Человеку только кажется, что он может быть свободным, талантливый - всегда знает, что он в клетке, посредственность всегда уверена, что летает на просторе. Нам не дано предугадать, что произойдет с нашим искусством, как легко мы ворочаем камешки в строительстве собственной жизни, и что есть искусство, то, что пишется на мольберте, или то, что в календаре тропинок твоих пляшущих ног в реалии. Они неразделимы? Ты и твои дети? Заблуждение, дети, особенно одаренно вышедшие в свет - отдельны от тебя. Наступает время и ты хочешь испытать состояния ранее тебе не известные, очищенные от суетности времени данного, и начинается в новом качестве спасение собственной души. <
<
<"покидая город с его земными радостями,
 он все же должен был взять с собой самого себя,
 а в нем были все порывы тела и души,  которые могут ввергнуть человека в беду и соблазн
 
(игра в бисер.. ГГ)
 
Мы ткем текст нашей жизни, предполагая, что это гигантская шпалера, кем -то будет изучена. Для чьих глаз? Бога? Публики? Публика - это настоящее время. Бог - безвременье. Настоящее время в глазах публа решает, является ли тот или иной человек художником , а его произведение - искусством. Ты знаешь все нити создаваемого произведения, публы этого не видят, хотя очень хотят подсмотреть за кухней, прочитать рецепты, но видит все равно только продукт, если вообще *видит*, то что видит. Иногда, и даже чаще чем иногда, нити вытягиваются из дорог , пройденных семь тысяч лет взад, куда нога публа не вступит даже вооружившись лупой вседозволения. Твое дитё отражает черты твоей личности, скрываемые даже от друзей. Оно показывает твое настоящее лицо, которое дьявольской ухмылкой смотрит тебе в глаза. В этой мутной реке не видно камешков на дне твоих сомнений, но как только вода успокаивается последними мазками на мольберте, хрустальная ее честность доступна всем. Творец лгать не умеет, потому как это никогда монолог, а всегда диалог ( как минимум). К своему душевному миру не подпуская, творец раздевается голым в своем ребенке, сбрасывая пропотевший сомнениями и страхом хлам изношенного платья. Переписывающий миры зачем то подбирает это платье, предполагая, что в нем рецепт? Или, что этот поношенный лейбл притянет внимание, чьё? Бога?
Раскованное эстетство поисков красоты, созвучий и равновесия, подобно совокуплению с цветком, превращается в акт творения, собранный мед, который найдет свой отстойник в сотах времени, не зависимо от того, будет ли он когда либо кем то съеден. Линеарная графика личного, тонко подсвеченная и выделенная цветом твоего времени, все равно есть и будет частью клубка нитей, намотанным творцами завсегда. Чувство принадлежности к этому тебя не покидает никогда, потому стыд и совесть рисуют твоими руками, сковывая их цепями. Клетка остается клеткой, даже когда душа покидает твое бренное тело, ключ от нее остается хранителю, это он будет решать, кого пускать в заповедники твоей души.
 О сцене.
 
Эмоциональная и многообразная интерпретация театрального действа сродни игре, в которой участвует творец, зритель (публ) и арт-факт. Есть в этом процессе своя тайна сцены. Рожденные вдохновением образы рисуют не только эстетическую формулу художника, но и предполагают этическую возможность жизни в разные времена ее реалий.
Идеально собранный образ навсегда будет прикреплен к создателю как бирка, с которой будут идентифицировать личность автора. Чем идеальнее (сильнее) созданный образ, чем ярче черничный штамп таможни, досмотренного публом. Себя в нарисованном публ узнает только для того, чтоб обидеться, плюнуть, растоптать, а потом все равно растоптанное повесить крестом на автора, или автора на кресте, голгофы ли, парнаса, нет разницы.
 Художник жаждет стать частью идеального мира, он неисправимый перфекционист во всем. Утопия, идеализация - жить в этом постоянно очень трудно, от этого очень легко сойти с ума; логика и антилогика пляшут свой танец, переплетаясь. Спонтанность и провокационность преображает эталоны, признанные в этом времени. Когда перестаешь чувствовать себя во времени, отрываешься своим шаром в никуда, зависаешь над собой и своим творчеством, странная штука, начинаешь смотреть как будто на изнанку мира, и глазам открывается сущность содеянного над тобой насилия, и вот тогда начинаешь задумываться - не в результате ли этого соития, неизвестно от чьего семени ты понесла свое дитя (?) ... бога, дьявола, времени и его публа, или к этому причастен еще ""некто"", кто все это срежиссировал в одну картину мира. Снимается ли с тебя тогда ответственность за содеянное? А на кого возлагается? На публа вообще можно ли что либо возложить?
Брать высокие щемящие ноты, не заботясь о сорванной глотке, аортой чувств доводить до истерики нити пляшущего воображения, до экстаза в коликах замучить свою безногую уже балерину, уронить, ее, выжатую, на коляску эвакуатора, и ... забыть? Да можно ли? И при этом никакой мертвенности колорита в последующих рисунках не допускать, и свет не тушить в одушевленной и даже в неодушевленной материи созданного, в создании своего микрокосма оставить все "живым?, и то, что убито и то, что тебя убило ,умерев, и смотреть не отпуская в его мертвые глаза - с тайной еще надеждой оживить, зачем? Чтоб оно продолжило убивать других? Но это вросшая в тебя частица, неотъемлемая, собственно это и есть ты, ибо все, что прилипло к днищу корабля будет идти с ним по водам, и не отскрести. Только если вытащить на сушу.
Миры утекают как жизни, становятся прозрачными, оставляя дома пустыми, чтобы появиться опять в виде фантомов; фантомной болью отрезанных ног ходить по душам, в этом и только в этом есть предназначение художника от бога. Это миссия и наказание одновременно, подвал с миазмами и то, что выше крыши, а может и выше звезд, все в одном коме, в одном шару дорог.
 
 Хватит ли сил удержать повешенный на тебя шарик , балансируя пятками на шаре другом? Ты, хрупкая субстанция чуда (пока еще) уцепилась крошечными ноготками в ношу, а в ее емкость вливают и вливают тонны дерма, а ты ... держишь ... ведь нужно еще унести все это подальше от дорог человечества, чтоб слить в отстойники мусорки, выброшенных историей. |