям, обычно идущие навстречу читателям библиографы, в отношении читателя Штерна начинают жестко следовать должностным инструкциям (отчасти вымышленным): в ГАК не водить, перед посещением предметного и систематического каталога запрашивать письменный список искомого, перечень иностранной литературы для уточнения шифров - на отдельном листе.
За все время работы я еще ни разу не соприкоснулся с ним. Хотя я ждал этого (даже отчество его заранее выучил - "Георгий Александрович") и одновременно боялся: очень уж мне не хотелось, чтобы такой интригующий персонаж на деле оказался обыкновенным придурком. Он приходил в библиотеку чуть ли не каждый день - в первой половине, когда зал еще практически свободен. Проходя по ковровой дорожке, он кидал косой взгляд в сторону нашей стойки, потом, заметно скривившись, обходил пустой стол с табличкой "только для докторов наук" и занимал место за следующим столом - как раз напротив поста дежурного библиографа, то есть меня. Ко мне он никогда не обращался, предпочитая терроризировать моих сменщиков. Но я регулярно чувствовал на себе его пристальный взгляд, который мне, впрочем, никогда не удавалось поймать.
Вот и сейчас, разбираясь с очередным клиентом, я вновь ощущаю присутствие напрошенного зрителя. Клиент - заискивающая улыбка из-под желтых усов, маслянистый взгляд - умеет на беду читать по-французски, и обнаруженная им на моем столе книга, которую я штудирую для своих частных нужд, вызывает у него беспокойство.
- Историей интересуетесь? - спрашивает он сладким голосом.
Интересуюсь ли я историей? Это все равно, что спросить "Так вы встречаетесь?" у двух супругов, которые несколько раз стояли на грани развода и за десять лет совместной жизни успели обзавестись детьми и пережить как минимум две супружеские измены. Я не могу объяснить этого клиенту, поэтому коротко отвечаю на его вопрос:
- Нет.
- Ну что же вы меня обманываете? Ай-яй-яй, как не хорошо! Я же вижу, у вас на столе книжка по средневековой истории. Так все-таки интересуетесь?
- Нет, скорее, это она мной интересуется, - отрубаю я и, кинув взгляд на читателя Штерна, успеваю заметить, как он, моргнув, переводит глаза в сторону часов. Но стереть с лица с той же быстротой ухмылку ему не удается. "Вот зараза!" - в ярости шепчу я. И уже клиенту:
- Это не вам, простите. Какие-то еще вопросы?
Вопросов нет, он сухо прощается и уходит. Еще бы!.. Я же начинаю сосредоточенно рыться в ящиках, перекладывать на столе бумажки, передвигать книжки, и настолько увлекаюсь этим бесцельным занятием, что не сразу осознаю: в окружающей меня вселенной что-то сместилось. Я поднимаю глаза и обнаруживаю, что передо мной стоит читатель Штерн и со спокойным вниманием наблюдает за моими действиями.
- Давно стоите?
Взгляд на часы за моей спиной.
- Да нет, не долго. Минуты полторы, - отвечает он спокойным голосом, предоставив мне возможность предаться внутренней панике: можно ли счесть его замечание наездом.
Так с этим и не разобравшись, указываю ему рукой на стул. Он садится, причем сразу же располагается столь вольготно, что на долю секунды у меня возникает иллюзия, будто это не он ко мне, а я пришел к нему с просьбой. Демонстративным жестом и совершенно молча кладет на край разделяющего нас стола листок бумаги со столбиком тем и нуждающихся в шифре наименований.
- Что это?
- Материал для статьи собираю, - усталым голосом сообщает он.
Я начинаю вчитываться и понимаю, что даже если вынести за скобки очевидные сборники трудов и предполагаемую периодику, я все равно не могу понять, какая же тема (две темы? три темы?) может объединять все, что написано на одном этом листке. Тут есть петровские реформы, история ирригации во Фландрии, исследования биографии и творчества Сервантеса, описание музея деревянной архитектуры в Пирогово, большой блок, касающийся живописи Нидерландов, узкие работы по истории церковного землевладения в Западной Европе.
- Нет, не могу догадаться. Подскажите название.
Я начинаю понимать, что в нем выводит из себя моих сотрудников, и особенно сотрудниц. Он всегда медлит с ответом - на доли секунды дольше, чем это обычно принято, - как будто всерьез раздумывает, стоит ли с тобой разговаривать. И отвечает тебе с такой интонацией, настолько медленно и четко выговаривая слова, что ты поневоле проникаешься сознанием того, что таки да, тебя действительно держат за идиота.
- "Ветряные мельницы в европейской культуре", - неторопливо произносит он.
- А, ну конечно же! - но вообще стыдуха, мог бы и без посторонней помощи сообразить. Начинаю проверять названия по международной библиотечной базе. - Так... вот это надо искать по названию серии.... вот тут у вас указан издатель вместо автора....Статья-то хоть научная?
- Ну, если под научными иметь в виду такие, у которых правильная композиция, есть постановка проблемы, выводы, обзор историографии, и огромный подвал сносок и примечаний, то... То нет.
Я останавливаю поиск и внимательно смотрю на него, ожидая продолжения.
- Ну, хорошо. Не статья. Большой историко-культурный очерк.
Я обвожу фигурной скобкой имена голландских живописцев:
- В зале литературы и искусства были уже?
- Да, я уже просмотрел все, что у них есть в подсобном фонде. Просто хотелось бы знать, на что еще я могу здесь рассчитывать.
- Хорошо, - я решаю рискнуть. - Пойдемте в предметный.
На лице у него появляется какая-то загадочная полуулыбка. Но делать нечего, я уже вышел из-за стола.
- Имейте в виду, кстати, - бросаю я ему уже на ходу через плечо. - Есть еще отдел эстампов - там могут быть и плакаты, и открытки, и альбомы. И библиотека Эрмитажа. Записаны?
- Пока нет. Но за идею спасибо.
За то время, что мы проводим в предметном и ГАКе, я узнаю для себя много нового - не только о ветряных мельницах, но и о читателе Штерне. Оказывается, он умеет улыбаться - совсем слегка. Иногда даже без ярко выраженного сарказма. Еще он умеет говорить без убийственных пауз, удовлетворенно хмыкать в знак одобрения, а когда глубоко задумывается над чем-то, закусывает губу и постукивает себя пальцем по переносице. Нормальный такой чувак. Со странностями, конечно, ну да не страннее меня! Во всяком случае, выводы, сделанные мною из нашего знакомства, настолько не соответствуют тому, чего я ждал и боялся, что я, уже совершенно расслабившись, забываю о своей обычной осторожности:
- Какая дивная фамилия, - замечаю я об очередном голландском авторе. - Не хотел бы, впрочем, я носить такую.
- Не знаю. По-моему, вполне мелодичная, - как ни в чем ни бывало подхватывает он.
- Ага, а если каждый день расписываться по нескольку раз с расшифровкой подписи?
На этот раз - пауза. Он как будто переваривает полученную информацию:
- Ну, если так - то да. В этом смысле нам с вами определенно повезло.
Интересно... Он видел табличку с моей фамилией на столе, наверняка, знает и мое имя-отчество, но мои грамматические вольности его не смутили. Ну да ладно, не все ж ему одному стремать сотрудников!
Когда со списком покончено и мы, оба удовлетворенные состоявшимся общением, расходимся, я решаю, что мое отсутствие в зале было уже настолько долгим, что лишние пять минут погоды не сделают. Лезу в карман джинсов за деньгами, проверить, не хватит ли мне на кофе. Вместе с разнокалиберной мелочью, которой, разумеется, не хватает, у меня на ладони оказывается маленький серебряный треугольник, который я подобрал сегодня в первой половине дня на нашем ковре. Обломок какой-то подвески или сережки, сам по себе не имеющий никакого смысла, кроме того, который я придумаю для него сейчас.
Мне приходит на ум неокантианская схемка, которую чертил пальцами по пыльной доске в отсутствие мела один из преподавателей с философского: Вещь-в-себе - Феномен - познающий Разум. Потом я вспоминаю божественную Троицу и пространство внутреннего диалога, в котором сам говорящий предстает одновременно как "я", "ты" и место их встречи ("оно"). Хорошая вещь! В самый раз для такого одиночки, как я. Будем считать ее подарком со стороны Бытия. Надо бы раздобыть для нее шнурочек...
А ночью во сне я вижу читателя Штерна.
* * *
Надо ли говорить, что теперь он обращается по всем библиографическим вопросам только ко мне. Не могу сказать, что я по этому поводу в диком восторге. Возни с его запросами много, а с ним самим не всегда понятно, как себя вести. Уж больно пристально он на тебя смотрит, а что себе думает - не разберешь.
Мне, в свою очередь, как-то даже неловко смотреть на него, потому что с того первого раза я почти каждую ночь вижу его во сне. Причем раздетым. Он сидит, обняв колени, на какой-то куче листьев в мертвом лесу. Я смотрю на его скрюченную фигуру сверху вниз и немного со стороны, как будто стою в нескольких шагах от него. Он нервничает, не знает, куда деть глаза, то и дело закусывает нижнюю губу, пробует отвернуться, но позы не меняет. Он дико красив в этом состоянии - так и хочется подойти к нему, схватить его за плечо, встряхнуть, чтобы он откинул голову, взглянул на меня, наконец. Так и тянет увидеть его незащищенное горло с напрягшимся кадыком. И хотя сон этот длится всего несколько секунд, да и помимо этого мне по ночам много чего другого снится, этот навязчивый образ раздетого нервничающего Штерна, нет-нет, да и всплывет на работе, стоит мне еще издали различить его уверенную походку. Или когда я перебираю каталожные карточки, а он стоит со мной рядом, изучая пятна на потолке - в такие моменты так и тянет скосить глазом и посмотреть, на месте ли его нашейный платок, не сполз ли случайно.
В глазах библиотечной группы, не ведающей о моих ночных терзаниях, я меж тем приобрел ореол чуть ли не драконоборца. В тот первый раз по возвращении в зал меня ожидала безмолвная овация. Потом за распитием чая последовали вопросы:
- Ты? В одиночку? С этим придурком?
- И что, совсем-совсем ничего не сказал тебе?
- Поблагодарил даже?!
- Нинэль Эдуардовна! Вы слышите? Крокодил сказал доброе слово!
Мне нечего им рассказать, потому что сосредоточенный кивок в исполнении читателя Штерна на мой взгляд вполне тянет на благодарность. А его замечание о том, что я восстановил его веру в человечество, для "серпентария" прозвучит как явное издевательство. Но с тех пор коллеги не устают мне на него жаловаться. Как будто я могу с этим что-то поделать!
Вот и сейчас:
- Нет, Стась, ну ты представляешь! Читаю вслух фамилию автора, потому что у него, правда ведь, совершенно нечитаемый почерк. Так он мне - целую лекцию о том, что не все авторы книг на английском языке имеют английские фамилии. А вот иногда еще и французские, а иногда вообще голландские. Нет, ну вот что с таким человеком делать?
- Эх, солнышко глумливое... - произношу я с сочувственным вздохом.
- Солнышко?! Ничего себе солнышко! - Рита обиженно отходит к коробочке с отказами.
Тут неожиданно входит главный объект осуждения.
- Вон, явилось твое солнышко. Легок на помине, - ворчит она в коробку.
- Не "солнышко", а "звездочка", - непререкаемым тоном заявляет этот злодей, наметанным движением выуживая из коробки свои отказы.
- Почему "звездочка"? - оторопело хлопает рыжими ресницами Рита.
- "Звездочка", потому что "Штерн"! - отрубает он. - Учите языки!
Звездец ходячий!...
- Я к вам, - кивает он мне, и мы подходим к моему столу одновременно каждый со своей стороны барьера.
Он садится на стул и явно не знает, с чего начать. Вообще вид у него какой-то не слишком спокойный. Хотя нервничать по идее надо бы мне, а не ему. За прошедшую неделю я видел его во сне каждую ночь, все время одно и то же. Но вот сегодня он впервые заговорил со мной. Все так же не глядя, но медленно и четко проговаривая все слова. "Послушайте, вы можете, наконец, объяснить мне, что вы здесь делаете?" - спросил меня Штерн из сна. И вот теперь он сидит передо мной наяву и внимательно смотрит мне в глаза, как будто бы ждет от меня ответа.
Вместо ответа (Какой тут может быть ответ? Мой сон - и точка!) я спрашиваю:
- У вас ведь немецкая фамилия?
Пауза, пристальный взгляд на какое-то мгновение сползает с моего лица, как будто бы в поисках ответа.
- Она могла бы быть немецкой, если бы мы с вами беседовали в этих стенах сто лет назад.
- Сто лет назад точно не могли бы, все мои предки были тогда неграмотными.
- Мои, наоборот, были, - медленно произносит он. - Думается, не самого лучшего мнения были наши предки друг о друге.
Я молчу, беззастенчиво разглядывая его изящные кисти с синими деревьями вен, с тонкими длинными пальцами. Такие руки, как принято думать - одна из отличительных черт врачей или музыкантов.
- Это не немецкий, это идиш, - со вздохом объясняет он.
- О, серьезно? Ну, так это же еще интереснее!
Он некоторое время с любопытством меня разглядывает.
- И чем же это, позвольте спросить, интереснее?
- Интереснее тем, что я теперь не знаю, как к вам обращаться. Как будет правильно "рэб Штерн" или "герр Штерн"?
Человек, который только и делает, что ищет повода просветить окружающих, проигнорировать заданный вопрос обычно не в состоянии. Если, конечно, это вопрос, который требует разъяснения отвлеченных понятий или процессов - не личный вопрос.
- Ну, первое совершенно точно исключено, второе... Знаете, я думаю, что правильнее будет "доктор Штерн".
Тут уже моя очередь удивляться:
- Почему "доктор"?
- Потому же, почему в номере моего читательского билета стоит буква "К", - терпеливо объясняет он.
- Ах, да! Простите! Я и забыл, что у нас каждый кандидат по умолчанию считает себя PhD...
Это мое замечание он уже со спокойной душой игнорирует. Но от той мрачной напряженности, с которой он вошел в зал, уже не осталось и следа.
- Ну так, пан Сенч, есть у меня сегодня надежда попасть в ГАК?
- Разумеется, доктор! Давайте требования, - а внутри, черт меня дери, все так и прыгает от радости. Как мало мне все-таки надо для счастья, самому иногда страшно делается....
В ГАКе, пока я сражаюсь с тугими каталожными ящиками, расположенными, как на зло, выше моей головы, происходит еще один примечательный разговор.
- Скажите мне, пан Сенч, как вы думаете, что происходит с читателями, которые не успели покинуть библиотеку в девять вечера? - будничным своим тоном, не торопясь произносит Штерн.
- С теми, которые совсем не успели выйти? Даже через служебный вход?
- Да, как раз их я и имею в виду.
Я оглядываюсь на него, чтобы понять, насколько он серьезен. С виду вроде серьезен. Поэтому я в таком же серьезном тоне отвечаю:
- Доподлинно этого, как вы понимаете, никто не знает. Лично я думаю, что они становятся привидениями.
- Хорошо, допустим, привидениями. А дальше что?
- Ну, что обычно делают привидения? Ходят сквозь стены, скрипят половицами, являются библиотекарям, пугают других читателей...
- А не может быть так, что они принимают облик обычных читателей и так и сидят где-нибудь в конце зала, изо всех сил имитируя утраченную жизнь? Я имею в виду тех людей, которые обычно ходят с кошелками и разговаривают сами с собой. Как, например, та женщина, которая вечно сидит за последним столом и переливает суп из одной стеклянной банки в другую. Или как вот тот старик с длинными желтыми волосами, который всегда спит, обложившись толстыми пачками журналов.
- Ну, не знаю... А какой смысл становиться привидением, если все равно ведешь себя, как обычный человек?
- Ну, может статься, что ходить сквозь стены на самом деле не так уж и весело. Особенно если это становится для тебя чем-то обыденным.
Я с кряхтением вытаскиваю очередной ящик.
- А почему вас это интересует? Тоже статью будете об этом писать?
- Ну, кто же о таких вещах статьи пишет? - грустно говорит Штерн. - Сказку разве что...
- Сказку? Тогда уж лучше про театральную фею с ее тысячей шляпок.
- Да, театральная фея... Так и не решился купить у нее ни одного билета.
- Да? А мне вот постоянно хочется у нее что-то купить. Только никогда нет денег.
- Мне тоже периодически хочется. Но почему-то все время кажется, что стоит купить у нее какой-нибудь билет, скажем, в филармонию, как он волшебным образом превратится пригласительный на данс-макабр или на бал в доме Воланда...
- Слушайте, док! Скажите честно, чем вы на самом деле занимаетесь?
- Да так... пишу ерунду всякую... - совсем уж печальным голосом говорит он.
Вон оно что! Оказывается, читатель Штерн на самом деле писатель.
* * *
Сны становятся все любопытнее. Вот самому интересно даже, с чего это я так осмелел. Мне уже мало просто молча смотреть на свернувшегося в клубок голого Штерна, теперь я всеми способами пытаюсь его расшевелить. Швыряю в него мелкими палочками, забрасываю его пожухлой листвой, и все время что-то ему кричу, типа: "Эй! Да хватит уже сидеть сложа руки! Поднимайся! Ну, хотя бы посмотри на меня! Чего ты боишься? Посмотри, тут же никого кругом нет! Тут некого стесняться! Тут только ты и я!" Зачем я это делаю? А кто его знает! Мне не очень нравится идея о том, что мое Бессознательное хочет читателя Штерна. Я - не хочу. Но с Бессознательным своим я уж как-нибудь разберусь, а вот что делать с читателем Штерном? Он упорно отводит глаза, отворачивает голову, прикрываясь рукой от летящей ему в лицо листвы. Ничего больше не говорит.
Ничего не говорит он и днем, в библиотеке, когда садится напротив меня за второй стол в правом читательском ряду, пристраивая в ушных раковинах свою чудовищную аппаратуру, или когда присаживается - уже без наушников - у моего стола с зажатыми в руке требованиями. Он глядит на меня своим фирменным взором врубелевского демона, и мне видится в нем молчаливый укор. Хотя, казалось бы, с чего? Сны снятся мне, да и на всех остальных он смотрит как будто бы примерно также.
В какой-то из дней, возвращаясь после очередного похода в систематику, замечаю его сидящим у моего стола в обществе одного известного в узких кругах издателя (по совместительству - писателя, публициста, философа... ну, вы сами поняли). Рядом с этим дородным мужчиной, даже не снимая пальто, Штерн выглядит тощим мальчишкой, но при этом мне не отделаться от ощущения, что из этих двоих именно он, этот юнец - известный и уважаемый член общества, тогда как ерзающий на стуле, обильно потеющий плотный бородач - мелкая сошка. Я киваю обоим:
- Ну, кто первый?
Штерн, явно сидящий здесь дольше издателя, величавым кивком уступает свою очередь, что, кажется, замечаю только я. Издатель-балагур всегда в спешке, ему некогда обращать внимания на такие мелочи.
- Настенька, - говорит он с одышливым придыханием. - Я бы подал без шифра, но у вас перестали принимать... Будьте так любезны, зашифруйте, пожалуйста!
Я просматриваю протянутую мне пачку.
- Вот эти три должны быть отражены в иностранном каталоге. Если там нет, то...
- Настенька! - отчаянно ловя воздух ртом, вздыхает он, - Вы понимаете....
О! Как мне это знакомо... Вот сейчас я ему откажу, имея на то полное моральное право и юридическое основание, а потом буду весь день чувствовать себя виноватым. Только потому что у кого-то очень натурально получается имитировать приступ удушья.
- Хорошо, - проклиная себя, говорю я. - Давайте требования, через полчаса за ними зайдете.
- Вы меня просто обяжете! - заметно повеселев, сообщает нам издатель. - Вот только знаете что? Все время хочу вас спросить, почему вы никогда не улыбаетесь?
Я прямо чувствую изнутри, как мое лицо медленно каменеет.
- Такая красивая молодая девушка, а никогда не улыбается, - позабывший о своей одышке издатель всем корпусом поворачивается к Штерну, пытаясь и его взять в свидетели моего аморального поведения.
Прекрасная маленькая Ляля, которая по части гендерно-половых ролей начисто лишена свойственных мне комплексов, знает красивый ответ. Его, правда, надо произносить с девичьей непосредственностью, полным очарования и улыбки голосом: "Я не девушка, я сотрудник". Я пока еще не столь совершенен.
- Совсем не улыбается! - не может успокоиться издатель.
- Ну, вы же сами пока ничего веселого не сказали... - как можно более примирительным тоном говорю я.
- Лев Моисеич, - неожиданно подает голос Штерн. - Если вы мне позволите как вашему коллеге и соплеменнику высказать свое мнение...
- Да-да, Георгий, говорите, - и галантный муж полностью оборачивается к новому собеседнику. Обо мне как о говорящей части интерьера уже позабыто.
- Вы ведь согласитесь со мной, что молодость и красота - это такие свойства человеческой натуры, которые со временем сходят на нет, - без всякого выражения льется его размеренный голос. - И стоит ли вам, как человеку умудренному опытом, давно и полностью излечившемуся от этих двух недостатков, попрекать ими человека, которому в таком состоянии еще жить и жить?
- Знаете что, молодой человек! - вскакивает с места издатель. - Знаете что!... Никакой вы мне не коллега! Зарубите это себе на носу!...
Мое буйное воображение тут же преподносит мне картину: изящный штерновский шнобель, украшенный мужественными шрамами и насечками, свернутый на сторону, вовсе перебитый, как у Микельанджело... Да нет, пожалуй, эту красоту ничем не испортишь...
- Ах, ну да... Мы пишем, вы издаете. У нас же классовая ненависть. Спасибо, что напомнили, - меланхоличным тоном сообщает Штерн.
На это Лев Моисеич уже ничего не говорит. Хотя, как по мне, в своей беззлобной ярости он все-таки страшен. И я уже согласен на то, чтобы побыть и красивым, и молодым, и даже девушкой, лишь бы остаться для него в этот момент частью интерьера. Но он стремительно разворачивается и с неожиданной для его одышки быстрой исчезает. Мгновение - и он уже непринужденно любезничает с библиотекарями.
В мрачном молчании я смотрю на читателя Штерна. Мне не нравится, что он стал свидетелем этой сцены, еще меньше мне нравится, что он стал ее участником, взявшись меня защищать. Отдельным пунктом - меня откровенно смущают те позиции, с которых он стал выстраивать мою защиту. Одно дело, если бы я сам о себе такое сказал, а тут - смущают и все!.. Но и этим не исчерпывается список моих внутренних претензий к читателю Штерну. Сегодня ночью он впервые проявил себя активным действием. Пока я ногами швырял в него листья и выкрикивал очередную порцию всегдашних своих подначек, он терпеливо ждал. Но стоило мне, зазевавшись, приблизиться к нему слишком близко, он рывком дернул меня за ногу, и я со всего размаха приложился боком о землю. Куча листвы, конечно, немного смягчила удар, но ведь там, кроме мерзлой земли, были еще и корни!..
В общем, ребра и рука после этих моих ночных приключений все еще тихонько побаливали, хотя синяков не было никаких. В контексте моего сна, бодрый настрой Штерна-дневного меня, прямо скажем, не радовал. Но с другой стороны, не скажешь же прямо так вот живому человеку: "Что же ты, гад такой, в моих снах себе позволяешь?" Человек между тем явно не намерен останавливаться на достигнутом. Он перегибается через край стола и, наклонившись ко мне, почти шепотом произносит:
- А знаете, что самое замечательное во всей этой истории?
- То, что вас теперь печатать не будут? - тоном мрачного оракула произношу я.
- Да, будут они печатать, куда денутся... Нет. Самое замечательное то, что Лев Моисеич по большому счету прав.
- В чем же именно? - моя физиономия, как я сам ее чувствую, по мрачности уже может соперничать с фирменным выражением его собственного лица, когда он вынужденно беседует с "серпентарием". Сам он, если и замечает это, то виду не подает.
- А прав он в том, что ему действительно здесь улыбаются все, кроме вас.
- И?
- Смотрите, - и он начинает загибать пальцы, - Нинель Эдуардовна живет со своим тяжело больным, не слишком уравновешенным мужем исключительно ради детей, которым, как она сама это признает, не очень-то она и нужна. Рита постоянно ссорится со своим молодым человеком, но он очень важен ей для статуса, потому что не иметь никакого молодого человека, на ее взгляд гораздо хуже, чем жить с тем, с кем не можешь ужиться. Лиса, - загибая третий палец, он делает эффектную паузу, как будто уже услышанного мне еще недостаточно. - Лизетта вообще ненавидит всех мужчин, причем исключительно по половому признаку. Ляля - фонтан чувственности и эмоциональной невинности - сама пока не знает, чего она хочет, но и здесь наш уважаемый издатель явно находится за пределами ее интересов...
- Дорогой доктор, - прерываю я его. - Хочу напомнить вам, что здесь - СоцЭк. Конан Дойл, "Записки о Шерлоке Холмсе", если вам угодно, находится в подсобном фонде зала литературы и искусства.
- Да причем здесь Конан Дойл!? - так же шепотом возмущается он. - Кстати, если хотите знать, его так называемый дедуктивный метод - чистой воды интуиция, и никакого отношения к настоящей дедукции не имеет.
- Уже знаю.
- Между прочим, я бы ничего не знал о жизни ваших коллег, если бы они не болтали в рабочее время по телефону и не обсуждали свою личную жизнь в присутствии читателей.
Я согласно киваю. Увы, барьер действительно в какой-то момент перестает восприниматься как барьер. Внутри него, особенно за стеллажами, и впрямь чувствуешь себя отделенным от остального мира, как если бы находился за стеклом. И все же...
- Лиса никогда не говорит на работе о личной жизни.
- Да, - соглашается он, - не говорит. За нее это делает кольцо, которое она носит на большом пальце, и серебряная подвеска в виде небольшого, но весьма узнаваемого топорика.
- Черт...
- Не беспокойтесь, от меня о ее пристрастиях никто не узнает.
- А что же вам стало известно обо мне в результате применения вашего недедуктивного метода?
- О вас, пан Сенч, - сообщает он мне доверительным шепотом, - мне известно только то, что вы мастер безличных конструкций. Особенно занятно слушать, как вы рассказываете о себе в прошедшем времени. И еще вы никогда не употребляете в отношении себя эпитетов среднего и женского рода. Вероятно также, что вы живете не один, потому что часто, рассказывая о себе, с легкостью говорите "мы".
- Ну да, по телефону в зале я не разговариваю. А того, с кем вместе... всего лишь снимаешь комнату... с коллегами не обсуждают.
Он или делает вид, что не замечает моих пауз, или действительно, уже слишком для этого увлечен.
- И еще. Вы никогда не улыбаетесь персонажам вроде Льва Моисеича. В отличие от всех остальных.
- Может, я просто не умею себя вести? Как и вы?
- Н-нет... дело не в этом. Смотрите еще раз, ни одна из ваших сотрудниц, как бы ни строились ее отношения с мужским полом, не считает нашего издателя привлекательным. И тем не менее ни у кого из них не возникает сложностей с тем, чтобы чуточку потрафить этому милому беззлобному человеку, который привык считать себя дамским угодником. Даже у презирающей его Лизаветы. Понимаете, о чем я?
Я внимательно смотрю на неулыбчивого Штерна, пытающегося разобраться с социальными функциями улыбки. Даже не знаю, сумею ли я ему это объяснить... Дело в том, что нет никакой сложности улыбаться тому, кого сам считаешь непривлекательным. Улыбаться сложно тому, кто находит привлекательным тебя - в той части, в которой ты сам себе отвратителен. Вот это действительно сложно. Особенно если человек эту твою привлекательность всячески афиширует, надеясь тем самым завоевать твое расположение. Как будто тот факт, что у кого-то на тебя потекли слюни, делает тебя чем-то ему обязанным...
Опаньки!... Я поднимаю глаза на грозу библиотекарей, с которым мы сидим друг против друга, перегнувшись через стол и едва не касаясь носами. А не может ли этот прекрасный молодой человек просто не любить нас за то, что мы считаем его прекрасным?... Э-э, доктор, да мы с тобой одной крови!..
- Как называются люди, не принимающие актуальные гендерные модели поведения? - спрашивает он.
Я начинаю сосредоточенно тереть бровь. Спросил бы чего полегче...
- Смотря где и когда, смотря кто называет и в каком контексте. Если у вас, правда, историческое образование, должны бы знать, что все зависит от того, о каком обществе мы говорим.
Он вальяжно откидывается на спинку стула, а я, все так же пригнувшись к поверхности стола, начинаю перечислять те разделы систематики, через которые можно добраться до бердашей, шаманов и хиджра, потом припоминаю Кона, Элиаде...
- Нет, это все особые общественные институты и альтернативные модели, - перебивает он меня. - А меня интересуют механизмы преодоления гендерных стереотипов. Здесь, сейчас, в нашем обществе.
- Ну, глобально, всякие современные классификации, думаю, надо смотреть в исследованиях по психологии, в отделе науки и техники. Меня этот вопрос как-то давно не волновал, если честно, а у них, знаете ведь, наука молодая, куча школ, что ни ученый - то новая теория, что ни год - то новая классификация. Ну, может, социологи еще этим занимаются. Но строго говоря, стереотип, он ведь на то и стереотип, что у каждого в голове он свой. У кого какие тараканы, тот с теми и борется.
Он внимательно смотрит на меня, скептически подняв левую бровь.
- Ой ли, не волновал?
Я мысленно восстанавливаю всю цепочку нашего сегодняшнего обмена любезностями.
- Так... подождите... вы что, про меня книжку хотите найти?!
- Ну да, - спокойно кивает он.
- Может, сначала про себя поищите? - шепотом вспыливаю я.
- Про таких, как я, очень много всего написано. Нет смысла что-то специально искать.
- Да, ладно...
- Нет, правда, - он снова наклоняется ко мне через стол. - Люди, которые по тем или иным причинам не желают участвовать в половом отборе, не такое уж редкое явление. Особенно, если говорить о предшествующих эпохах. Монахи, ученые, святые, революционеры, несчастные влюбленные...
Какое-то время мы смотрим друг на друга молча, причем я ошарашено хлопаю глазами.
- Что, совсем-совсем? - одними губами спрашиваю я.
- Совсем, - также тихо произносит он. - Но поскольку в нашем обществе такая позиция не поощряется, то надеюсь, что вы...
- Нет-нет, конечно, - спешно вставляю я. Уж кто-кто, а я его хорошо понимаю. Сколько раз приходилось мне ловить на себе презрительные взгляды врачей, а порой и выслушивать уничижительные комментарии от тётенек-гинегологов. В конце концов, я начал им тупо врать, раз они все равно не в состоянии заметить разницу между "регулярно" и "ни разу".
Я снова поднимаю глаза на Штерна, и думаю, какой отвагой нужно обладать, чтобы так вот запросто сделать подобное признание.
- Тяжело быть красивым человеком? - тихо спрашиваю я.
О, господи! Как же ж его скривило-то!..
- Вот как раз у вас то же самое спросить собирался! - саркастически замечает он.
- Да, ладно ерунду всякую говорить.... - я совсем не хотел задеть его, не рад, что спросил, и хочу побыстрее замять тему.
- Стоп, - он снова откидывается назад и какое-то время меня разглядывает. Потом наклоняется снова:
- Погодите, вы что, серьезно, не понимаете, какое вы на людей впечатление производите?
Понимаю. Мелкого гадкого утенка, не желающего принимать правила игры, с которым нормальному человеку не всегда понятно, как общаться...
- Не понимаете? - еще раз спрашивает он.
Я понуро молчу.
- А скажите-ка мне, пан Сенч, какая одежда выглядит на женщине наиболее сексуальной?
"Явно не такая, как на мне", - думаю я. Вслух же начинаю перечислять то, что больше всего нравится мне на девушках: свободные юбки до полу, мягкие туфли без каблуков, блузки с короткими рукавами...
- Ну, это вы мне про свои вкусы рассказываете, а я вас про принцип спрашиваю, - прерывает он меня. А потом вкрадчивым шепотом дает свою версию:
- Та, которую хочется немедленно снять.
- Хм... да, - удивленно говорю я. - Так и есть!
- Так вот с вас, пан Сенч, - он еще ближе пригибается ко мне через стол, - почти всегда хочется снять одежду.
Я чувствую, что краснею.
- И дело не ограничивается только этим, - продолжает он злым шепотом. - Все ваше поведение - речь, жесты, походка, манера выражаться - это одна сплошная сексуальная провокация. Так что не спрашивайте меня, каково это быть красивым человеком. Вы сами это прекрасно знаете.
Я сижу, опустив глаза, пристыженный сверх меры, и чтобы загладить неловкость говорю:
- Ну, да... Я думал, что вы - сказочное чудовище, а оказалось, что сказочное чудовище - это я. Вот и договорились...
- Сказочное чудовище... Хорошо, - примирительным тоном говорит он.
- Это Кэрролл.
- Да-да, я понял. Подсобный фонд отдела литературы.
- Вообще, - говорю я, отлипая, наконец, от столешницы, - такие разговоры обычно принято вести за совместным распитием каких-нибудь крепких напитков. Как минимум кофе... В читальном зале они, согласитесь, не очень уместны.
Он переводит взгляд на часы.
- А вы что? Пьете кофе после пяти вечера?
- Я его в любом часу пью, был бы кофе, - устало говорю я.
- Ладно, - говорит он с тяжелым вздохом, понимаясь со стула. - Пойдемте.
- Чего?
- Не "чего", а "что". Кофе!
Я все еще смотрю на него с непониманием.
- Я в курсе, что у вас нет денег. Пойдемте, - и не дожидаясь, идет к выходу из зала.
* * *
В столовой, по счастью, совсем немного народу. Я здороваюсь с продавщицей, спрашиваю ее, можем ли мы рассчитывать на скидку по моему пропуску. Получив утвердительный ответ, вопросительно смотрю на стоящего за моим плечом Штерна.
- Ну, называйте, что будете пить, потом выбирайте пирожное.
Я еще раз оглядываюсь на него.
- Но у меня, правда, нет денег. С пирожным это совсем грабеж будет.
- Не будет. Выбирайте и садитесь куда-нибудь, - сварливым тоном отсылает он меня к столикам.
Я заказываю себе большую чашку заварного кофе, выбираю кусочек "графских развалин" и покорно бреду к дальнему столику, зажав в кулаке две чайных ложки. Каково же оказывается мое изумление, когда мой поилец-кормилец приносит заказанные мной лакомства, ставит их передо мной на стол, а сам, закинув ногу на ногу, садится напротив.
- А-а... А вы?
- Я лучше за вами понаблюдаю. Удовлетворю свои эстетические потребности.
Я отхлебываю из чашки, и отколупываю бизешку.
- А что же вы о моем эстетическом чувстве не позаботились?
- Ну, вот когда настанет такой светлый день, что вы будете при деньгах, тогда меня и угостите. А этот аттракцион я оплачиваю.
Вот зараза! Все еще мстит мне за "красивого человека". Ну да ладно, кофе - он и на чужие деньги кофе. А "графские развалины" так и вовсе бесподобны, тысячу лет не ел их.
В этот момент в столовую заходят Нинэль Эдуардовна, Рита и Ляля. И сразу же, с порога, устремляют на нас свои любопытные взоры. Через секунду-другую они все трое одновременно вспоминают о приличиях, подходят к кассе, и долго, старательно выбирают себе салатики, тихонько переговариваясь - о салатиках, надо думать. Ляля как самая непосредственная даже еле слышно хихикает - разумеется, над салатиками.
Штерн с громким вздохом закатывает глаза, потом страдальчески прикрывает лицо рукой:
- Чувствую себя участником какого-то дурацкого перфоманса...
- Ну так, а я о чем! Надо было что-то себе заказать, тогда бы все не так явно смотрелось.
- Ага, не так явно! Вы когда тут в последний раз были? Да еще с "графскими развалинами"?
- Слушайте, док! - я слегка отодвигаю от себя тарелку с пирожным. - Хватит выпендриваться! Давайте, берите вторую ложку и присоединяйтесь! Что нам, сказочным чудовищам, за дело до чьих-то досужих домыслов?