Аннотация: Рассказ "Русский Остров" - один из тех немногих, которые повествуют о жизни и судьбе чинов Офицерского Батальона на чужбине.
РУССКИЙ ОСТРОВ
Письмо принесли утром. Я выходил на улицу, когда консьержка мне его подала. Вчера его не было. Обычный голубенький конвертик, тонкая почтовая бумага. Мой адрес в Париже и мое имя. От кого? Сердце вздрогнуло и поднялась в груди радостная прохлада: Tchussovskikh.
Мой великолепный бомбардир! Как же ты отыскал меня? Почитай, через двенадцать лет. Да я сам в Париже-то всего как пять месяцев. Еще никого и ничего не знаю, ни с кем не общаюсь.
Обратный адрес. Незнакомый городок или деревенька в департаменте Ардеш.
Я быстро поднялся назад, на наш пятый этаж. Прошел в комнату Бычкова, прямо к его столу. Открыл ящик, поискал там нож для разрезания писем. Бычков и здесь, чаще всего безработный и без сантима в кармане, старался держать форс. На столе у него полный набор - бронза и малахит: две чернильницы, в одной синие чернила, в другой - красные, песочница без песка, две ручки со ржавыми перьями, малахитовое пресс-папье. Настольная лампа из наборного стекла. Стопка бумаги. Стопка постоянно уменьшалась, потому что Бычков писал. Стихи, письма, статьи. Статьи его иногда появлялись в 'Иллюстрированной России'. Письма были в основном деловые: Милостивый Государь, Граф Леонид Пантелеймонович! Стесненные и крайне обременительные обстоятельства заставляют меня обратиться к Вам... Или: Monsieur Le President, Je suis un émigré Russe... Стихи Бычкова мне были не по душе. Слишком много слащавости и мелодраматичности. Кажется, я был такой не один. Потому что ни разу он не похвастался, что их напечатали.
Но что же в письме?
Я торопливо взрезал край. Круглые крупные буквы. Ровные строчки. Этот почерк я бы узнал из тысячи других.
'Христос Воскресе!
Ваше Высокоблагородие, Иван Аристархович, здравия желаю.
Узнал по случаю из газетных сообщений, что Вы в Париже. Глазам своим не поверил. Ужели мой командир, мой Иван Аристархович, перебрался во Францию? Не мешкая доле списался с Господином Капитаном Щукиным, Александром Борисовичем. Он проживает ныне в Руане, но всякий месяц бывает в Париже. Он через Отдел отыскал Ваш адрес и выслал мне.
Дорогой мой Иван Аристархович, приезжай ко мне. Мы обитаем туточки в сельском углу, ни шуму ни гаму городского. У нас все, как в России-Матушке: коровки, овечки, поросята, мясцо на пельмени, а как же? Только что не елки, но кипарисы, да снега маловато, то-есть иной год и вовсе не быват. А коли нет никакой возможности приехать, то хотя бы письмишком побалуй, ответь, ради Бога!
Поручик артиллерии, бывший помощник командира батареи'.
Ниже по-французски, тем же крупным круглым почерком:
'Cette message est pour Monsieur Le Colonel Ivan A.Babkine. Si vous n'etes pas Monsieur Le Colonel Ivan A.Babkine, retournez-le aux adresse'.
Экий молодец, и по-французски весьма прикладно выучился писать.
От неожиданности я так и опустился в кресло Бычкова. Кресло было подобрано на дешевых распродажах. Не первой свежести, обитое потрескавшейся кожей. Но очень удобное.
Тут же, как говорится, нахлынули воспоминания. С тех пор, с гражданской. Как удивлены мы были, увидев Валентина впервые: настоящий старослужащий, старший фейерверкер, при всех положенных регалиях, с французским крестом, с нашей русской Георгиевской медалью, в справной форменной одежде, в ладных сапогах, с рундучком у ног. Перед нами, офицерами Батальона, ловко и непринужденно тянется, весело смотрит, бодро отвечает на вопросы. Знает и что сказать, и как доложить. А уж до службы дошло, так и вовсе возрадовались мы. Нам бы таких, из старой Армии, взвод-другой, и Батальон можно в полный полк разворачивать.
Мне собраться - тросточку подхватить. На службе обратился к патрону и его заместителю, что нужен мне отпуск. Без жалования, конечно. А вместо себя предложил Бычкова. На недельку-другую. Согласились. Тот от радости сам не свой. Принес картонку с пирожными, бутылку вина, сыра и ветчины. За много дней мы с ним плотно поужинали.
-Так, говорите, на неделю, а то и две, Иван Аристархович?
-Неделю - это как пить дать. Я с Валентином, почитай, с Галлиполи не виделся. Как разъехались, так и порастерялись. Как есть двенадцать лет. Будет о чем поговорить, будет что послушать. Так что, Владислав Никитич, работай - обо мне не думай. Если задержусь, письмецо чиркну. Тогда ты в конторе сообщи.
-Все сделаю, Иван Аристархович. Значит, месье Берто согласился? Ах, как это кстати! У меня последний франк оставался... Должны еще, конечно, прислать за статью. Но вы же знаете, как печатать, так пожалуйста, а как гонорар платить, так у нас денежные затруднения, надо подождать!
-Да, знаю, знаю, Владислав Никитич. Все поправится. Вот думаю, как и чем мой старый друг там в своем провинциальном углу пробавляется. Может, придется его сюда привезти. В большом городе работку всегда легче найти.
В лице Бычкова тревога. Он любит уединение. Иначе стихи не пишутся. Мы и так с ним договорились, что каждый четный вечер я ухожу, а в нечетный остаюсь. Обычно иду в синематограф. Или провожу часок-другой на почте: пишу письма, читаю газеты. Или забредаю в кафе 'У Жоржа': стакан вина, та же газета, обмениваемся новостями со своими.
-Но может статься, что совсем наоборот, - говорит Бычков. - Как это случилось у ротмистра Иваницкого. Поехал в Тулон к кузену, оказался в Лионе, удачно женился, жена - вдовушка индустриалиста. Сейчас Иваницкий как сыр в масле катается.
-Всякое бывает, - согласился я.
Мои мысли были далеко-далеко.
Поезд подошел к вокзалу городка Валянс всего на десять минут позже, чем по расписанию. К этому я уже стал привыкать. Французы - не точные до сухого треска немцы. Даже поляки и латыши их перещеголяют в пунктуальности. Но слава Богу, что доехал. Восемь часов до Лиона, потом пересадка, ожидание, еще два часа трясучки в этом допотопном катафалке.
Вокзал был большой, имперский, с раскрытыми дверями, с двумя просторными залами ожидания. Дежурный ударил в колокол молоточком. Я удивился. Обычно в колокола на станциях звенят, потянув за шнурок. На станции Валянс дежурный держал небольшой молоточек, а языка у колокола не было.
Паровоз чихнул-пыхнул, обдал платформу паром, важно присвистнул и, дернув вагоны, стал уходить в полуденное марево.
Я огляделся. Высадилось людей немного. По-видимому, местные. Две селянки подхватив корзины, передавали их усатым мужьям или братьям. Дама с маленьким мальчиком махала рукой кому-то. Молодой человек быстро шел к ним навстречу. Он улыбался, оттирал лицо платком, целовал даму в щеку, ерошил вихры мальчика, подхватывал саквояж.
Еще был один старик в потертом пальто и в шляпе на голове. Он уже обращался к кому-то внизу. Видимо, к вознице, потому что в такой дыре таксистам делать было нечего. Хриплым голосом тут же стал торговаться: четыре франка! Нет, только четыре!
Посмотрев через крашеные охрой перильца, я увидел несколько кабриолетов. Возницы с надеждой смотрели на меня. Я посмотрел на того, с кем вел свой торг старик в шляпе. Он был эдакий французский 'ванька', парень с оттопыренными ушами и в нахлобученном кепи. Он повторял: сэнк, сэнк фран... Пять франков! Лошадка фыркала и поводила ушами. Ей было все равно, сколько заплатит ездок и на сколько согласится хозяин.
Я оглянулся. Валентина не было видно.
Поодаль стоял автомобиль. Это было фаэтон фирмы Рено, о шести цилиндрах, с открытым сидением для шоффера. На таких ездили у нас Комаров и Сухонин. С ними я часто встречался в кафе 'У Жоржа'. Но у тех Рено были вылизанные и блестели, что твой новый пятак. Этот же был битый, мятый, пыльный, с поднятым передним стеклом, с торчащей ручкой завода. Салон же необычно вытянут, и вместо багажного ящика была пристроена целая площадка с продольными дощатыми сиденьями. Рабочая лошадка, подумал я. Наверное, отгудел свое по улицам Парижа, Лиона или Марселя. Теперь его перетащили сюда. Может быть, привозят старух в церковь. Или какой торговец доставляет кожи-камни-бочки..
-Иван Аристархович!.. Господи, благослови, ужели снова вижу я свово командира?
Да я бы Валентина и не узнал, встреть его в вагоне или на улице. Натуральный француз, сельский рантье. Отяжелел батюшка, брюшко нажил. Круглый полувоенный картуз, усы с густыми подъусниками книзу, щеки солнышком южным поперчены да ветрами продублены. Только глаза те же, голубые, ясные, радостные. Возник как из воздуха.
-Валентинушка! Ты ли, брат?
-Дак кому ж в энтих лягушачьих краях по-русски ишо балакать?
Я засмеялся.
-А ну, давай-ко облобызаемся!
Обнялись мы с ним крепко. Поцеловались по нашему обычаю трижды. Отнялся Валентин от плечей моих, стоит, смотрит, будто на картину какую. Сам бормочет:
-Ах, Иван Аристархович! Приехал-таки... Вот радость-то! Вот благо мира...
Станционный дежурный мимо нас пошел. Тоже улыбается. Никак понял, что встретились два старых знакомца, а может, и братья. Верно понял он. Брат он мой, Валентинушка-то!
-Но где же ваши чемоданы, Иван Аристархович?
-Всё со мной, - показал я на небольшой кожаный саквояж у ног.
В нем были две сменные рубашки, вольные брюки для прогулок, пижама для ночи, тапки из овчинки шитые, полотенце да нижнее белье. Еще, конечно, туалетные принадлежности: механическая бритва немецкая, зубная щетка, порошок для чистки зубов, расческа и кусок мыла в алюминиевой мыльнице. Ту мыльницу я вожу с собой с самой Сербии. Купил по случаю у каких-то цыган. Они же, поди, сперли ее, потому как вензель был на ней и надпись 'Di Palma'.
-Это все?
-Не нажил пока, Валентин, много добра с собой возить.
-Ничего, ничего, Иван Аристархович. Были бы кости, а мясо нарастет. Но пойдемте же, пойдемте. Наш дромадер ждет нас.
И спускается по лестнице с охряными перильцами прямо... к автомобилю.
-Прошу, господин полковник! Хоть вязко да тряско, да все не ногами топать.
С этими словами подхватывает мой саквояж, укладывает его позади сиденья. Открывает для меня дверцу.
-Неужто твое авто?
-По нужде завел, по фортуне приобрел.
-Ай, да бомбардир! Ну, почему, Валентинушка, все у тебя гладко да смазко? Другие мучатся-корячатся, сантимы считают. А ты - уже рулем крутишь. И небось, дом имеется?
-Не дом, господин полковник, а цельный замок, - словно бы хохотнул Чусовских. - С пушкам, с артиллерией крепостной, с воинством. Все, как полагатца.
Все такой же, подумал я, ему палец в рот не клади. Ишь ты, и замок у него, и пушки с воинством. Всегда любил мой бомбардир немножко привирать. Потому-то истории его так захватывали слушающих. Дважды в плену побывал - и выкрутился. Ах, как заправлял арапа о германских бабенках. А какие драмы случались, когда наш Батальон уходил с квартир!
Я проследил глазами за 'ванькой' с оттопыренными ушами. Он, кажется, договорился со стариком. Старик садился позади него, снимал шляпу, укладывал ее на коленях. Я пожал плечами, что ж, пушки так пушки.
Валентин подбежал к ручке завода. Крякнул, крутанул раз и два. Двигатель ухнул, засопел, зарычал, застучал, заработал. Из трубы выхлопами пошел синий отработанный газ.
-Готово, господин полковник, - крикнул Валентин. - Сейчас я на этом коняке вас за милу душу домчу. Хотя и тринадцать верст, но за полчаса, а то и меньше добежим.
Сразу за станцией дорога пошла сельская. Пыль за грузовой площадкой - как после гаубичного разрыва. На сто саженей вверх, на двести - в стороны. Колеса по колее кружатся-бьются, будто жить больше не хотят. Но Валентин не только бомбардир был преотменный. Он и шоффер оказался умелый. Его Рено так и полетел по щебенке да пылюке, ветер в лицо, а с ветром и запахи лугов и полей. Каких давно не вдыхал я ни в Париже, ни в Берлине.
-Сосед из городка мне эту тарахтелку продал, - кричал тем временем Валентин. - Я ему помпу в колодец заколдобасил, на дизеле трюхат. Да мотоциклетку починил, неделю провошкался. Он мне энтот "Рено" и уступил... Его племянник на нем в болото угодил, насилу вытащили... Пьяной был, што взять с французишки, кальвадосу свово набузгался да к болотницам сисястым в тину полез. Как результат данного первезиона, оси погнуты, мордоворот смятой, цилиндры грязи нахлебались... А мне, господин полковник, антомобиль - как перси и ланиты для поэта... без него никак нельзя... Месяц перебирал мотор, цилиндры да карбюраторы, да всяку таку механизьму приводну... Куда ж ей противитца - поехала! Почитай, два года служит, только воды подливай да масло меняй, да газолину закачивай...
Странное чувство меня охватило внезапно. Может, от говорка родного, которым Валентин баловал меня. Может, от запахов медвяных да лимонных, да лавандовых, что в грудь мне врывались. Может, от тряски на колдобинах. Только вспомнились вдруг строки нашего незабвенного Михаила Юрьевича:
Просёлочным путем люблю скакать в телеге,
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге...
Нет никакой ночи, а есть яркое южное солнце Франции. И есть автомобиль Рено, которым Валентин гордится, что твой коллекционер какой-нибудь севрской вазой времен Людовика XIV. Пыхтит, тарахтит, дребезжит, но катит! По сторонам же - луга, кое-где коровы-пеструхи, бродят, благородными выменами покачивают да, подняв морды, нам вослед смотрят. А вон на лошадке сельская парочка куда-то наладилась. Остановились, давая нам промчать мимо. Парень кепку снял, махнул. Подружка его улыбкой нас обдала.
Мы выбрались на каменный мосток. По горбу мостка можно было понять, что строили его задолго до рычащих и сизым дымом чихающих авто. Речушка внизу блестела нестерпимым золотом. Берега ее были все в камышах. Только метрах в двухстах была песчанная отмель, и там купались ребятишки.
Хотел было расспросить я Валентина, что да как он сам. Что за место, куда он меня везет? Ничего не сказал до сей поры о своем семействе. Да есть ли таковое? Не сидит ли бобылем в своей маленькой деревеньке мой славный бомбардир, от которого во дни оны никакой пощады женскому полу не бывало.
Но от грохота, от пыли, от запахов с полей-лугов не хотелось говорить. Подумал: ничего, сейчас приедем, сам все увижу. Может цукну по старой памяти насчет замка и пушек. Ишь, понавыписывал. И воинство приплел!
-Господин полковник, а мундира свово парадна не взяли? - прокричал тем временем Валентин.
-Не взял, Валентинушко. Неужто на парад едем?
-И кресты свои в Париже оставили?
-Нет, кресты всегда с собою вожу. Они при мне.
-От и слава Богу! - повеселел мой бомбардир и стал жать акселератор с какой-то отчаянной веселостью.
Меньше чем через полчаса из-за холма и рощей вокруг, выплыло не то селеньице, не то... я присмотрелся: а ведь и впрямь на замок похоже! Две башни с бойницами. Крепостная стена от основного здания. Здание под черепичной крышей, но уж очень узки окна. От него в стороны расходятся постройки, мансарды, сараи. Все за полуразрушенной стеной. Но главное - ворота. Ворота - железом кованы. А у ворот ребятня - бегают туда-сюда, ну, точно кадетики перед приходом ротного. Потом уже осознал: все в одинаковых темно-серого матерьяла робах.
Наш 'Рено' приближался. Валентин привстал на своем сидении, достал белый платок и... махнул. Ребятня у ворот забегала еще быстрее: кто-то совсем по-кадетски строился в ряд. Кто-то ответно махал. И тут вдруг как жахнет!
Такого пушечного выстрела я в своей жизни не слыхивал.
Дым обок строя детишек.
И снова малец машет платком.
Второй выстрел! А-ах!
Звук непривычный. Будто из колокола стреляют. Но из колоколов-то как стрелять? Колокола совсем для других целей льют.
Только теперь, присмотревшись, я увидел, как откатилась назад... пушчонка. Настоящая пушечка времен если не Людовика XIV-го, то по крайней мере Бонапарта. Медная. Звонкая. С дульной части заряжаемая. А другая такая же рядом стоит. Из нее первый выстрел был сделан. Из нее голубой дым струйкой тоже истекает.
-Иван Аристархович! Салют в честь вашего приезда... Виват! Виват!
Ребятишки тем временем от пушчонок к общему строю. Наш 'Рено' завернул и на взгорочек въехал. Шеренга из пятнадцати-двадцати девочек и мальчишек застыла 'на- краул!'. Малец, ни дать ни взять юнкер-портупей, тянется сбоку. На лбу безкозырка, башмаки битые, но добротные.
Я еще ничего не понимаю.
'Рено', чихнув в последний раз, остановился. Валентин Чусовских вышел, обежал его спереди, мне дверцу открыл.
-Да, что это все значит, Валентин?
-А вот пойдемте-ко, господин полковник...
Малец в безкозырке уже шаг бьет по утоптанной земле.
-Господин поручик-бомбардир, - тянется он с докладом перед Валентином. - Личный состав крепости 'Русский Остров' для встречи почетного гостя построен. За время вашего отсутствия происшествий не было.
-Молодцом! - хвалит мальчика Валентин Чусовских и добавляет тихо: - Теперь поворот налево-кругом и встань в двух шагах лицом к строю.
Мальчик четко исполняет.
Валентин подносит ладонь к козырьку своего картуза.
-Благодарю за службу!
Два десятка детских голосов зазвенели:
-Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!
-Вольно... Принимайте гостя! Это мой незабвенный командир полковник Иван Аристархович...
Ребятишки сломали строй и бросились к нам.
Боже ты мой! Да когда ж меня так встречали, с таким гамом, с такой любовью, с таким восторгом? Мой саквояж подхватывают, меня под локти тычут, за полы дергают, в глаза заглядывают.
-Иван Алистаковись...
-Надо галявить 'господин женераль'!
-Я не 'женераль', я - полковник. По-французски: колонель. А как тебя завут?
-Меня зовут Ваня.
-А меня Ниноська.
-А я - Роман.
-Я - Иван Второй!..
-Второй? Почему же 'Второй'?
-Он, Ваня-Первый, - показывает пальцем, - сюда первый приехал. Я - опосля...
-Так, все понятно. Ну, а кто же эти барышни?
Девочки в форменных платьях по очереди протягивают руки и приседают, ни дать, ни взять девицы в благородном пансионате:
-Меня зовут Елена. Здравствуйте, Иван Аристархович.
-Здравствуйте.
-Я - Александра. А это мой братик Алеша. И сестренка - Ольга...
Глубокий сильный женский голос сверху:
-Дети! Позвольте Ивану Аристарховичу хотя бы в дом войти!
Я поднимаю голову. Глазам своим не верю. Невозможно такому поверить после всего, что с нами произошло. Молодая графиня Варвара Алябьева. Собственной персоной. На высоком резном крыльце с точеными башенками. В сиреневом платье. Словно бы и не было этих тринадцати безумных, тяжелых, безприютных, пусто растраченных лет. Словно снова мы в селе Покровском, что на Сейме-реке. Все вернулось. Тот тихий дачный вечер. Гитара с перламутром по грифу. Мы еще все живы и гораздо моложе. И девчоночка... С улыбкой спокойной, милой, все той же, от которой во дни оны мой бомбардир с ума сходил и упрашивал, чтоб я поручика Лепешинского в командировку отправил.
-Варвара... простите, не знаю, как по отчеству...
-Петровна, - засмеялась она.
Вниз по ступенькам побежала, низкими каблучками по дубовым досточкам. Руку лебяжью подала. Как-то само собой, что я изогнулся, что тот юнкер на балу, губами к загорелой, золотистой коже прильнул.
-Только не Алябьева я, а madame Чусовских, господин полковник.
Я обернулся к злодею:
-И ты молчал? От своего командира утаил?
-Виноват, Иван Аристархович. Как есть, виноват, - улыбается во всю свою довольную рожу Чусовских. - Решил вам сюрприз представить.
-Пойдемте, Иван Аристархович. Вам с дороги отдохнуть надо. Сейчас комнату вам покажу, - Варвара Петровна взяла обстановку в свои руки. - Мы сначала немного перекусим. А обед уже в пять часов будет. Да, вот познакомьтесь...
Старик с бородой, в соломенной шляпе, в посконной рубахе, в кожаных сандалиях на босу ногу, вывернул из-за угла.
-Это Елисей Анкудинович. Он у нас по двору-хозяйству. А это... -краснощекая, дебелая, улыбчивая женщина в платке, повязанной на французский сельский манер, с узлом на темечке, стояла наверху, - это наша Степанида, моя первая помощница.
-Повариха така, что соседи мрут от зависти, - хохотнул Валентин.
-Здравия желаю, Ваше Высоко-родие, - зыркнул на меня светлым глазом Анкудиныч.
-Милости просим, Иван Аристархович. Ждали вас, ждали еще вчера, - пропела Степанида. - Все глазыньки просмотрели. Ах, да какой вы молодчик! Я уж думала, приедет какой старый пень.
-Ну, Стеша, ты приличий не забывай да балаболку прищемливай, - наставительно проворчал Валентин.
-А что такого я сказала, Валентин Михайлович?..
-Ланно, ланно, не заводи шарманку. Айда-ко в дом!
Вот так-то они и были. Ладно да складно, жили, не тужили. Вечером все собрались в столовой зале. Мне уже было доложено, что детишек у Чусовских ровным счетом семнадцать душ. Из них своих родных только двое. Восьмилетний Васятка, тот, что рапорт сдавал по нашему прибытию. Да шестилетняя Ниночка. Остальные - приемные. Наибольшей, Елене, уже пятнадцать, шестнадцатый идет, другим - поменьше. Из мальчиков за старшего четырнадцатилетний Трофим Филатов. Он же и заряжающий при двух старинных пушчонках. За ним шли Роман да Иван-Второй, обоим по двенадцать. А там вся прочая мелюзга, только такая теплая, да милая, да на добро отзывчивая.
Мы в своих парижах да берлинах совсем от такого поотвыкли. Там все нужда, да беготня, да тоска, да стенания по ушедшей жизни. По имении на Крестовском острове, по даче в Стрельне, по выступлениям в Государственной Думе, по тяжелому столовому серебру, по выездам на шестерках цугом, по блестящим балам у графини Келлер, по платьям в триста рублей... Не стало ничего. Будто и не было. И потому лица у всех тусклые, вытянутые, в глазах голод и вопрос стоят.
Здесь же совсем наоборот. Все шустрые, звонкоголосые, живчики эдакие. Степанида ведерную кастрюлю щей наварила - вмиг опустела кастрюля. За нею каждому по полной миске картофельного пюре. Да на середину стола два деревянных подноса с разделанной петушатиной. Только косточки захрустели. Салаты из свежих огурцов и прочей зелени исчезли в один миг ока. Детишки не стеснялись - ломтями хлеба сок огуречный с маслом подбирали.
Наконец, появился главный участник - двухведерный медный самовар. С медалями, с красным бочком, со стоном, с дымком, с кипятком взаплев из долгого носика. А к чаю - мед в фаянсовой лохани. Анкудиныч налил, сам, аккуратно подвернув рукава и убрав морщины рубахи за ремешок, со сторонки скромненько так подсел. Степанида к чаю гору французских булочек-бриошей горкой насыпала.
Что до Валентина-свет-Михалыча, так он не был бы тем самым бомбардиром, кабы в чай разных трав не добавил. Оттого чай его был духовитый, медово-мятно-полевой. Его пьешь - будто жавороночки в ушах песнями переливаются.
По случаю праздника, - то бишь моего приезда, - Валентин услужил-удружил как раз, выставил пузатую четверть золотистого кальвадоса. Пока детишки дули в чашки да уничтожали бриоши до последней, мы отпробовали крепенького яблочного. Анкудиныч отказался. Докончив большую чашку чаю, поднялся, чинно поклонился, извинительно сказал:
-Пчелки запаху спиртнова не потерпят. Не хочу тревожить их. Тем не менее, господа, за приглашение благодарствую. Однако пора мне вечернее задание свое завершить.
Тут же напомнил он мне Тихона, верного друга и помощника моего отца, его правую руку по всем делам. Тот точно так же, окромя столярного дела, пчелами был занят. Потому все ульи у него были образцовыми, нигде ничего не подгнило, не развалено. Пчелки любили у него жить. Другой какой бортник по ложкам да полянам день-деньской бегает за ушедшим роем, а у Тихона рой далеко не отлетал. Поднимется темной беспокойной тучей за своей маткой-королевой да вокруг рябины и вьется. Или сразу в загодя приготовленный домик вливается - струя за струей. И снова пчелиная жизнь зачинается.
Конец обеда. Анкудиныч читает благодарственную молитву. Все как в России, в нашей старой доброй матушке-Руси. Все крестятся. Даже малютка Ниночка. Хозяйка раздает детям распоряжения: те со стола убирают, эти посуду моют, другие с малышами возятся, за ними присматривают. Парнишки все под команду Анкудиныча. Что уж он там делает, что за вечернее задание у него, пока не знаю. Солнечные лучи из узких окон-бойниц теплеют, приобретают оранжевый оттенок.
Мы сидим с Валентином, после обеда разомлевшие, после кальвадоса раздобревшие.
-А скажи мне, друг мой брашный, с какой такой бухты-барахты в семье твоей китайчонок завелся?
-Николай-то? Серьезной малец, Иван Аристархович, - смущенно улыбается Чусовских. - Мамка его дура стоеросова, из наших, из русских. Все дрыгала ногам да титькам трясла в Шанхае, да, видать, и срамным кой-каким промышляла. Что ж, ветром и надуло, а она, эка скрипичка, за энтим не уследила. С дружком, французом-лихоманом из того Шанхая в 26-ом на пароходе отъехала. До Гонконгу дочапали тихим ходом, а тут лихорадка на борту объявись. Англичане народ гугливай да пужливай. Карантин учинили. Ни с борта в город, ни с города на борт. Почитай, месяц проваландались в том Гонконге. Тут оно и обнаружилось, живот-стервец у девки растет да растет. Ну, ланно же! Когда-то и карантину шабаш. Пошли по морям-океанам дале. Добрались до Бомбея, это уже в Индии, значит. Девка к капитану: так мол и так, а надоть, вишь ты, како дело, доктора просить. Капитан ей: нет в Бомбее ни выгрузки, ни посадки. Потому как ко всей диспропорции, после Гонконга приказ был: пароход не через Суэц, а вокруг Африки пойдет. Опять же англичане распорядились, Суэц-то ихон. Ну, что поделать? Стали огибать вокруг Африки, а живот все растет. Ишо полтора месяца! Так что в Марсель пришли, а пузо у девки на лоб лезет. Француз-от еешний, что твой заяц, с борта прыг - только его и видели. Вишь-ко, я не я, красотка не моя, никогда ее в кафе-шантаны не водил, с нею польку-бабочку не плясал, и в лицо ее не знаю, как зовут ее - не помню. В общем, начала глупеня наша с тюрьмы, с полицейской. Но выпустили - бумаги вроде как признали справными. Потом шаталась по Марселю. В ночном приюте родила. Да как глянула, а младенчик-то косоглазай. От же незадача! Видать, с китайцем али с хунхузом каким шуры-муры валяла. Тока куды при такой оказии плод любви девать-то? Почитай сколь носила под сердцем? Не удавить же! Что потом, не рассказыват. Но добрела до Парижу. Оне же все в Париж норовят, как же?
-Но как к тебе-то мальчишка попал?
-Да через церковь. Был в Париже по своим заботам. Пошел свечку поставить. А там кое-кто меня уже знат. Прицепилась одна, понимашь-ко, баронесса, что ль? Репей репьем! Вы, Валентин Михалыч, человек с сердцом, вы человек с достатком, о вас легенды, понимашь-ко, народишко слагат, вот уж приютили с десяток, так одиннадцатай не объест, поди... Ну, и поп тут как тут: не откажи, буду со владыкой обговаривать, кой-каку помощь уделим... И казначей, лысай такой, из генеральских чинов, меня уверят: бомбардир, много денег не дадим, но родина не забудет. Сама мамашка-то юлой ходит: Богу за вас буду молиться. Не бросаю я Николеньку мово, а только в руки правильны даю, сама буду наведываться...
-Приезжает?
-Приезжат... Раз-два в год быват. Насидится с Николкой, наплачется, опять в свой Париж катит. Ну, да нам-то что? Мы после него ишо четырех приняли...
Так и сидели мы с ним чуть не до полуночи. Уже все дети послушно, один за другим, с нами попрощались. Уже и Анкудиныч, спросив о делах на завтра, степенно откланялся. Стеша пожелала нам добрых снов. И Варвара Петровна, погрозив пальцем мужу да указав глазами на бутыль, поднялась к себе. Да мы-то и бутыль убрали. Только все сидели, снова чайком медовым на травах душистых спиртовую гадость из организма выгоняли. И говорили неспеша. Обо всем, о чем может русский человек своему рассказать и поведать.
О детях, например. Не только китайчонку Николаю досталась несправедливая, сумбурная жизненная история. Кого ни возьми, у всех тяжесть и нужда позади. Мать Елены умерла восемь лет назад. Отец, ротмистр лейб-гвардии, малярил-штукатурил, упал с мостков и на-смерть разбился. Девчоночку в кармелитский монастырь пристроили было, да она три раза бежала оттуда.
Валентин, вспотевший от чая с кальвадосом, сердится:
-Ишь чего учудили! Как же нашу православну душеньку да в их католицкий балаган запереть? Мне в Лионе ее, девоньку, привели, там она у одной старушенции ночевала. Это нонче она барышня пошти что на выданье. А на тот момент - сама махонька, сверчок сверчком, понимашь ли. Я ей по-русски, она мне по-французски: не компран-па, месье... Куда там, не компран-па... Личико-то наше, глядит по-нашему, головку повернет - княжна русска. Вот моя Варвара Петровна с ней беседу повела. Мотрю, Иван Аристархыч, оттаяла девчоночка...
Трех других, Александру, Алешу и маленькую Ольгу, почитай с корабля сняли. Старшие решили в Россию к бабушке плыть. В Марселе в порту болтались, искали свой шанс. Пришел советский пароход, они флаг с красной звездой увидали, так и бросились к нему. Их советские матросики ботиночками поотпихивали. Куда, эмигрантская шваль? Отлынь! У нас своих безпризорных крупной сетью ловят да бочками солят. Ишь ты, сопля! Стали шпынять да подшпынивать. На счастье, портовый таможенный чиновник все то увидел. Сердобольный оказался. Детей к себе забрал. Помыл, подкормил, кое-какую одежонку справил. А у него в подчиненных один русский, бывший Самурец. На таможне досмотрителем устроился. С нашим бомбардиром, Валентином Михайловичем, иной раз встретятся на посиделках в морском ветеранском клубе, рюмку-другую крепенькой пропустят, вспомнят о боях под Джанкоем.
Тот француз своему досмотрителю рассказал. Самурец - сердце-то русское, жалостью истомлено, хотел было сирот к себе, да жена шилом в печенку: мало набродились, мало нищеты хлебнули, еще трех тащишь?.. Пригрозила не на шутку, что сама уйдет и дочку заберет. Так Самурец и ожах. Потом подхватил ребятишек да на поезд. Прямым попаданием от Марселя на Валянс, а оттуда пешим ходом до 'Русского Острова'.
-Чего зазря, раз девять кормятся, значит и двенадцату найдется тарелка каши, - непоколебимо стоял на своем Валентин. - А то замок-от нам баронский на что? Привидений разводить да в мистериях фасониться? Где девка пужается, там бабе слободно. Да я завтра тебе, Иван-свет-Аристархыч, свое хозяйство докажу. Сам дознашь, как земелькой всяку душу прокормить возможно.
Ай, да Валентин-свет-Михайлович! Руки от правильного места растут. Головушка светлая. Всю свою бомбардирскую выучку к непременному квадрату приложил. Экой умелец! Детишек стал поднимать, каковых Боженька как-то пренебрег и позабыл. Ну, скажите мне, могло ли такое кому из наших батальонных орлов привидеться?
Все эти дни мы с ним его феод обхаживаем. Что там бакунинские коммуны да кампанелловские города солнца! Плоды умствований и праздных мечтаний. У Валентина все по-другому, по-вятски. Что по уму, то и по сыту.
Не меньше, как три десятины, под огородами. На грядках все, от морквы, картофеля и капусты до баклажан, томатов, сельдерея, спаржи, фасоли и какого-то лопухастого и сочного салата, за которым приезжает раз в неделю фура из Лиона. Каждая грядка на немецкий манер - аккуратная, ровная, по науке отсыпанная, навозом и куриным отходом удобренная, с доступом воздуха, солнца и воды. Воду из пруда качает дизельная помпа. Недаром, ой, недаром Валентин в германском плену бултыхался. Всяко лыко да в строку, всяко знание на пользу.
Детишки рано утречком, пока солнышко не пригревает, все в огородах. Кто пропалывает грядки, кто окучивает картофель да томаты, кто таскает резиновую кишку взад-вперед, заливает салатные и огуречные посадки. Час-полтора работы, и дневной урок закончен. С девяти до десяти - завтрак.
Еще на четырех десятинах - фруктовый сад с пасекой. В саду черешня, яблоки - что там наш ренет да китайка, первостатейные сорта разводит Чусовских, мне таковых и видывать не доводилось, от яблок ветки до земли гнутся. От него откусишь, а оно просто соком и брызжет, пей не хочу - да не захлебнись, родимай!
На лугу пять коров да две телочки, да бычок годовалый. Еще отара овец. Голов на тридцать. В свинарнике с дюжину отличных поросей и подсвинков. Нагуливают салá. Это уже под командой Анкудиныча. Парнишки навоз таскают, за овцами присматривают, коровник и свинарник чистят-моют, Стеше с коровами помогают. Что ни день, то шесть-семь ведер молока. С молока сливки снимают, сметану в масло сбивают. В замке есть своя сыроварня. Там уж сам Валентинушка колдует.
-Где ж ты сыры-то научился выделывать?
-Ах, Иван Аристархыч, нужда заставит - по дереву белкой заскачешь.
А еще у них на Острове на Русском обширный птичник. Тут тебе и куры, и утки, и гуси и даже перепела в клетках. И каждой птицы не по дюжине - по две-три сотне. Что ни день, по двести яиц в лукошки. Одни - себе на завтраки-полудники, за другими из города приезжает перекупщик. Очень ценятся перепелиные яйца. Сам мэр Валянса и многие почетные люди в округе так пообвыкли завтракать перепелиными яйцами, что без них и день не начинают.
Всем этим хозяйством сама Варвара Петровна заведует. Только рубить петушкам головы отказывается. То либо Валентин, либо Анкудиныч с ловкостью проделывают. А дальше известная последовательность. Стеша с девочками кур ощипывают, с уток и гусей пух собирают. Перо в подушки, пух в перины. Куриное мясо на стол.
После утренних трудов и завтрака - отдых. С одиннадцати - занятия: из города на велосипеде приезжает месье Корналь. Это длинный, нескладный, лет тридцати молодой человек с сильными залысинами. Он преподает французский язык и литературу, европейскую историю и мировую географию. Его занятия - дополнительные, чтобы к осени ребятишки не подзабыли, чему их учили в школе. Ему платят сыром, яйцами, овощами да зеленью. По окончании он укладывает все в корзину, привязанную спереди, к рулю велосипеда, и катит к себе домой.
Варвара Петровна учит арифметике и русской словесности, а также музыке и рисованию. Все словно бы играя, в забаву, но задачки, диктовки и аккорды на фортепьяно делают свое дело. Анкудиныч в условленное время оставляет своих пчелок и гнущиеся до земли ветки, приходит, берет с полки 'Закон Божий', изданный еще при Государе Александре II, и водрузив на нос круглые очки в стальных оправах, читает главу. Потом задает вопросы, кто как понял прочитанное.
-А как же осенью, Валентин? Детишкам в школу...
-Так и огородам шабаш, Иван Аристархыч. Моркву-картофлю в погреба засыпам, капуста по кадкам, всяк овощ по банкам. Тут больше на мясном возюкамся. Поросей и бычков колем, колбаску набивам, мясцо како солим, како коптим, а како в продажу, на корысть, а как же? Детишкам к зиме обновы справлять. Тому сапожки, этой ботики, барышням уже платья по моде, в сером не походишь...
-Хотел спросить, где ж ты матерьяла на форменные платья достал?
-У монахинь на продукты выменял, Иван Аристархыч. У нас в тридцати верстах отсюда монастырек есть, откуда Елена-краса утекала... Вот с монашкам уговор и сладили: мы им яйца да сметану, да овчинки по их надобности, они нам - матерьялу на одежду. Зимой оно тут не холодно, но все одно, голым-то не побегашь.
И другую историю он мне поведал. Спросил я его, наверное, день на второй иль третий:
-А цыганенок у тебя как прибился? От табора, что ль, отстал?
-Сашок-то? Он не цыганенок, он - арапчонок. Как есть.
-Вот так штука! Неужто опять наша нагуляла?
-Нет, Иван Аристархыч, с ним другой фортель вышел. Папашка евойный был французский капитан армейской. Под командой не то зуавы, не то берберы. Правил службу по Алжириям, там, вишь-ко, на арабке и женился. Там Сашку-то и произвели на свет да все вместе домой возвернулись. Только не климат арабке вышел, хворала больно и по треттю году Боженьке душу отдала. Ну, ланно! Капитан-от, вдовец, в расстройстве чувств и под экзальтацией событий подписал новай контракт. Так и послали его по служебну предписанию в каку-то Хаити. Он мальчонку своёй сестре сбагрил, будь ласков да басков, дожидайся, мол, папашку. Только в тоёй Хаити пропал капитан, не то малярию подхватил, не то негры его убили и схамали. Негры, они-то дикари, как есть. Им человечинку хамать - все одно что большевикам русску кровушку пить, понимашь-ко. Ну, что тут поделашь? А сестрица евошня, не будь глупа на голову, нам мальчонку и подбросила.
-То есть что? Приехала и тайком оставила?
-Нет, Иван Аристархыч, врать не буду, чего не было, того не было. По соглашению, конешно, по парфэтному аккорду, как говорится. Появилась туточки, все чин по чину, шляпка, вуалька, лайковы перчатки, на таксомоторе от Валянса... богата лахудра... она в Париже с нашим светлейшим князем шуры-муры хороводила, сама о том баила. Дескать, мы с вашим гран-пренсом туды, на пляжи под пальмы, да мы с вашим гран-пренсом сюды, по ресторанам с джасс-оркестрам... он, видать, и надоумил, мол, отвези ты арапчонка куда подале, хоть в тот же Валянс, к бомбардиру царской артиллерии Вальке Чусовских, у него, у бывша бомбардира, денег куры не клюют, не то, как у нас, светлейших и всешановних... за три ночи в казино все спустили, шанпанской 'Вёв Клико' не на что купить... Такой вот и вышел сатирикон, господин полковник.
-Кто ж его Александром назвал?
-Так то ишо отец евойный. Но крестили его по-католицки, а это непорядок, Иван Аристархыч. Я в Лионе наша попа загреб: айда, батка, в мои импиреи, детишков покрестить, собралось как раз уже до четырех, по крещению неведомо кто... Ничо, поп с резоном оказался. Медну лохань мне на кузов забросил, для необходимости всяку церковну рухлядишку прихватил, там книги да кресты, да свечи с иконам, да белы рубашонки попадья отстрочила, ой, попадья у его боева баба, умница да хозяйственна. Так и окретил зараз всех четырых.
Тут Валентин хохотнул, вспомнив что-то веселое.
-Обратно батюшку везу, он лыка не вяжет, то песни охальны кричит, то цаловатца лезет. Крепонек, ой, крепонек кальвадос из соседня шинка. Ишо бутыль серьезну ему в достаток, да сыра четыре головы, да окороков копченых, все как полагатца. А что, Иван Аристархыч, попятам-то евошним небось тоже шамать хотца... Дело опять же наиважнейше справили, а ну, ежели из наша арапчонка новый Пушкин для нас случитца? Да и не арапчонок он боле, а хрещена русска душа...
...Мы возвращаемся из окружного суда. Владелец смежных земель, некий месье Вильмон, пузатый, краснощекий и горластый, решил, что пруд с речушкой да еще полоса земли вдоль речушки, не меньше как в две десятины, должны быть его.
Судья выслушал Вильмона, рассмотрел планы-карты, которые тот перед ним выложил. Затем дал слово Чусовских и свидетелю-нотариусу, которые по тем же картам указали где и как тянется межа. После чего вынес свой вердикт, на-долго не откладывая:
-Не нахожу возможным пересматривать границы земельных участков. Спорный кусок с прудом и ручьем, вплоть до старой плотины и за плотиной на сто пятьдесят метров вниз, вдоль ручья, остаются за владением 'Л'иль Рюсс' и поселенцами в нем, включая самого месье Тшусовскик и его семью.
Ударил деревянным молотком по нарочной деревянной плошке, привинченной к столу. Еще раз взглянул в мою сторону, на мои кресты и... ободряюще улыбнулся. Дескать, все я понял, меня-то вы, русские, не проведете. Но честь и правда дороже.
Ай, да бомбардир! Вот отчего интересовался на предмет крестов да медалей. Привез ли я их с собой? В это утро уговорил меня - надел я свои награды. Он тоже со своей французской медяшкой. Де, кому Вильмон и кум, а мне он - никто, у меня свои награды да праздники. Ну, форс форсом, а прицел подведен точный, выстрел сделан во-время, и попадание оправдано. Решением судьи Валентин доволен, хотя еще кипит негодованием в адрес Вильмона:
-Ишь-ты, чего удумал! Я в том прудке в грязи, почитай, два месяца барахтался, тиной вонючей себе трахеи, понимашь-ко, все забил, пока чистил. Нонче у нас и рыба, и детишкам есть где скупаться. А этот... индюк! Отдай мне, что не мое, да еще приплати. Экой ловкач, а морда не лопнет, прости меня, Господи!
Мы едем на его стареньком запряжном тарантасе, тоже подобранном где-то да починенном. Лошадка тихая, покорная. Зовут ее 'Кареткой'. Валентин отчего-то дал такое имя. Едем дальней дорогой, через сторонние земли, через кипарисовые заросли, через тот прудок с речушкой.
-Раньше, люди бают, сидел на энтом гребешке мельник, - рассказывает Валентин. - Была мельница водяна, но посля в городе элеватор построили да механическу мельницу наладили. Мельник-от никак с досады и помер. А землица отошла к прежнему хозяину мово замка, то бишь даже не прежнему, а который до него был.
-Да как все же ты его прибрал?
-Ох, долгонько рассказывать, Иван Аристархыч.
-Так ты только начни. Потом закончишь.
-Все случай, господин полковник. Оказия с удачным стечением обстоятельств. Как говоритца, русский бон-шанс и никаких ветрогонов.
'Каретка' тихохонько клекала копытами по ардешской пыли, Валентин закурил свою бюргерскую трубочку.
-Ну, корошо. Однова живем, от свово-то что ж скрывать? - пыхнул он дымом. - Мы в Париже том с франка на франк перебивались. Сантимы считали, даром что здоровы, и рукомесло знам, и все тако-да-протчее. Варя, графинюшка моя, шляпки шила у госпожи Сабатеевой. Не слыхали, Иван Аристархыч? Нет? Ну, помимо Сабатеихи ни одна русска мышь не проскочила. Узнаете ишо. Ланно. Было б чем жевать, а что жевать Боженька подкинет. Варенька моя пальчики свои сахарны поначалу в кровь истыкивала. Придет с трудов, я чуть не плачу. Эх, когда ж это я, бомбардир и герой, на дамско жалованье расчитывал? Ништо, приноровились потом. Тоже без трудов не сижу. По механике в двух гаражах, гайки кручу-верчу, да по субботам, быват, работенку подбросят: кому вытяжку в камине прочистить, кому черепицу на крыше переложить, кому косяки дубовы врезать да дверцы новы навесить - милости просим, всегда рады услужить да лишний франк в портмоне впихнуть. Опять же и друга радость жизни объявись - затяжелела женушка-сударушка моя. Сабатеиха выждала четыре месяца, потом объявлят: возьми-ко, душа голубиная, расчет за четыре недели наперед, а только с пузом-то в шляпном деле не резон. Сами, поди, знаете, Иван Аристархыч, русский человек - сволочь быват препорядочна! Ну, хорошо. Вольному воля, спасенному - рай, а нам пот лица и мозоля на гребалках. Живем дальше, Варя в квартире, я в гаражах. В обозначеннай срок Ванюшка на свет Божий нарождатца. Уже лутше, втроем, с дитенком-то все веселей...
Валентин затягивается трубочкой. О чем-то думает, даже лошадку не тревожит. Она трюхает сама по себе. Я тоже молчу. Каково житье в Парижах-Берлинах русскому эмигранту, знаю сам.
-У нас на Руси, - вдруг снова заговорил словно невпопад Валентин Чусовских, - как бывалочь? Мамка в поле, жнет али мужу помогат. Бабка хлебушок деснам нажует, в тряпицу завернет, рожок-от молоденцу сунет. Он и рад посасыват, житной скус постигат. А в Париже каки таки тряпичны рожки? Бутылки, резиновы соски... Ох, баял Боженька прародильнице: не рви яблочка!..
Я кручу головой. Философ ты у меня, господин бомбардир-поручик. Прямо-таки второй Платон и Шопенгауэр, да с Библейскими заповедями.
Валентин же словно очнулся от думок:
-Так, про замок наш. У Сабатеихи клиентка была, штучка ишо та. Молода, ловка, лицом интересна. За модой - что твой лягаш на тетерева в стойку. Где в журнале мод что выскочит - сразу в салон, хочу таку же шляпку-загогулину. Адвоката захомутала. Тот месье Бурден лет на тридцать ее старше, так знамо дело: седина в бороду - бес в ребро. Из любовниц - в супружницы законны, как ба все рядком и ладком. Да тут конфузия вышла. Не заладилось у молодой с матерью Бурденовской. Хоть квартира люкс, о двух этажах, с горячей ванной, о двух каминах, стены резным теплым деревом покрыты, - я у них бывал и все сам видал, - а только стали друг друга поедом жрать. Что тут поделать? Не сошлись характерами, как нынче объясняют такой дисадвантаж. Думал-думал адвокат, да надумал матушку свою в деревню отослать, от Парижа подале. Нашел эту вот фортификацию...
Как раз замок 'Л'иль Рюсс' показался по-над купами невысоких деревьев, и Валентин вытянул руку по направлению к нему.
-Стара Бурдениха не прочь, а чего ж, сама из деревни, ей сельской дух - во радость сердечну... Но как увидала сию руину, так в раж впоролась: лучше, де, живьем снесите меня на кладбище!.. Однако по правде-то если, так резонов у нее три куля да две корзины. Как у адвоката совести хватило матерь родну в этакий острог замуровывать? Крыша провалена, стены расселись, полы сгнили, по тыну ящерицы одне так и юрчат туда-сюда... Ну, ланно. Затужил, видать, законник-от. Вот тут, милостив государь, фортуна и дала свово лишку мне, телепаю. Молода Бурдениха в салоне почла жаловатца, там, мол, и так, и деньги на ремонт есть, но стара карга никак, живу душу рядом требует. А моя-то, Варюшка, как раз с визитом была у подруги, услышала да и встрень: супруг мой Валентин отстроить, отладить все может и сами мы в состоянии туда на сезон поселиться. Адвокатша как услышала, так клещом собачьим впилась: ах, так зачем на сезон, вы перманентно туда вселяйтесь, это будет так трэ жоли, так хорошо, так мило, как никогда никому не было, нуз-авон-даржан, мы заплатим не только что за ремонт, но по уходу за старухой договоримся, а жить вы будете безплатно, без обмана-мошенства, муж контракт составит, все по закону и чести-совести. За лекарства будем платить, визиты доктора - за наш счет. А малышу како приволье будет!..
-Согласились?
-А то ж...
-Кстати, где же старуха? Не вижу ее.
-Зимой 29-го почила, Иван Аристархыч. Жаль, крепка была. Мы с нею как-то сразу поладили. Я и туточки ей душ наладил, порцеллановы краники накрутил, горяча ванна с лавандовым экстрактом - таково и древни патрицианцы ихи не видали. Да спальню сатином веселеньким обшили-подбили. Так Анриетта совсем наша стала. Много ль старухе надо? Мал-мала внимания да респекту чуток. Горяча супчика с мяском раз в день, постельно белье чтоб чисто, шерстяны чулки теплы зимой. Приучил я стару к чаю с вареньем, да с травкой духовитой. Сядем, бывалоча, с ней за самовар да балясничам о том, о сем. Так она Васятке почитай как родимой бабкой стала - все-то ему свои побасенки курлыкала... Что ж, а тем годком, как раз под Рождество, слегла Анриетта наша. Видать, силов на жизнь не стало. Как померла да нотариус завещание ее вскрыл, так все и ахнули: эту стару халабуду со всем угодьем, с речкой, с сараям да погребам нам переписала, на меня да на Варюшку. Адвокат только что плечами пожал. Долг, понимашь-ко, сыновий выполнил? Выполнил. А в назьме копошитца ему не пристало. Пожал мне руку, манатки своей маменьки попросил свалить в кучу да сжечь. Ни к чему они ему, эти сантименты да мемуары. И уехал в свой Париж. А мы тут остались...
Последние слова она произнес уже, сползая с козел. Из окон доносился аромат мясного. Слышался детский гомон. Анкудиныч, возвращаясь из своих садов-пасек, степенно поздоровался с нами. Его сухопарая, словно из древнего кипариса выточенная фигура, его сивая борода и такие же брови, а еще вольная холщевая рубаха напомнили мне старое время.
-Неужто отстояли, Валентин Михайлович? - спросил он, более в утверждении, чем в ожидании отрицательного ответа.
-Отстояли, отстояли, Елисей Анкудинович.
-Вот и слава Богу, - сказал Анкудиныч и широко перекрестился, возведя глаза к небу. Потом покачал головой и сказал: - Живем далее.
В тот вечер теплый ветер-суховей принес запахи лаванды с полей. Этот запах навсегда укоренится в моей душе. Аромат юга, нагретых солнцем древних стен, далеких ударов церковного колокола, неугомонного трещания цикад, усталых головок цветов, склонившихся после дневного жара. Запах покоя и умиротворения после дневных трудов.
Тем днем и я оказался пригодным. Втроем с Валентином и Анкудинычем разобрали мы старую крышу пристройки, обвалили кривые высохшие балясины, да затащили наверх новые. Задумал Валентин свою сыроварню расширять. Хоть и укорял он меня, что руки мои зачерствеют, но видел я, доволен бомбардир: силенок для доброго занятия прибавилось. В три часа пополудни все покончили. Мальчики подсобляли: оттаскивали куски дерева, раскладывали в порядке черепичины, какие еще снова использовать, какие - выбросить. Когда все закончили, все побежали на пруд. Прохладная вода обволокла усталые мышцы рук, ног, спины.
Валентин побултыхался, потом предложил мальчикам вставать ему на плечи, когда он уходил в воду, и нырять, когда он поднимался в рост. Восторгу не было границ. На крики и возгласы прибежали девочки, отпросившись у Степаниды. Тоже скинули платья, оставшись в купальных юбочках и костюмах. Вошли в воду. Мальчики стали показывать им фокусы и выверты: ныряли и оставались под водой, насколько воздуха хватало, старались переплыть пруд под водой, показывали, как они лежат, распластавшись, одни носы, пальцы ног и пупки наружу...
-Спрашивали вы меня, Иван Аристархович, - вспомнил Валентин, - как бы можно было помочь нашу брату. Ладной вопрос, господин полковник. Сразу видно в вас душевно участие и сердце добро. А только пробовал я не раз, и ни кляпа, простите за грубость, не получалось. Что за народишко пошел? Да вот хоть последний случай: в гражданску был юнкером, потом жил в Праге, учился там. Стал инженером по строительству. Зачем-то сюда, во Францию приперся. Ни языка толком не знат, ни денег нет, ни родни аль там друзей закадычных. Мне баял, сбежал от любви неразделенной. Экой болван! Любви неразделенной не быват. Кака така бабенка али девушка может стоять против парня ухватиста да на язык речиста?
Валентин растерся полотенцем, запахнулся в него же, подсел на траву, приоблокотившись о торчаший корень.
-Ну, ланно, прибыл ко мне - ему один доктор насоветовал, дескать, невры укрепишь, молочка парнова попьешь, да на деревенском воздухе здоровье поправитца... Однако вот такой первезион. Мы все утром, по русску порядку, на молитву, шапки долой, Отче наш читать. Он мне: религия это устаревша доктрина, нынче никто этим не живет. Я спервоначалу стерпел, потом услышал, он ту-ю же глупость Елене нашей заворачиват, не сдержался: вот что, браток, для тебя доктрина или там натурфилософия и прочие штудии, а для нас - вера русская, совсем другой кондибобер, понимашь-ко... Не знаю, чем мой слог ему не пондравился. Но на другой день отказыватца труды подымать. Дескать, он при генерале почитай адьютантом службу нес, а тут - навоз грести и таскать. Не бывать тому! Ну, я таких-то насмотрелся. Задаю ему вопросец: если не ты, то кто же за телятам и поросям чистить будет? Николка или Васятка или, может, девочки?.. Лопату он взял, но потом оставил. Тем же вечером ушел на станцию. Пешком. Гордыня людишек наших спалила, Иван Аристархович, она, стерва ненасытная, прости мя Господи, за неудержку ботала мово...
И были потом у нас тихие теплые вечера. Варвара Петровна спускалась к нам, уложив детей. Сидели втроем, вспоминали о Рассеюшке. Которой нет уже и никогда не будет. Рассказал я моим добрым друзьям, как сам ходил туда. За женой своей. И что увидел да узнал. И как назад выбирался после откровенного и честного объяснения. Про последнее свое 'дело' по красноармейцам тоже не утаил. Да что утаивать? Валентин - воин об Бога, а супружница его Варюшка, Варвара Петровна, половина его верная. Все понимает, что с нами, по тому или иному случаю Господь промыслит.
О народе тамошнем Валентин много расспрашивал. Что тут газеты пишут, да кое-какие слухи долетают, то его не убеждало. От своего командира хотел правду узнать. Верно ли, что в коммуниях детишков от тятьки с мамкой отрывают? И что за колхозы таки, неужто весь скот, лошадей, птицу, и даже шубенки-тулупы в одну казну? И кто ж из той казны выдает потом? Кому така честь казной распоряжаться? Неужто такой порядок завели, чтоб завод или фабрику в руки 'партейцам' отдали? Ну, а как ежели тот 'партеец' первостатейной стали от собачьего говна ('Ох, прости меня, Господи!') не отличат? Неужто у них там теперь неделя без суббот? И даже без воскресений? Да как же они дни считают? Это что ж, пятница пришла, а за ней - снова понедельник? А правда ли, что ихон Сталин придумал язык русской извести, да весь народишко переучить на немецкий? Этот факт ему преподнес месье Корналь, прочитав о том худоумии большевицкого патрона в политическом журнале. Дак што ж людишки, али совсем изплошали, что ни за семьи свои не стоят, ни церкви Божьи не защищают, ни даже мамкины песни да бабкины приговорки вспомнить не смеют?
Наговорившись вдоволь, расходились по своим спальням. Наутро же все по однажды заведенному порядку. Подъем, детки после туалета и умывшись, на молитовку. По кружке молока, по краюшке хлеба, да на огород. Потом завтрак, уроки, отдых, да рукоделие, да помочь Анкудинычу, да по кухне, обед варить. Да военные занятия: помаршировать, артикулы с деревянными ружьями повыделывать. Для роздыху в воллейбол или в волан поиграть. И на пруд. Купаться, плескаться, удаль нырками показывать, а потом на солнышке припекающем французском загорать до шоколадной томленности.
По вечерам то облепит меня ребятня: Иван Аристархович, скажите еще. Про что? Ну, как вы лешего поймали да он обратился в комиссара! Нет, про тех мальчиков, которые вас от смерти спасли. А вы с нашим батяней на Русском Острове встретились? Вы там никогда не были? А что, Дальний Восток это где такие, как Николка, люди живут? У них у всех вот такие глазки: и пальчиками от внешних углов глаз врастяжечку. Просмеются по-доброму. Потом обнимут Николку-китайчонка, целуют его в щечки: мы тебя любим, Коленька!
А то потихоньку песни начнут петь. Да песни-то все родные, мы с Валентином из одних, почитай, краев. Или слушают гитару своего батяньки. Гитарая у него уже другая, не та, что с ним по фронтам ездила. Попроще, без перламутра по грифу. И по-моему, не такая на звук богатая. Но - играл Валентин по-прежнему, красиво, с душой.
Так и прошло вместо недели целых десять дней. Будто назад, в далекое прошлое окунулся. Уже и Бычков открытую карточку прислал, спрашивая, что ему доложить господину Берто? Уже и сам стал подумывать: а ведь если не уеду, то останусь я здесь, под Валянсом, насовсем. Опять же и Валентин что ни день, то намек дает: да чего вам, господин полковник, в том Париже делать?
Но нет, отправил Бычкову весточку, что еду назад...
Перед французским Рождеством приключился у меня прострел. Да не такой, чтобы в поясницу, а прямо в холку. Так что головой ни вправо, ни влево. Боли до звона в ушах, до стона. Тут месье Берто и словчил. И так у него дела шли ни шатко, ни валко. Но как ни выкручивался он с платежами, кредитами, со сроками поставок и выдачей жалования, а пришлось ему сворачиваться. Уволил сначала подсобников, потом вторую секретаршу. Сам взялся за гаечный ключ, сам вместе со мной таскал ящики с заменными частями. Но как скрутило меня, не мог он больше держать инвалида. Уволил.
Бычков сначала хорохорился, мол, нам все ни по чем, мы и не в таких переделках бывали. А только денежки-то утекали да утекали. Врачу за визит заплати, мази в аптеке выкупи, питаться тоже хоть как-то надо. Я же совсем никакой, мне ни Новый год, ни даже наше Рождество не в радость. Он в церковь убежал, а я обмотался шарфами да одеялами и в одиночестве от боли подвывал.
Одно было утешение: принес Владислав Никитич кусок праздничного торта из Офицерского собрания. Да бутылку вина там же слямзил. Немного разговелись. Только ночью меня так скрутило, что готов был, как говорится, на стенку лезть.
Через два дня, когда торт был доеден, мы перешли на чай и черствые булки. В соседнем квартале булочник непроданные булки по дешевке выставлял. Кто победнее, знали о том и кормились так.
У Бычкова в эти дни снова идеи одна завиральней другой. То вдруг загорается найти богатую американку, охмурить да за ее счет в Америку отбыть. То вдруг прочитал в газете, что в Париж прибывает индийский принц.
-А что, Иван Аристархович, не выкрасть ли там этого раджу. Объявим сумму выкупа - денежки схватили и поминай нас как звали.
-Да помилуй Бог, Владислав Никитич! Телохранители магараджи нам с вами башки открутят на счет 'он-дё'. И потом, что мы, большевизаны какие, чтобы богатых людей в заложники брать и деньки требовать?
Бычков задумался. Часа два или три бродил вокруг стола со своими малахитовыми принадлежностями и наборной лампой. Что-то пытался писать. Но было видно, что мое присутствие ему не позволяет отдаться во власть творчества. Наконец, с сумрачным лицом он обернулся ко мне:
-Ну, тогда можно последний шанс использовать. Ограбим банк. Револьвер у меня есть.
-Тьфу ты пропасть, Владислав Никитич. Час от часу не легче! - чуть не плача закричал я. - Да оставьте вы эти криминальные прожекты. Мало нашего брата по французским тюрьмам обретается? Сами же рассказывали, как священник что ни день, то в одну тюрьму, то в другую, то в третью. Хотите пополнить список?
В общем, полная разруха во дворце хрустальном.
Бычков собрался и ушел было в кафе 'У Жоржа'. За газетой и разговорами решил переждать до ночи. Но вдруг возвратился.